***
Лука поднимает выше ворот кожаной куртки, закрывая замотанную тёплым белым шарфом шею плотнее, спасаясь от промозглого влажного ветра окутанной мёрзлой зимой северной Германии. Маленький городок, в котором вдали от всех самых интересных и самых опасных событий Отто фон Бруннер держит свой многочисленный гарем для особых гостей, спустя полгода с прошлого посещения Модрича, выглядит совсем пустынно и уныло, будто и те редкие жители, которых он видел летом, сейчас разъехались или предпочитают не выходить из домов лишний раз. Признаться честно, Лука прекрасно их понимает — тоскливые пейзажи серого, будто выцветшего с приходом холодов города, утопающего в слякоти таявших снегов, не ложащихся плотным покровом из-за слишком тёплых последних месяцев, и густом сумраке зимней долгой ночи, не вдохновляют на то, чтобы покидать отапливаемые помещения от слова совсем, и сам Модрич, расположившись в дешёвой гостинице, выходит только потому, что работа для него стоит прежде личного комфорта. С другой стороны, подобное отсутствие людей играет ему на руку, как никогда — в полупустынном городке куда проще найти нужных людей и, при должном умении, скрыться от ненужных. Лука выжидает несколько дней, скрываясь и таясь, самого подходящего момента и не может поверить в собственную удачу, когда Отто уезжает в Берлин, пусть всего на сутки, но всё же уезжает. И теперь Модрич, не желая терять время, идёт в ближайший паб, забитый до отказа пьянствующими бандитами самых нищих банд, занимающих в их неписанной иерархии низшие места, грызя друг другу глотки до разодранной плоти и костей за возможность подобраться ближе к тем, кто оказался сильнее и удачливее. Эта свора разорвёт любого, кто попадётся на её пути, ради того, чтобы выслужиться перед собственными небожителями на залитых кровью небесах, но Лука знает, запачкавшись по самые локти в смертях, как усмирять самых грязных тварей одним словом. — Здесь не самый безопасный район, герр, вам бы лучше пойти, пока не нарвались на неприятности, — не самая гостеприимная приветственная фраза для бармена, но Лука его не винит — лучше прогнать незадачливого посетителя, чем потом выносить его труп. — Не думаю, что здесь есть что-то, чего я могу опасаться. Модрич тонко улыбается и чувствует буквально кожей, как накаляется пространство вокруг него, как затихают, прислушиваясь, сидящие у стойки рядом с ним люди, готовясь доказать ему обратное. Луке почти смешно от их отчаянной самоуверенности и бравады, сбить которую так и хочется парочкой будто случайно оброненных слов. Здесь к такому не привыкли, здесь уважают силу и с ней же считаются, и он представляет, что именно может помочь ему возвыситься в их глазах и из добычи стать хищником. — Мне нужно связаться с одним человеком, до которого так просто не добраться. Сможешь помочь? Бармен мнётся, поглядывая краем глаза на людей в баре. Лука хмыкает, не сдержавшись, от всей этой картины. Когда-то и они были такими, а Нико и Дарио брались за любую работу, только чтобы выжить, а теперь они наблюдают с высоты, как в ямах перед ними погибают сотни и сотни таких. Вечное колесо, что катится дальше и дальше… — Дева Мария, как же с вами сложно. Мне нужен Иван, из борделя Отто, знаешь такого? Ой, оставь свои дешёвые трюки с пистолетом под стойкой, я вижу и что ты его достаёшь, и что те двое сзади уже взяли свои кастеты, чтобы огреть меня по затылку, и даже как тот, что справа от меня, думает, достать ему нож из кармана на бедре или пистолет, заправленный за пояс. — Кто ты, чёрт возьми, — бармен напрягается, вытягиваясь, как струна, и руки не отпускает, придерживая ею прикреплённое к бару оружие. — И на кой-хрен тебе сдалась эта смазливая шлюха фон Бруннера. — Ни то, ни другое тебя волновать не должно, если хочешь жить, — на лице Луки будто налипла холодная маска показного радушия — слишком очевидная для тех, кто смыслит больше, но для местных посетителей на большее и не стоит распинаться. — Сделай так, чтобы это, — Модрич выкладывает на стойку перед ним маленький серебряный крестик. Самый дешёвый, купленный на религиозной ярмарке, с прикреплённой к нему заклеенной небольшой запиской на хорватском, — попало прямиком к нему и желательно как можно скорее. Если я узнаю, а я узнаю, что посылка до него не дошла, я вернусь и убью тебя. Если справишься за час — получишь награду. Всё понятно? — А не слишком ли многого ты, сука, хочешь?! — тот справа, что не смог определиться, бьёт тяжёлым кулаком по стойке, намереваясь, кажется, размозжить его голову голыми руками. Таких бояться для Луки практически смешно, практически грешно, он только убирает опостылевшую им всем пустую улыбку, смотря на него со всей смертельной серьёзностью и беспощадным холодом человека, что не будет кичиться убийствами, но убьёт, не раздумывая и мгновения. — Или вы сделаете так, как я попросил, или Южный крест вернётся сюда и вырежет всех, до кого только сможет добраться. — Улавливаешь, куда ветер дует? — какой-то тощий молодой парнишка слева фыркает, позабавленный их диалогом и разморённый алкоголем. — В сторону Балкан, — не меняя тона хмыкает Модрич, подталкивая крестик с запиской бармену. — Час. Время пошло.***
Лука беспокойно тарабанит пальцами по столу, глядя бесцельно на залитое мутным светом затянутого облаками скупого северного солнца окно, отстранённо размышляя о собственном туманном будущем. Он не знает, чего сейчас хочет больше, а чего боится, что лучше для него в этой ситуации — чтобы Иван получил его посылку и пришёл сюда или чтобы те идиоты потеряли её по дороге, выкинули в мусорное ведро, едва он вышел за порог бара. Он клянётся, если верен второй вариант, он смирится с этим, пойдёт к Отто, едва тот вернётся, будет опять лебезить перед ним и лживо преклоняться, чтобы выпросить нужное. Но сейчас он затеял слишком рискованную, слишком сложную игру, захватывающую его с головой, и уже не может отступиться просто так, не попробовав, не узнав предела собственных возможностей. Все они адреналиновые наркоманы в той или иной степени, все они рано или поздно погибают от этого. Лука следит взглядом за лишёнными листвы деревьями снаружи, сгибаемых сильных ветром, и чувствует отстранённо острую тоску по родине — цветущей, яркой, тёплой. Модрич, воспитанный и взращённый пылающей войной Югославией, любит родную Хорватию больше всех стран, где бывал и жил подолгу, и сейчас мысль о том, чтобы променять всё великолепие балканской природы и солёный тёплый ветер над волнами Адриатики на холодную аскетичную серость немецкого севера, вызывает в нём только острое стойкое неприятие. Если Иван и правда придёт, если будет верен своему слову, сделать это придётся вне зависимости от желания Модрича. Лука прерывает себя на полуслове, не давая додумать мысль толком. Пытаться просчитать и угадывать — вещи диаметрально разные, и если первым ему приходится заниматься по долгу работы, то второе всегда скорее отторгало. Он не гадалка, это шарлатанство и слепой бред — не его задача и не его хобби, к чёрту. — Это вы Модрич? — парнишка, что вламывается к нему в номер фактически без стука и предупреждения, упирается лицом в дуло взведённого пистолета, вскидывая руки и панически отшатываясь назад. — Ты ещё кто такой и что тебе надо? — Лука шипит сквозь зубы, свободной рукой втаскивая незваного гостя за плечо в комнату и захлопывая дверь, вплотную приставляя холодную оружейную сталь вплотную к его лбу. — Дёрнешься, я тебя пристрелю, даже не сомневайся. — Я не… Пожалуйста, я только искал герра Модрича, меня п-послали, я только п-посыльный, пожалуйста, не стреляйте, — парень, кажется, вот-вот расплачется, но Луку давно перестали волновать чужие слёзы и мольбы — странные профессиональные деформации. — Меня зовут Гео. Георг. Меня послал чел...человек, я не знаю его имени… Но он просил дать вам это и сказал, что вы сами пойдёте. Эт… Это же вы, герр Модрич? — Нет, я Вилли Вонка, — ехидно бормочет Лука, не убирая пистолета, и смотрит заворожённо на лежащий на его ладони маленький серебряный крестик с подпалённой запиской. Его крестик. — Отведи меня к нему. — Д-да, хор-хорошо, я отведу, п-пожалуйста, только не стреляйте, — Модрич кивает ему на дверь, приказывая идти вперёд и указывать дорогу. Они идут через внутренний широкий двор мотеля, пустующий из-за неприятной погоды и малочисленности постояльцев, в дальний корпус, окна которого выходят на сплошной забор, ограждающий территорию гостиницы. Лука держит пистолет под накинутой кожаной курткой, чтобы не выдавать наличие у себя оружия, и следует покорно за Георгом, будучи готовым к любой самой плохой засаде. Понадобится — он унесёт все свои тайны с собой в могилу, он готов это сделать и сделает, если ситуация станет совсем отчаянной. Гео заводит его в пустующий корпус мотеля и останавливается перед последней дверью длинного коридора, мнётся неловко, не зная, что сказать или сделать, и Лука любезно подсказывает ему, дулом пистолета указывая на вход и приказывая идти вперёд. Модрич вдыхает спёртый воздух, с которым не справляется ветхая вентиляция, задерживает дыхание, отсчитывая мысленно от трёх. Скрипит дверь. Тяжёлый шаг. Бесшумный выдох. Ноль. Лука заходит внутрь абсолютно спокойным, усмиряя ураган внутри себя, не улыбается и не кривится, не даёт дрогнуть ни единой мимической мышце на своём лице, не позволяет расслабиться телу, напружиненный, напряжённый не то для удара, не то для бегства, показывает себя таким, каков он есть — абсолютным профессионалом. Но Иван, стоящий у постели между двумя широкоплечими мужчинами, кажется, видит по-прежнему больше. — Спасибо, Гео, — Ракитич тепло улыбается юноше. Он почти не изменился, но Луке всё равно непривычно видеть вместо восточных прозрачных одежд плотные ткани футболки поло и джинсов, непривычно почти также, как маленький металлический шарик, поблёскивающий над правой бровью, — иди домой, деньги получишь завтра, как обычно, — Георг быстро судорожно кивает ему и вылетает наружу, будто Лука всё ещё стоит с наставленным на него пистолетом. — Привет. Иван смотрит на него большими зелёными глазами, и Модрич неожиданно видел то, чего не ожидал бы никогда, уже зная его по первой встрече. Искренность. Иво не прячет от него собственное измождённое лицо, залёгшие тяжёлые складки и серо-синие синяки, уставшее выражение глаз, бессильно опущенные уголки губ и ссутуленные плечи. Он не прячется, потому что видит напротив ровно такого же изнурённого человека, который всё ещё зачем-то пытается скрываться от него в ответ. — Они так и будут стоять здесь или мы всё-таки поговорим? — А ты так и будешь держать под курткой пистолет или мы всё-таки поговорим? Лука усмехается — такой же, каким запомнил, — и выкладывает свой браунинг на стол, скидывая верхнюю одежду и демонстрируя полную свою безоружность. Иван оглядывает его только бегло, не то доверяя, не то не боясь, и коротко отмахивается своим телохранителям, выставляя их за дверь. Они стоят молча друг напротив друга, пока мужчины споро выходят наружу, занимая наблюдательный пост по соседству, чтобы не выглядеть подозрительно, стоят молча ещё чёртову вечность, не находя в себе сил сделать шаг навстречу друг другу и не желая расходиться. — Я сказал, что не отпущу тебя больше от себя, если ты рискнёшь вернуться, — Иван решается первый, подходя практически вплотную, и, выдохнув коротко, протягивает ладонь к его лицу, пальцами касаясь щеки, скользит дальше, зарываясь в длинные чуть влажные волосы и прихватывая за затылок. — Я взял не так много вещей с собой, надеюсь, ты купишь мне новую одежду? Лука наигранно наивно моргает несколько раз, незаметно подаваясь под прикосновения, и Ракитич, не выдержав, обнимает его свободной рукой, прижимая к себе, накрывает приоткрытый рот грубым неаккуратным поцелуем. Он кусается, оставляя кровоточащие ранки, давит ладонью на основание шеи, не давая отстраниться и не позволяя захватить хотя бы толику инициативы, толкается языком так глубоко и настойчиво, будто хочет изнасиловать, и Лука позволяет ему всё это, возвращая сторицей всё накопившееся в нём токсичное желание, впервые чувствуя за полгода не жалкое подобие, а настоящий огонь, заставляющий его крепко обнять лицо Ивана ладонями, указательным пальцем постоянно касаясь нового пирсинга и не давая отстраниться даже для дыхания и вырывающихся стонов. Они сходят с ума — не друг от друга, сами по себе, каждый по-своему, каждый одинаково, сходят с ума, не оставляя себе спасительного выхода из лабиринта, бросаясь в него опрометчиво, бесповоротно, не разбирая дорог. — Лука… Лука… — Иван всё же отпускает — совсем чуть-чуть, всё ещё задевая своими влажными губами его. Их горячие сбитые дыхания смешиваются, кислорода отчаянно не хватает, но Ракитич, касаясь его рта маленькими вороватыми поцелуями при каждом слове, выглядит полным безумцем, плюнувшим на здравый смысл и все потребности своего организма, игнорировавшим выжигаемые углекислым газом лёгкие ради исполнения собственных слишком отчаянных желаний. — Зачем ты явился, чёрт тебя дери, ты просто не можешь… Ты не можешь просто заявляться и ломать всю мою жизнь к хренам, Лука, дьявол… — Я ломаю твою жизнь? Уж кто бы, курва, говорил, — Модрич рычит, заражаясь чужим яростным бешенством, толкает его ближе к постели, совсем не удивляясь, когда оказывается сам прижат к кровати спиной, а сверху над ним уже нависает, глядя глаза в глаза, Иван. — Ты думаешь, я бы приехал, если бы у меня был выбор? — Выбор всегда есть, послал бы нахер своих Ковача с Срной, тебе бы уж они всё позволили, — Луке кажется, что он слышит в рокочущем низким голосом ревность, но Ракитич не даёт ему обдумать этого и мгновения, затыкая очередным поцелуем, будто пытаясь найти в нём успокоение собственному безумию, но находя только его отражение. — Зачем, Лука. Какого чёрта ты тут забыл… — Тебя, — Модрич больно вцепляется в его белые короткие патлы, сгребая горстями, отворачивает голову, сильно прикусывая мочку уха, а затем, зализав рану, втягивает в рот маленький блестящий шарик, чувствуя себя законченным извращенцем, повёрнутым на вставленных в чужое тело кусочках металла. — И если бы ты не набрасывался на меня сразу, я бы даже рассказал, зачем приехал. — Сам будто лучше… — Иван стонет, охотно подставляя лицо под лениво скользящие от пирсинга дальше язык и губы. — Ну если… Если ты сейчас перестанешь меня вылизывать… Мы поговорим, как цивилизованные люди. — Это ты меня прижимаешь к кровати, а не я тебя, — он бормочет невнятно, не желая отвлекаться, дорвавшись, наконец, до желанного тела. — Дьявол… Ракитич рычит глухо, утробно, вцепившись пальцами в его бёдра, оставляя синяки там же, где Лука каждое проклятое всеми богами утро с маниакальной отчаянной верой пытался найти воплощённые в жизнь следы своих слишком реалистичных снов, и отстраняется рывком, отталкивается от постели, садясь в её изножье и сразу же перекатываясь на пол подальше от соблазна. — Говори. Что тебе надо на этот раз, — Иван проводит ладонью по лицу, смазывая эмоции, проводит рукой назад, зализывая пятернёй волосы, видимо, по старой памяти — обстриженные коротко волосы только колют светлым ёжиком кожу. — Говори и убирайся нахрен, чтобы глаза мои тебя не видели. — Иво, — Лука выдыхает. Кажется, — идеальный шанс, счастливая подачка вертлявой судьбы, никогда раньше не баловавшей подарками. Кажется, — все его услышанные безмолвные молитвы, все слишком страстные желания. Вот он — Иван, способный дать ему то, что нужно, и отпустить на родину, домой. Вот он… — Иван, — Модрич прокашливается, садясь позади него на постели, мнётся неловко, пытаясь скрыть натягивающий жёсткую ткань джинсов член, — я по делу, — Ракитич фыркает «ну ещё бы», но Лука предпочитает не заострять внимания, доставая из кармана маленькую неприметную флешку, — здесь информация, которая может очень тебе пригодится. Нашей разведке стало известно, что… к чёрту. В общем, здесь все доказательства, что Букер Бенуа — предатель. Иван оборачивается к нему, следя пристальным хищным взглядом за изменениями открытом искреннем лице Луки, хмыкает и забирает аккуратно из пальцев флешку, пряча в карман своих штанов. — Всё? И только-то? Я давно подозревал, — Ракитич пожимает плечами, снова отворачиваясь и теряя интерес к происходящему. — Тебе ли не знать, что не каждую крысу можно поймать за хвост сразу. Если это всё, что ты хотел, убирайся нахрен прямо сейчас, пока не прибили. — Иван… — Лука жмурится, выругиваясь под нос неслышно, даёт себе две секунды на принятие решения и продолжает. Он принял его уже очень давно и менять пока не собирается. — Иво, что у тебя происходит? — А не слишком много знать хочешь? — Модрич не представляет, что могло случиться такого, что за полгода превратило живого, яркого, неповторимого человека в подобие даже не себя. В подобие человека: без эмоций, желаний, без стремлений. Разбитого и уставшего. — Я тебе сказал проваливать, пока можешь. Считай, я сегодня добрый. Лука стягивает в одно слитное движение футболку, отбрасывая её на пол к валяющейся там же смятой кожанке. — Иванко, посмотри на меня, — Иван вздрагивает не то от непривычного для слуха слишком мягкого обращения, не то от чуждого теперь звука некогда родной речи, оборачивается через несколько мгновений мучительных размышлений о чём-то своём, и выдыхает удивлённо, приоткрыв рот и уставившись на обнажённое тело перед ним. — Ты сказал, что если я приеду сюда ещё раз, то больше не смогу вернуться. Я запомнил это и относился к твоим словам со всей серьёзностью. Я знал, на что иду, когда ехал сюда, и не шутил, когда говорил, что готов остаться, — Модрич терпеливо ждёт, пока Ракитич обдумает всё им сказанное и сидит спокойно, когда он тянет ладонь, накрывая пальцами место под левой ключицей. — Решил, что это надо как-то подчеркнуть. Шаровары выдашь? — Пожалеть не боишься? Ты меня одну ночь и знал, а уже рвёшься остаться. Я-то от своих слов не отказываюсь, таких людей отпускать… но вот тебе какой интерес? Или что, думаешь, стерпится-слюбится? — Иван прихватывает двумя пальцами совсем небольшой металлический шарик, самый простой, отливающий холодной сталью, как у него над бровью, оттягивает, сбивая дыхание Модрича. — Пользовался бы, пока разрешаю, — голос садится до хрипа, выдающего все его желания, а горящие голодные глаза, пристально осматривающие его тело, заставляют рот наполниться слюной в предвкушении. — Я, кажется, пропустил момент, когда мы начали жить в сказке с розовыми единорогами с радугой из задницы, где принцип «стерпится-слюбится» работает. А интерес самый прямой и планы большие, — Лука хмыкает, притягивает Ивана за плечи ближе, мнёт в ладонях отглаженную ровную ткань футболки, раздумывая, стянуть ли с него одежду или ему так и придётся довольствоваться безэмоциональным диалогом в полуобнажённом виде. — О любви никто речи не ведёт, я наркоман, и я это признаю, — Ракитич улыбается понимающе и тянется к нему в ответ, сам снимая с себя поло и обнимая Луку за пояс, практически прижимая к своей груди. — Так у нас тут клуб анонимных наркоманов? — он оттягивает волосы Модрича, заставляя откинуть голову, и наконец прижимается губами к стальному украшению, возвращая все влажные томные ласки. — Тогда предлагаю… предлагаю продолжить разговор после… — Да… — Лука седлает его бёдра, как тогда, полгода назад, нависает сверху, обнимая за плечи и одними действиями давая своё заочное согласие на всё, что произойдёт дальше, на всё, что Иван захочет с ним сделать. Он потирается возбуждённым членом о его пах, чувствуя чужую эрекцию под плотной тканью, и едва не заходится стоном, когда Иван, оттягивая зубами кожу под ключицей с бусинкой пирсинга, одновременно пробирается ладонью в его штаны.