Скованные/Manacled

Гермиона стояла на кухне дома в Паучьем тупике. Она медленно повернулась, осматривая поверхности, заваленные записными книжками, готовыми ингредиентами и бурлящими зельями. Девушка остановилась, заметив мерцающее в углу зелье. Она подошла и посмотрела на поднимающийся из отверстия пар, украдкой понюхав его. Пряный, землистый запах дубового мха, ноты кедра, запах опавшей листвы и пергамента... нет. Она снова принюхалась. Это был папирус. Девушка резко отпрянула в сторону и посмотрела на другие котлы, окружавшие ее. — Вы готовите слишком много разновидностей любовного зелья, — сказала она, глядя туда, где Северус склонился над кипящим котлом. — Новый проект Темного Лорда. У него внезапно проснулся интерес к тому, чтобы попытаться использовать эти зелья в качестве оружия, — сказал Северус, усмехаясь перед темной светящейся жидкостью, над которой он работал. Гермиона почувствовала, как кровь застывает у нее в жилах. — Это действительно может стать возможным? Северус пожал плечами со слабой улыбкой. — Я скептичен и не мотивирован... так что, скорее всего, нет. Думаю, это скорее было мимолетной идеей. Я составляю подробный отчет на тот случай, если Темный Лорд снова заговорит об этом. И я делаю это дома, а не в лаборатории, чтобы убедиться, что никто больше не предложит никаких новаторских идей. Гермиона оглядела комнату. На полках находилось с десяток склянок Амортенции, несколько афродизиаков, которые она смогла распознать, и еще пятнадцать приворотных зелий, числившихся экспериментальными. — Что может представлять собой боевое любовное зелье? — Исключительную силу, не требующую повторного приема. Темный Лорд воображает, что сможет использовать его для допросов. — Это... непристойно, — наконец сказала Гермиона. — Действительно. К счастью или нет, у него есть другие задачи, которые он считает более неотложными для Сассекса.

***

Гермиона проснулась, все еще лежа на холодном полу ванной. Она продолжила лежать; если и была какая-то положительная сторона ее депрессии, так это то, что девушка теперь без труда могла засыпать. Казалось, ее тело сдалось. Гнев, который она растила в себе месяцами, растаял, и с каждым днем Гермиона становилась все более усталой и вялой. Из-за отчаяния и депрессии она могла спать большую часть дня. Девушка поднялась с пола, пошла в свою комнату, забралась под одеяло и зарылась в него, обнимая себя. Даже ее мозг чувствовал усталость и апатию. Словно даже мысли отнимали у нее слишком много сил. Она взглянула на часы. Было почти девять вечера. Рядом со стулом стоял поднос с ужином, но у Гермионы не было аппетита. Она задумалась, почему Малфой отправился во Францию — вероятно, для того, чтобы убить еще больше людей. Останется ли он в маске или сделает это открыто? Интересно, как он выглядел, когда накладывал смертельное проклятие? Лица большинства людей застывали в отвратительной гримасе, когда они произносили смертельное проклятие. Даже лицо Волдеморта. Но ненависть и ярость Малфоя были так холодны. Возможно, он выглядел так же, как и тогда, когда убивал Монтегю. Гермиона задалась вопросом, было ли намеренным шагом выставить себя на всеобщее обозрение в качестве Верховного Правителя. Если Малфой собирается захватить власть у Волдеморта, его нужно знать. Знать и бояться. Раскрыть себя, возможно, было оправданным риском; полагаясь на то, что Темному Лорду будет нужен публичный палач, чтобы спасти свою жизнь. Если ситуация в Румынии оставалась такой нестабильной, как предполагалось, Волдеморт не смог бы убить Малфоя сейчас — даже если бы захотел. Его убийство создаст вакуум власти, дестабилизирует всю армию Пожирателей Смерти и даст Европе возможность действовать. В армии Волдеморта не было других значимых фигур, которые были хотя бы отчасти сопоставимы с ним по угрозе и могуществу. У него были местные правительственные деятели, но Малфой оставался единственной заметной фигурой и опорой власти режима на континентальном уровне. Астория упоминала, что он самый могущественный генерал в армии Темного Лорда. «Генерал на протяжении многих лет» — вот как Малфой говорил про себя. Гермиона задержалась на этой мысли. Малфой был генералом во время войны? Она не помнила этого. Она почти ничего не помнила о нем после смерти Дамблдора. Девушка предполагала, что его возвышение произошло в конце войны, но, вероятно, это было не так. На протяжении войны было трудно получить достоверную информацию. Гермиону не включали в состав большинства собраний, на которых обсуждалась стратегия. Должно быть, она упустила какую-то деталь. В Малфое было так много непонятного. Его сила. Его настоящие желания и амбиции. Талант к исцелению, над которым он иронизировал. Его невероятная способность к трансгрессии. Ритуал, задуманный как наказание... Гермиона мысленно пыталась собрать этот пазл. Вероятно, именно это имел в виду Волдеморт, когда говорил о Малфое, что тот глубоко разочаровал его в прошлом. Гермиона гадала, что бы это могло быть. Ритуалы темной магии, как правило, были физически и ментально разрушительными. Малфой казался подозрительно целым во всех смыслах. На самом деле, когда она начинала рассуждать об этом более детально, то все больше убеждалась, что Малфой был слишком нормален. С тем количеством воздействия темной магии, которому он постоянно подвергался, как через его собственное использование, так и через проклятия Волдеморта, он должен был быть полностью отравлен ею. Если только Малфой не проводил все свое свободное время в ритуалах очищения, но и даже тогда его относительное здоровье казалось невозможным. Гермиона почувствовала себя плохо, едва войдя в зал Волдеморта, в то время как Малфой казался совершенно равнодушным к этой обстановке; и он, безусловно, бывал там несколько раз в неделю. Люди не могли оставаться невосприимчивыми к темной магии. Она была похожа на ядовитый наркотик. Вызывающий привыкание. Манящий своей эффективностью. И всегда приводящий к смерти. Большинство магов, не пренебрегавших темными искусствами, чувствовали постоянную потребность использовать их чаще, тем самым разрушая себя физически, как Волдеморт, или же сходя с ума, как Люциус или Беллатриса. Но Малфой был цел и невредим. Нетронутый магией физически и психически. И способный трансгрессировать через весь континент. Как такое вообще было возможно? Гермиона снова и снова прокручивала этот вопрос, пока наконец не сдалась. У нее было слишком мало информации, чтобы строить догадки. Девушка перешла к другой проблеме. Она никак не могла понять, как оказалась втянута в это. Каким бы ни был план Малфоя, похоже, что Гермиона должна быть каким-то образом включена в него. Малфой был слишком предан заботе и уходу за ней. Она изначально полагала, что все дело в приказах, но позже начала подозревать, что его внимание часто выходило за их рамки. Казалось, он был вовлечен лично и эмоционально. То, как он смотрел на нее... было почти невозможно отрицать его напряженность и волнение. Она была важна для него или для его планов. Как можно вписать в стратегию то, что Гермиона не должна забеременеть? Он ненавидел насиловать ее, казалось, ему это совсем не нравилось. От этого ему становилось плохо. Разве он не хотел бы, чтобы она забеременела как можно скорее? Если только это не было связано с ее воспоминаниями. Мысль о том, что беременность вскроет ее воспоминания, была очень притянутой. Но если Малфой подозревал, что в ее памяти было что-то, что он не хотел вскрывать... это могло бы все объяснить. Но даже без беременности воспоминания уже начинали возвращаться. И если Гермиона забеременеет, он получит девять месяцев эксклюзивного доступа к ним. А пока она не беременна, Волдеморт с легкостью обнаружит любые возникшие воспоминания. Зачем Малфою каждый месяц заставлять их двоих проходить через пять травмирующих дней? Гермиона не могла этого объяснить. Она снова задумалась. Единственным дополнительным фактом, который девушка могла придумать, являлось то, что Малфой был в курсе, что она скорее умрет, чем забеременеет. Имело ли для него это значение? Она продолжала размышлять, пока не заснула. Весь следующий день Гермиона нервничала до тех пор, пока не начала бояться, что примется сдирать с себя кожу. Она едва успела пролистать «Ежедневный пророк», прежде чем стала рвать его на куски и складывать в любую форму, какую только могла придумать. Девушка не могла складывать журавлей, но могла складывать самолетики и всякие другие геометрические фигуры. Она изливала всю свою энергию в бумагу, пока кончики пальцев не начали болеть. Затем Гермиона прошлась по коридору Северного крыла, легко проводя пальцами по стенам. Когда наступил вечер, она приняла ванну без всяких инструкций. Топси не появилась, зато появился ужин. Гермиона проигнорировала его. Было уже почти девять, когда в комнату неожиданно ворвалась эльфийка. Топси отвела глаза, когда девушка посмотрела на нее сверху вниз. — Хозяин вернулся. Ты должна подготовиться. Последовала пауза. — Я уже готова, — сказала Гермиона. Топси кивнула и исчезла. Гермиона подошла к кровати и села на край. Когда Малфой появился в дверях, они несколько минут смотрели друг на друга через всю комнату. Говорить было не о чем. Он пересек комнату и достал пузырек с успокаивающим зельем, который молча протянул ей. Она проглотила содержимое, а затем вернула его. Пока он принимал собственное зелье, Гермиона откинулась на матрас и лежала, решительно глядя на балдахин над кроватью. Она даже не вздрогнула, когда почувствовала, что кровать сдвинулась. Она не издала ни звука, когда ощутила, как он сдвинул ее одежду в сторону и обнажил ее. Когда Гермиона почувствовала, что он разместился между ее ног, она прикусила губу, продолжая смотреть на балдахин. Когда он пробормотал заклинание смазки, она сжала руки в кулаки. Когда он вошел в нее, она тихонько ахнула и в отчаянии отвернулась к стене. Корчась от внутренней тоски. Ее тело предвидело это. Настроенное и ожидающее. Готовое. Нуждающееся. Это было слишком личное предательство. Осознание того, что ее возбуждение было обусловлено физиологией, не облегчало чувства вины. Когда изнасилование было обезличенным и вынужденным, это было терпимо. Когда в изнасиловании участвовали наркотики-афродизиаки, это было терпимо. Но когда речь шла только о ней, о ее собственном разуме и физиологии, это было хуже всего. Осознание этого разбивало ее на части. «Меня насилуют, и мое тело наслаждается этим», — с горечью думала она и хотела свернуться калачиком. Гермиона считала, что ее может просто стошнить. Она не хотела знать, ощущает ли Малфой разницу. Знает ли он о ней. Она смотрела на стену и старалась не издавать больше ни звука. Когда он кончил, то немедленно удалился, поправив ее одежду, схватив свою и аппарируя. Она не обернулась, чтобы посмотреть, как он выглядит, прежде чем исчезнуть. Гермиона просто поджала ноги и лежала там. Она чувствовала, как слезы оставляют холодные следы на висках. Следующие два дня были такими же. На утро после пятого дня она не испытывала облегчения. Гермиона просто чувствовала холод и пустоту. Ее комната и кровать потеряли для нее всякое ощущение комфорта. Она достала из шкафа свежий комплект халатов и прошла по коридору в ванную комнату с душем. Затем уселась на полу душа, свернулась в тугой клубок и осталась там под водой. Не было смысла отрицать. Все изменилось. Ничто не было похоже на то, как было раньше. Уже нет. Афродизиак стал важным фактором, но Гермиона не могла отрицать наличие множества других причин. Малфой не был тем чудовищем, каким она его себе представляла. После того, как девушка узнала, что происходит с другими суррогатными матерями, после того, что Монтегю пытался сделать с ней, после Астории, после угрозы появления Люциуса Малфоя. Образ человека, каким она представляла Малфоя, изменился. То, что он не раз «спасал» ее, повлияло на многое. Он дотрагивался до нее, когда лечил. Никто не прикасался к ней так долго. Он исцелил ее — гораздо больше, чем было нужно. Он даже не хотел ее насиловать. Хотя он настаивал на том, что его защита была полностью основана на личных интересах — потому что ему было приказано... она была почти уверена, что он делал намного больше того, чего от него требовал долг. Не помогало и влияние кандалов. Они всегда были предназначены для создания уступчивости и зависимости. Чтобы лишить ее способности сопротивляться. Если бы она могла противостоять насилию Малфоя, если бы он физически насиловал ее и причинял боль, то ей было бы тяжелее смириться с этим и привыкнуть. И все не свелось бы к спокойному лежанию и ожиданию неизбежности, которой Гермиона не могла сопротивляться. Если бы способы, которыми он причинял ей боль, были продиктованы его желанием, а не приказами, было бы проще винить его и видеть в нем монстра. Хотя даже и в этом случае ее разум смог бы приспособиться. Подсознательная воля к жизни была заложена в человеке глубже, чем что-либо другое. Инстинкт выживания не требовал, чтобы Гермиона оставалась невредимой. Или чтобы она была в порядке. Оставалась собой. Этот инстинкт лишит ее принципов и силы воли — всего, что может хоть как-то препятствовать выживанию. Эта сила будет сглаживать и уменьшать душевную боль. И каждый проблеск доброты будет иметь для неё значение. Заставит ее душу перестать кровоточить. Если Гермиона не будет осторожна, этот инстинкт украдёт все, пока она не станет настолько сломленной внутри, что примет свою клетку. Девушка задрожала под обжигающей водой. Ей нужно держаться подальше от Малфоя. Она не станет больше с ним разговаривать. Она не будет позволять себе задавать ему вопросы. Если он спросит ее о чем-нибудь, она ответит ему как можно короче. Нужно прекратить сотрудничество с ним. Перестать пытаться понять его. Гермиона не могла контролировать то, что делало ее тело, но она в состоянии контролировать свой разум. Все, что Малфой захочет от нее, он должен будет заставить ее силой. Девушка уронила голову на колени, когда ее охватило чувство отчаяния. Она так устала от одиночества. Гермиона поджала губы, пока боролась против подступающих слез. Даже ее память была одинокой бездной. Почти все годы войны Гермиона была одна. Самая лучшая, но одинокая ученица в Хогвартсе. Затем было обучение в Европе, в течение которого у неё никогда не было времени ни на что, кроме профессиональных отношений. Позже, когда она вернулась, то практически жила в больничной палате. По возвращении у неё не осталось времени и на дружбу. Когда оно появлялось, Гарри и Рон отправлялись на задания. Когда они возвращались, обычно это происходило после битвы — Гермиона всегда была нужна раненым. У нее было так мало воспоминаний о дружеских, а не профессиональных моментах с ними. Тогда, после Финальной битвы, заточение Гермионы в Хогвартсе было похоже на бесконечное падение. Одна. Одна. Одна. Пока ее память не уничтожила саму себя. Когда Гермиону наконец вытащили и заставили участвовать в программе увеличения рождаемости, вся ее роль была сведена к ряду функций. Для целительницы Страуд она была инкубатором. Для Волдеморта — потенциальным источником для военной разведки. Она не была личностью. Ни с кем, кроме Малфоя. Он обращался с ней как с человеком. Он отвечал на большинство ее вопросов и смотрел на нее так, словно видел. Он разговаривал с ней. Он вел себя с ней так, словно она лично имела для него значение. Когда он причинял ей боль, это всегда казалось вынужденным поступком. Все остальные просто причиняли ей боль, потому что могли. Даже домашние эльфы едва смотрели на нее. В поместье Малфоев не было работы, в которой можно было бы забыться. Не было бесконечной пустоты, в которой можно затеряться. Лишь Гермиона, сидящая, размышляющая и складывающая бумагу; запертая в холодном доме. Малфой был для нее только частичкой тепла, жизни или человеческого контакта. Хотел он того или нет, но Гермиона цеплялась за него, виня свое отчаянное одиночество. Она не могла так больше продолжать. Он убил всех. Он убил или казнил их всех. Хотел он того или нет, но он насиловал ее. Она была для него всего лишь пешкой. Гермиона не собиралась предавать воспоминания своих друзей таким ужасным способом. Она не собиралась предавать себя. Если Гермиона умрет в поместье, то сделает это, сохранив остатки себя. Подобно самой Смерти, Малфой отнимал у нее все, всегда высматривая, что можно взять еще. Она сможет держаться подальше от Малфоя. Она сможет. И сделает это. Она привыкла к одиночеству. Остаток дня Гермиона провела, пытаясь прийти в себя. Собираясь с духом. Ей предстоял очередной сеанс легилименции с ним. Малфой всегда приходил после ее периода фертильности. Когда это произойдёт, он найдет все мысли в ее голове. Он, вероятно, будет насмехаться над ней. Она не станет ему отвечать. Весь день девушка строила карточную башню. День прошел. Наступил ужин. Малфой не появился. Гермиона старалась не волноваться. Она старалась не смотреть на часы. Она проигнорировала ощущение напряжения в груди, продолжая ожидать его появления. «Возможно, он делает это нарочно», — напомнила она себе. Возможно, он прочёл ее мысли и специально мучил ее. Гермиона все ждала, что он в конце концов появится, пока не пробило одиннадцать. Наконец она легла спать. Она не могла уснуть. Девушка просто лежала, размышляя, почему он не пришел. Может быть, он снова был в отъезде. В газете ничего подобного не освещалось, но, вероятно, он снова уехал. Возможно, он был с Асторией на каком-то мероприятии. Гермиона не думала, что помнит упоминания чего-то подобного на страницах светской хроники. Может, они просто пошли ужинать. Они с Асторией ужинали вместе? Гермиона лежала в постели и размышляла, пока часы на стене не показали, что уже почти два часа ночи. Она встала с кровати. Была почти полная луна. Девушка подошла к двери и вышла из комнаты, блуждая по залитым лунным светом коридорам Северного крыла. Портрет следовал за ней, как бледный призрак. Пальцы Гермионы скользили по стенам, пока она шла. У нее никогда не было приступов паники внутри поместья, но ощущение каменной кладки под пальцами успокаивало. Лунный свет отбрасывал длинные тени на пол и стены. Внезапно Гермиону осенила мысль. Что, если Малфой умрет? Узнает ли она об этом вообще? Скорее всего, нет. Целительница Страуд придет и заберет Гермиону, чтобы отправить ее к другим легилиментам. Возможно, Волдеморт вернет Снейпа из Румынии и прикажет теперь ему оплодотворить ее. А что, если она уже беременна? От этой мысли ей стало холодно. Что, если она забеременеет, а Малфой умрет? Будет ли Волдеморт ждать, пока она родит, или попытается самостоятельно взломать ее воспоминания? Или он заставит Страуд сделать аборт, чтобы ее перевели? Что, если она родит? Волдеморт отдаст ребенка Астории? Астория убьет его. Она замучает его до смерти. Если он будет похож на Малфоя и Гермиону, Астория, скорее всего, выцарапает ему глаза и заморит голодом... Гермиона ахнула и начала задыхаться в коридоре. Она ничего не сможет сделать. Ничего. Она ничего не сможет изменить. Она несколько месяцев мечтала, чтобы Малфой умер, но теперь эта мысль наполняла ее ужасом. Что, если он действительно мёртв? Ее дыхание участилось. Руки и кисти начали покалывать, будто иголки задевали кожу. Ее грудь начала сжиматься, как при наступлении паники. Она никак не могла успокоиться. Внезапно в темноте что-то шевельнулось. Гермиона замерла, подавила вздох и огляделась. Малфой вышел из темноты. Она была уверена, что минуту назад его там не было. Лунный свет освещал его бледные волосы и кожу, он выглядел устрашающе и завораживающе одновременно. Она уставилась на него, чувствуя, как ее паника исчезает. Он не был мертв и не умирал. Чувство облегчения, которое девушка испытала, увидев его... Она старалась не думать об этом, внимательно изучая его. Что-то в его лице было другим… Напряжение в нем, казалось, немного ослабло, и то жесткое холодное выражение, к которому она так привыкла, отсутствовало. Он уже не выглядел так, словно был на грани нервного срыва. Малфой подошел к ней ближе. Его глаза медленно скользили по ней, пока он оценивал ее. — Грейнджер. Ее имя слетело с его губ, как мурлыканье. Она почувствовала, как дрожь неуверенности прошла сквозь нее. Он никогда не называл ее по фамилии — ни разу с тех пор, как она приехала. Она всегда была Грязнокровкой. Ее глаза слегка расширились. Он был пьян. Его шаги оставались ровными, а голос — неторопливым, но... Гермиона была уверена в этом. Она не шевельнулась. Он придвинулся ближе, пока девушка не начала отступать назад. Но Малфой продолжал приближаться, пока Гермиона не оказалась прижатой к стене, а он — всего в нескольких дюймах от нее. — О, Грейнджер, — вздохнул Малфой, глядя на нее сверху вниз. Он поднял руку и положил ту ей на горло, но не сжал; он просто оставил ее там. Гермиона чувствовала, как его жар проникает в ее кожу. Она пристально посмотрела на него. Даже в пьяном состоянии его лицо было похоже на маску. Девушка не знала, что он собирается делать дальше. Он легко провел большим пальцем по ее шее, и она почувствовала, как по коже побежали мурашки. Он снова вздохнул. — Если бы я знал, какую боль ты мне причинишь, я бы никогда тебя не взял. Он просто стоял, держа ее за горло. Она чувствовала, как ее пульс трепещет под его рукой. Гермиона не была уверена, что он имел в виду и должна ли она извиниться. Девушка ощутила слабый запах алкоголя в его дыхании. — Но, — сказал он через минуту, — на данный момент я полагаю, что заслуживаю того, чтобы гореть. И мне интересно, сгоришь ли ты вместе со мной. Его лицо внезапно оказалось совсем близко, она почувствовала, как его дыхание коснулось ее кожи. Его губы обрушились на ее.