Скованные/Manacled

Гермиона в ужасе замерла на смотровом столе. Скрип от пера целительницы Страуд начинал сводить ее с ума вместе с бесконечным монотонным тиканьем часов. Во рту у девушки пересохло, и она с трудом сглотнула появившийся на языке привкус кислоты. Гермиона попыталась дышать ровно, но напряжение наряду с наступающей паникой не давали ей этого сделать. Ей больше ничего не оставалось, кроме как неподвижно сидеть и стараться не потерять сознание при мысли о том, что ее отдадут Люциусу Малфою. Люциусу Малфою, который был сумасшедшим психом; гораздо более безумным, чем даже Беллатриса Лестрейндж. Человеку, который всегда нарушал правила, переходил границы и каким-то образом всегда умудрялся использовать изворотливый язык, чтобы спасти свою шкуру. Тому, кто мог убить Артура Уизли, но вместо этого обрёк его на вечную пытку, лишив главу семейства Уизли разума, тем самым превратив здорового мужчину в беспомощного ребёнка. Человеку, который проклял Джорджа ужасающей вариацией проклятия некроза, которое заставило Гермиону отрезать ему ногу, пока он был еще в сознании, чтобы спасти его. Тому, кто убивал Рона на глазах у Гермионы, не переставая смеяться. Комната перед глазами поплыла, и девушка осознала, что сейчас у неё случится обморок или истерика. Ее начинало трясти. — Что случилось? — спросила Страуд. Гермиона вздрогнула. — Ты... только что угрожала передать меня Люциусу Малфою, — сказала она. — Надеюсь, до этого не дойдет, — мягко ответила целительница. — А что, если дойдёт? — Ну, мы сможем взять его под контроль, если будет слишком много опасений насчёт его сумасбродного поведения. Жаль, я не могу дать тебе зелье плодородия в этом месяце. Я пришлю несколько зелий, которые, по крайней мере, облегчат ситуацию и, возможно, увеличат ваши шансы на успех. Гермиона замолчала, больше ничего не ответив. Малфой пришёл поздно вечером, и она вяло уставилась на него. Выражение его лица было жестким. Сжатая челюсть и холодные суровые глаза, в которых смутно читалась усталость. Вероятно, он вернулся к охоте на последнего члена Ордена. Или, возможно, его волновало, что отец все же не выдержит и убьет ее преждевременно. Она изучала его, пытаясь по выражению лица понять, почему он сделал все, чтобы не дать ей забеременеть. Гермиона не могла придумать этому объяснение. Она все время прокручивала эту идею в голове, но не могла найти ничего, что казалось бы ей правдоподобной причиной. Девушка изучила все варианты. Возможно, мысль о том, что она станет биологической матерью его наследника, казалась ему невыносимой, но Гермиона сомневалась, что причина была в нетерпимости ее статуса крови. Во-первых, помимо постоянного упоминания «Грязнокровки», будто это было ее настоящее имя, он, казалось, не очень заботился о чистоте крови. Он не восхвалял победу Волдеморта как свидетельство превосходства чистокровных и не держал Гермиону в темнице из-за ее «грязной» крови. Всякий раз, рассуждая о войне, он ссылался в первую очередь на противоборство взглядов: идеализма и реализма. По опыту Гермионы, все фанатики были одержимы своими идеями. Драко Малфой в Хогвартсе был маленьким попугаем фанатических идей своего отца. Взрослая же версия Драко Малфоя... Девушка не была уверена, чем он был одержим на данный момент. Гермионой, если верить Астории. Она не знала, чему верить. У него всегда был такой чёткий ответ и убедительное оправдание для каждого своего поступка. Почему он не хочет, чтобы она забеременела? Гермиона не могла представить, куда вписать стратегически его поступок. Она не хотела своей беременности, но теперь знала, на что могут пойти целительница Страуд и Волдеморт, чтобы гарантировать это… Гермиона все еще чувствовала тошноту при мысли о том, что Малфой «возьмет» ее на кровати «с меньшей отстранённостью», или о том, что она, возможно, забеременеет — или не забеременеет и будет передана Люциусу… Ни один из вариантов не был обнадёживающим; все становилось только хуже. Хотя, возможно, у неё наконец случится психический срыв. Она не могла перестать думать об этом, и каждый раз, когда девушка снова перебирала варианты, в конце концов ей становилось только хуже от осознания неизбежности ее положения. Малфой наложил на ее глаза диагностическое заклинание и внимательно изучил его. — Как много ты теперь можешь видеть? — спросил он. Гермиона резко рассмеялась. Она понятия не имела, когда смеялась в последний раз. Скорее всего, несколько лет назад. Но вопрос ее позабавил. Даже рассмешил. Все в ее жизни было полнейшим и абсолютным ужасом, и почему-то единственной вещью, что заботила сейчас Малфоя, было ее зрение. Он держал ее пленницей в своем доме, насиловал, следуя чужому приказу, и его очень волновало состояние ее глаз. Она не могла перестать смеяться. Это продолжалось, и продолжалось, и становилось все более истеричным, в конце концов смех сменился рыданием. Гермиона продолжала рыдать, раскачиваясь на краю кровати, а Малфой все это время просто стоял и смотрел на нее своим пустым взглядом. Прошло двадцать минут, прежде чем девушка наконец перестала всхлипывать. Затем она просто сидела, заикаясь и пытаясь восстановить дыхание. Ей казалось, что внутри у нее пустота, будто Гермиона выплеснула все своё содержимое, и все, что от неё осталось, — лишь оболочка. Наконец она затихла, лишь изредка прерывисто дыша, уставившись в пол и желая просто умереть. — Чувствуешь себя лучше? Уголок ее рта дернулся, и Гермиона устало пожала плечами. — Настолько близко к лучшему, насколько это вообще возможно, — сказала она. Девушка посмотрела на его руки и заметила, что пальцы снова слегка подергиваются. Она подняла на него глаза. — За что тебя пытали на этот раз? — спросила Гермиона. Он ухмыльнулся, пряча палочку в свой правый рукав. — Ты явно не следишь за новостями в последнее время. Общественность, благодаря своему коллективному разуму, каким-то невиданным образом пришла к выводу, что я — Верховный Правитель, даже без подтверждения «Ежедневного Пророка». Эта новость пробудила ее интерес. — Из-за Монтегю? Он пожал плечами. — Возможно, в какой-то степени, но я подозреваю, что это связано с моим последним появлением в Румынии, совпавшим с визитом Верховного Правителя. Пресса в других европейских странах менее контролируется, в сравнении с Великобританией. Как только одна газета подхватывает сенсацию, этой новости не нужно много времени, чтобы разлететься за пределы одной страны. Теперь я публично признан протеже Темного Лорда. Предыдущая анонимность сохранялась, безусловно, для моей защиты. — Безусловно, — ответила Гермиона. — Однако ты был наказан за это. — Другие люди мертвы, — холодно сказал он, — меня просто наказали. — Значит, всего лишь две минуты Круциатуса? — язвительно сказала Гермиона. — Пять. Гермиона побледнела от ужаса, глядя на него снизу вверх. Он слегка улыбнулся ей. — Не беспокойся за меня, моя добросовестная юная целительница. Это было несколько дней назад. Я живу дальше. Последовала пауза. — Почему ты убил Монтегю? — спросила она. Гермиона уже несколько дней лежала в постели и думала об этом. Если он собирался убить Монтегю, то почему не сделал этого немедленно? Почему публично? Малфой ухмыльнулся. — Я все гадал, когда же ты наконец задашь этот вопрос. Я решил, мой поступок был очевиден. Он нагло и намеренно вмешался в мое задание и поставил его под угрозу, несмотря на неоднократные предупреждения о том, что ты не должна подвергаться никакому воздействию. Я бы сделал это более формально, но с моей поездкой у меня, к сожалению, было мало времени. — И поэтому ты убил его посреди Святого Мунго? — с сомнением произнесла она. — Ну, я планировал убить его в больничной палате, но он попытался сбежать. Я импровизировал. А теперь, если ты закончила забрасывать меня вопросами, я полагаю, у нас впереди запланирован сеанс легилименции. Он не смотрел ей в глаза. Гермиона не была уверена, существовала ли какая-нибудь медицинская рекомендация об использовании легилименции после травмы глаза, но Малфой, очевидно, решил не рисковать и просто пронзил ее череп. Это было немного больнее, чем обычно, но как только он прорвался, боль начала отступать. Гермиона хотела бы найти какой-нибудь способ диссоциации, пока Малфой просеивал ее воспоминания, но легилименция всегда тащила жертву через разум вместе с легилиментом. Куда бы он ни проникал в ее сознании, Гермиона оказывалась там же. У нее не было никаких новых воспоминаний, только более свежие повторения старых, особенно плач Джинни. Казалось, ей снилось это каждую ночь. Всегда одно и то же воспоминание. Сон всегда обрывался на одном и том же месте. Малфой, казалось, немного колебался, прежде чем скользнуть в ее недавние воспоминания. Монтегю. Астория. Вопросы Страуд до и после его прихода. К тому времени, когда он вышел из сознания Гермионы, она снова почувствовала руины и пустоту внутри себя. Переживание всего этого заставило ее неосознанно стиснуть зубы, пока девушка не почувствовала скрежет, пытаясь удержаться от внутреннего разрушения. Она перекатилась на бок и свернулась калачиком. Малфой тихо вздохнул, но не сказал ни слова. Он задержался еще на несколько мгновений, прежде чем она услышала, как он уходит. Гермиона лежала в постели, стараясь ни о чем не думать, желая просто отвлечься. Ужас поглотил ее, как саван; как холод призрака, он неотвратимо обволакивал ее. Девушка не могла от него избавиться. Она даже не потрудилась попробовать. На следующий день после визита Страуд Гермиона впервые после Равноденствия покинула свою комнату. Она не выходила за пределы Северного крыла, бесцельно блуждая. Тихая. Дрейфующая из комнаты в другую. От окна к окну. По мере того как зрение продолжало восстанавливаться, она могла видеть достаточно ясно, чтобы обнаружить, что весна наконец начала расцветать в поместье. Холодная серая английская усадьба начинала наполняться едва заметными проблесками свежей зелени, выглядывающими из-под верхушек ветвей деревьев и осторожно пробивающимися из темной почвы. Наблюдать, как медленно наступает весна, было почти равносильно надежде. Вот только то место внутри Гермионы, где когда-то жила надежда, теперь казалось дырой. Словно кто-то протянул руку и вырвал эту часть из неё. Там, где когда-то цвела надежда, теперь не было ничего, кроме болезненного и разъедающего ее страха. Но все равно — весна была прекрасна. Было удивительно обнаружить, что в мире все еще существовали прекрасные, незапятнанные вещи. Это казалось противоестественным. Иррациональным. Гермиона понимала, что правление Волдеморта не затмевает звезд на ночном небе, не разрушает последовательности Фибоначчи и не оскверняет цветение первых весенних крокусов. Но почему-то ее поразило, что она все еще в состоянии замечать эту красоту. Девушка считала, что уродливая пустота ее жизни указывала на то, что безликая холодность и жестокая красота были единственными вещами, оставшимися в пределах ее видимости. Когда она смотрела на поместье, которое обновлялось и начинало впускать в себя новую жизнь, что-то внутри Гермионы съежилось. Если бы у нее появился ребенок... это было бы прекрасно. Незапятнанный. Чистый, гладкий и розовый. С доверчивыми глазами, которые знали бы только добро и теплоту. С руками, которые тянулись бы к любому, кто потянулся бы к нему. Прекрасное создание. Чистое, как весна. Сладкое, как лето. А потом его заберут. Гермиона умрет, и ее ребенок останется позади. Одурманенный извращенными понятиями о жизни, раненый и искалеченный внутри. Потом он станет холодным, жестоким монстром, как Малфой, и Астория, и остальные Пожиратели Смерти. Гермиона оторвалась от окна, перед которым стояла, и поспешила в другие комнаты Северного крыла. Комнаты без окон. Ей не хотелось думать ни о весне, ни о жизни, ни о детях, ни о красоте, ни о добре. Она не хотела думать о прекрасных вещах, которые были для неё испорчены. Или о той красоте, которая все еще оставалась. Это превращало ее существование в еще более сильную пытку, пока не становилось физически больно думать... дышать... жить. Если бы только человек мог умереть, просто страстно желая этого. Она не могла есть. Она едва могла проглотить хоть каплю воды. Когда принесли набор из пяти зелий с запиской от Страуд, она запихнула их в шкафчик в ванной. Страх все сильнее сжимался вокруг ее сердца день за днем — осознание того, что ее следующий период фертильности становился все ближе. Малфой неожиданно вошел в ее комнату, и Гермиона чуть не разрыдалась от стресса. Он выглядел достаточно напряженным, чтобы взорваться, когда смотрел на нее. Она подскочила, поднявшись на ноги, словно ее ударило током, и замерла. Последовала пауза, и на лице Малфоя вдруг мелькнуло смущение. — Я подумал, что, отправив тебе оповещение раньше времени, только усугублю ситуацию, — заметил он, наблюдая за ней. — Я... я не подготовилась, — пробормотала она, отворачиваясь от него. — Ты принимаешь душ каждое утро. Я не требую чрезмерной чистоплотности, — отрезал он, подходя к ней. Портрет, по-видимому, все еще помогал ему, сообщая обо всем, что она делала. Гермиона продолжала стоять и смотреть на него. Это было похоже на первую ночь, когда она была в его комнате, стараясь не дрожать, задаваясь вопросом, должна ли просто подойти и лечь на кровать. Захочет ли он, чтобы она находилась у подножия кровати или в центре? — Выпей это, — приказал он, вытаскивая из-под мантии пузырек с чем-то и протягивая ей. Гермиона взяла его и посмотрела на консистенцию и цвет, прежде чем вытащить пробку. Успокаивающее зелье. Он смотрел, как она принимает его. Девушка почувствовала, как зелье подействовало, когда ее челюсть и плечи расслабились, а давящее напряжение в основании черепа исчезло. Узел в ее животе, который скручивался все туже в течение последних двенадцати дней, наконец немного ослаб. Пока Гермиона принимала успокаивающее зелье, Малфой снова полез в карман мантии и достал второе зелье. Она была удивлена, увидев, что он принял его сам. Похоже, второй флакон не был с успокоительным. Во всяком случае, Малфой казался более напряженным и сердитым после того, как выпил его. Зелье либидо? Гермионе даже в голову не приходило, что он что-то принимает. Неужели Малфой всегда это делал? За исключением самой первой ночи, она никогда не смотрела на него в эти моменты. Даже тогда он мог принять что-нибудь, когда она стояла к нему спиной. Зачем ему это нужно? Страуд описала его как совершенно полноценного мужчину. Исключительного. Изнасилования, видимо, действительно не было в списке его пристрастий. — Я?.. Должна ли я быть в центре или на краю кровати? — Гермиона заставила себя спросить. Он пристально посмотрел на нее. — Центр, — наконец произнес он сдавленным голосом. — Учитывая, что мне приказано быть менее отстраненным. Гермиона повернулась к своей кровати. Ее кровать. Место, где она спала каждую ночь. Единственный уголок, где она чувствовала хоть какое-то утешение или безопасность. Ее кровать. Где она собиралась... что? Считалось ли это изнасилованием, если девушка предпочла бы, чтобы это был он, а не его отец? Гермиона прикусила губу и с трудом сглотнула, когда подошла к кровати и попыталась не заплакать. Она села на край, а затем скользнула к самому центру и заставила себя лечь на спину. Малфой подошел через мгновение. Он снял мантию, оставшись только в рубашке и брюках. Гермиона напряглась, как только он стал двигаться. Она почувствовала, как ее челюсть сжалась. Девушка старалась не задыхаться, когда он приближался к ней, и смотрела на него расширенными от ужаса глазами. Ее взгляд, казалось, выводил его из себя. — Просто закрой глаза, — прошипел он. — Я не причиню тебе вреда. Она заставила себя закрыть глаза и попыталась сосредоточиться на том, чтобы выровнять дыхание, когда почувствовала, что кровать прогнулась под чужим весом. Гермиона чувствовала его запах — резкий запах лесного мха внезапно охватил ее, когда она попыталась не задыхаться. Последовала пауза, а затем девушка почувствовала, как он сдвинул ее одежду в сторону и остановился между ее ног. Между ее ног. Как Монтегю. Острые холодные камушки. Она всхлипнула сквозь зубы и вздрогнула. Ее тело было так напряжено, что Гермиона дрожала. Девушка чувствовала, как ногти впиваются в ладони, когда она сжимала их все крепче и крепче. — Я не причиню тебе вреда, — прошептал Малфой возле ее левого уха. Она слегка кивнула в знак согласия. Лучше, чем Люциус. Боже, она даже думать об этом не могла. Гермиона дернулась и подавила еще один всхлип. Пытаясь немного расслабиться. — Просто... дыши, — сказал он. Она услышала, как он пробормотал заклинание смазки за мгновение до того, как вошёл в нее. Гермиона попыталась сосредоточиться на дыхании. Заставить себя сосредоточиться на ощущении того, как расширяется или сжимается ее грудная клетка. Или на ощущении ногтей в ладонях. Она чувствовала слабое дыхание Малфоя на своем лице, запах кедрового масла на его одежде. Тяжесть его тела давила на нее. Ощущение его тела внутри нее. Девушка не хотела ничего этого чувствовать. Она не могла не чувствовать. Он был повсюду. Окружая ее. Ощущение его тела в ней и его веса на ней было слишком реальным. Она не могла отстраниться так, как научилась делать это на столе. Ей хотелось умолять его остановиться. «Лучше, чем Люциус. Лучше, чем Люциус», — напоминала она себе. Гермиона просто хотела, чтобы это закончилось. Она не хотела, но почувствовала, что слезы текут из уголков ее глаз, пока девушка изо всех сил старалась не рыдать под ним. Наконец Малфой дернулся внутри неё и с шипением кончил. В тот же миг он оторвался от нее и от кровати. Гермиона открыла глаза и попыталась успокоить дыхание. Лежа на кровати, она вдруг услышала звук рвоты, доносящийся из ванной. Лежа там, она услышала, как в туалете спускают воду, а потом в течение нескольких минут из крана лилась вода. Гермиона попыталась успокоиться и не думать о том, что не может пошевелиться. Не думать о физическом опыте того, что только что произошло. Он был деликатным, насколько это было возможно. Это было странно. Он был холодным, равнодушным, кровожадным человеком, который мог легко потрошить людей, но изнасилование переходило черту. Его всегда потом рвало? Или это произошло только из-за того, что ему пришлось смотреть на неё? Может быть, что-то подобное случилось с кем-то, кого он знал. С кем-то, о ком он заботился. Возможно, это было связано с его способностями к убийственному проклятию. Малфой снова вышел из ванной. Его напряженное выражение лица, казалось, исчезло, как будто он не мог полностью сохранить свою маску. Он был бледен и измучен и выглядел более травмированным, чем она когда-либо видела его. До сих пор он никогда не оставался. Малфой всегда уходил раньше, чем она его видела. Может быть, он всегда так выглядел потом. Казалось, он... беспокоится о ней. Не то чтобы он действительно спрашивал, но казалось, что Малфой внимательно изучает ее с другого конца комнаты. — Мне очень жаль, — неожиданно для себя произнесла она. Гермиона моргнула. Почему она извиняется перед Малфоем? Это было похоже на слова, выскользнувшие не по своей воле. Он удивленно уставился на нее. Она попыталась прояснить их. — За слезы. Ты был... — девушка не знала, как описать его. «Не самым страшным насильником?» — Все это... просто... напомнило мне Монтегю, — наконец сказала она. — Надеюсь, завтра будет легче, — сказал он твердым голосом. Затем схватил мантию и быстро вышел из комнаты, не проронив больше ни слова. Гермиона лежала и смотрела, как стрелки часов медленно перемещаются на циферблате. Когда прошло десять минут, девушка все еще не двигалась. Может быть, если бы она подождала дольше, беременность бы состоялась, и тогда ей не пришлось бы лежать и терпеть это снова, потому что она беременна... Гермиона не знала, как правильно назвать то, что Малфой сейчас сделал с ней. Хотя общая концепция и ситуация были классифицированы как изнасилование, она не чувствовала, что этот термин полностью отражает то, что произошло. Это не было ни сексом, ни перепихом, ни близостью. Совокупление, возможно, было подходящим термином для «раннего процесса» на столе. Но сейчас это казалось слишком реальным, связанным и несчастным процессом для них обоих, чтобы использовать такой медицинский термин. Для этого не было подходящего слова. Она с радостью убежала бы, больше никогда в жизни не прикасаясь к мужчине. Гермиона не хотела думать о том, что Малфой придёт завтра, чтобы повторить все это снова. Мысль о том, что внутри неё зарождалась жизнь, вызывала у нее тошноту и ужас. Мысли о том, что этого не произошло... Нет. Она могла вынести Малфоя. Она не думала, что сможет вынести Люциуса. Гермиона повернулась на бок и заснула поверх одеяла.