Иначе

      Цветы сменились сочной зеленой листвой, свежесть и сладость весны, едва дышащей и окончательно рассыпающейся белым и розовым под ноги прохожих, заменили чередующиеся с жарой грозы, после которых воздух становился еще более тяжелым и влажным.       Из вечно переполненного метро или нагретого, воняющего порой бензином автобуса, в оседающую неприятной влажностью на рубашке городскую духоту. К своим двадцати семи — еще чуть-чуть и тридцати — У Сянь так и не обзавелся личным транспортом, не получил права, сколько бы ему ни намекали на это многочисленные в то время знакомые и коллеги (а за какой-то год с лишним, оказывается можно почти всех растерять; универсальный вариант отсеять «своих» от «чужих» и вообще избавиться от лишних контактов, невесело усмехается про себя У Сянь), мол, взрослый мужчина, финансы позволяют. Но лично для себя причин для приобретения автомобиля он так и не нашел, предпочитая и дальше жаться в час пик в метро, бегать за автобусами и изредка вызывать среди ночи такси.       К полудню парило невыносимо. На спине и груди светло-серой хлопковой рубашки отпечатались мелкие капли испарины с кожи. За эти несколько майских дней У Сянь сменил джинсы на матерчатые шорты с огромными карманами по бокам, толстовки и кардиганы — на рубашки и футболки, некоторые из которых — Янь Ли ему говорила — уже на ладан дышат, но все еще остаются слишком любимыми.       В такую погоду увидеть на офисной вешалке кожаную куртку было по меньшей мере неожиданно.       – Это кому так жарко?       У Сянь подергал за рукав куртки, оглядывая присутствующих: Хуай Сан в стиле ничем не отличался от него самого, да и потел как черт знает кто — уже сейчас сидел с карманным вентилятором в свободной руке и собранными в хвост на макушке отросшими почти до подбородка волосами; Си Чэнь вообще кожу не признавал — этот был любителем замши, а сейчас сидел в футболке и белом хлопчатом пиджаке с закатанными рукавами.       – Это мое, – безэмоционально отозвался Ван Цзи, бегло взглянув на У Сяня и снова опустив взгляд к ноутбуку.       – Зачем она тебе?       Мужчина усаживается на стул рядом, достает из рюкзака планшет, который опять по привычке утащил домой, и выводит компьютер из спящего режима.       – На мотоцикле без нее холодно.       Он еще несколько секунд, пока загружается система, искоса глядит на Ван Цзи, а после понимающе расплывается в улыбке и пихает его локтем в плечо.       – Твой? Покажешь?       Он говорит почему-то шепотом и наклоняется ближе к Ван Цзи. Тот угукает, но на У Сяня не смотрит, что-то стирая в текстовом редакторе, а после берет стаканчик с кофе, стоящий рядом с его ноутбуком и опускает перед мужчиной.       – Если любишь с сахаром, – вдруг так же шепотом говорит Ван Цзи и, немного прогнувшись, вытаскивает из кармана джинсов два пакетика сахара, – вот.       – Спасибо.       О том, что он пьет без сахара, У Сянь решает прямо не говорить — просто убирает пакетики в карман шортов и прячет улыбку за краем кофейного стаканчика, вдыхая нежный молочный аромат.       – Так, что-то мы опять очень поздно, - хмурится У Сянь, глядя на дисплей телефона, и жмет на кнопку вызова лифта. До последнего автобуса оставалось меньше десяти минут, а нужно еще добраться до остановки.       Это уже начинало превращаться в некую привычку — засиживаться на работе до последнего автобуса. Но засиживались всегда художники и Ван Цзи. Вэнь Цин и вовсе пару раз оставалась в офисе на ночь, продолжая работать над сценой в цветущем садике Ван Ибо или над моментом, когда Сяо Чжань идет к его дому. После таких ночей наутро в офисе едва ощутимо пахло сигаретами, а урна у рабочего места художницы была забита стаканчиками из-под кофе и чудовищным количеством оберток от шоколада. Сегодня она снова хотела было остаться поработать ночью, да Си Чэнь практически за руку увел ее из офиса, когда сам уходил, запретив здесь появляться до завтрашнего утра. И потому в этот поздний час из офисного знания их выходит трое.       Шанхайская ночь всегда была неплотной, высвеченной фонарями, неоновыми вывесками, огнями многоэтажек да фасадными экранами с рекламой кремов, помад и одежды с известными всей стране лицами. У Сянь фыркнул, замечая на здании на перекрестке очередного красавца на этот раз с зубной пастой. Весь перекресток мигал бежевым, голубым и зеленым от этой рекламы.       Мужчина косится на Ван Цзи, держащего одной рукой мотоциклетный шлем, а второй застегивающего молнию на кожаной куртке, и думает, что есть сотни никому неизвестных мальчиков и девочек, которые и без всякой рекламы, дорогущей косметики и натянутых улыбок, не чета этим ребятам с билбордов. Таких вот, хмуро-напряженных и дерганных от кофеина, сидящих допоздна в офисе и переписывающих по сто раз одну и ту же сцену, чтобы наверняка сделать ее для зрителя душевыворачивающей, чтобы зритель мысленно или вслух ахнул от взгляда на эту сцену, но не на того, кто ее писал.       – До завтра? – Ван Цзи разворачивается к У Сяню, перехватывает удобнее шлем и машет рукой.       – До завтра.       – Доброй ночи, лао Не, – кивает он уже Хуай Сану и уходит к парковке, где стоит блестящий новизной и холодной стремительностью черно-синий Yamaha. У Сянь видел его, трогал, смотрел на Ван Цзи на нем и прикусывал губу, лишь бы не ляпнуть как восторженная школьница на эмоциях «прокати». К идее приобретения личного транспорта он и после этого остался равнодушен, но глядя на то, как Ван Цзи зачесывал волосы к затылку и надевал шлем, как перекидывал ногу, садясь на байк, как отточенными движениями поднимал подножку, плавно выжимал сцепление, а второй рукой — газ — все за считанные секунды, слажено и четко — и срывался с места, У Сянь чувствовал, как на короткие мгновения перехватывает дыхание.       – Ладно, давай, шевелим поршнями, а то на такси опять тратиться, – заторопил У Сянь Хуай Сана, неловко прыгающего рядом на одной ноге, поправляя свалившийся ремешок на сандалии. Мужчина еще раз искоса взглянул в сторону стоянки, скрытой стеной здания, и, услышав звук заведенного мотора, стал понемногу разгоняться, переходя на бег.       Уже обнимая холодный металлический поручень в автобусе и почти повисая на нем от усталости, У Сянь поджимает губы и пытается выбросить из головы мысли о том, каково было бы сейчас обнимать сзади Ван Цзи на мотоцикле и насколько холодно могло быть без куртки.       – Дерьмово, наверное, быть любимым человеком такого, как Сяо Чжань. В любой момент может прилететь. И прилететь именно по тебе, – грустно резюмирует Вэнь Цин, болтая под столом ногой и звучно даже для гомона ресторана шлепая босоножкой по пятке. Она допила уже второй стакан пива, но останавливаться на этом, кажется, не собиралась, подтянув к себе ближе только пригубленный стакан Хуай Сана.       – Чего это?       Тот отреагировал сразу же, только непонятно, на что именно: на слова Вэнь Цин или ее наглость.       – А сам подумай: его не поймать, не найти, а даже если бы можно было найти, то схватить его могло бы только небольшое войско. Он же левитирует, камнями швыряется, быстрый и дерется как дьявол. Но и при таком раскладе его не поймаешь, потому что любимец народа, потому что всем помогать старается, учит людей верить в свою силу, что народ страны — это не свиной хвостик, а огромная мощь. Если его поймать, это вызовет еще большую бурю возмущения, а тогда мятежа и свержения точно не избежать — ну, сами ж, блин, читали сценарий. А Вэням оно надо? И черт, – скривилась женщина и хлопнула ладонью по столу, – почему именно Вэнь? Меня аж передергивает каждый раз от этого. Такое ощущение, будто это когда-то в незапамятные времена мои предки пытали этого бедного поэта! Брр!       Художница вздрогнула, сморщилась и перестала болтать ногой.       – Не я придумывал имена, – вклинился в беседу, в основном молчавший до этого Ван Цзи, – Кроме тех, которых не было в рукописи.       – Да я знаю, сяо* Лань, – протянула Вэнь Цин и, прегнувшись через весь стол, взяла Ван Цзи за руки. – Ты вообще большой молодец, такую историю расписал! Будь во мне чу-у-уточку меньше цинизма, я бы на полном серьезе заплакала на моменте, когда Ван Ибо мучают императорские слуги…       – … поэтому они и ударили по самому больному, – промямлил Хуай Сан себе под нос, как-то уж совсем уныло глядя на стакан уже не своего пива, а после — на У Сяня. Кажется, он так и остался мыслями в девятом веке и его политических распрях. Но У Сянь и не собирался его оттуда вытаскивать, с неожиданным раздражением предпочтя для себя слушать рассуждения Хуай Сана об истории монаха и поэта и смотреть на его подпитое лицо, чем на нахваливание и наглаживание рук Ван Цзи.       – Это был единственный и самый действенный рычаг давления императора. Если пригрозить смертью Ван Ибо, Сяо Чжаня можно было бы заставить повлиять на народ, подавить недовольства. Как Вэни и планировали. Но…       – Но этот олух Вэнь Чжао перестарался и забил беднягу до смерти еще до того, как весть о похищении поэта донеслась бы до его возлюбленного, – все в той же протяжно-унылой манере отвечал У Сяню Хуай Сан, снова уставившись на отнятый у него пивной стакан.       – А Ван Ибо стойкий парень. Ни слова им не сказал, ни где Сяо Чжаня искать, ни о планах. Молчал как камень. Интересно, потому что он был уверен, что Сяо Чжань успеет устроить восстание и спасти его или потому что хотел, чтобы несмотря ни на что планы Сяо Чжаня превт… первт… прет-во-рились в жизнь, – наконец выговорил Хуай Сан и, скривившись, показал язык. – Заплетается, сволочь.       – Пить надо было меньше, – посмеивался У Сянь, мысленно прикидывая, что же мог почувствовать Ван Ибо, если бы Сяо Чжань согласился принять условия Вэней. Ведь выбора у него не было.       – Ой, – морщась, прошипел Хуай Сан, – ты пил больше меня.       – Я стойкий.       Или выбор все же был? У Сянь переводит взгляд на Ван Цзи — привычно сдержанно улыбающегося и жмущего руки Вэнь Цин. Думал ли он о каких-нибудь альтернативах, когда писал сценарий? Что он вообще думал об альтернативах и персонажах? Даже не персонажах, а тех людях — живых, как сейчас они сами, мыслящих, действующих и бездействующих, любящих и умирающих за любовь, — которые жили столько веков назад.       – Так, народ, – Вэнь Цин подняла руку вверх, – у нас тост!       – Тост?       – Да, тост за нашего чудесного сценариста! За Лань Ван Цзи! – громко произнесла женщина и подняла стакан с пивом. – О, сяо Лань, может, тебе тоже пиво взять, а то так и сидишь с соком как…       – Серьезно, Ван Цзи, хотя бы раз выпей с нами, мы же одна команда! – поддержал ее нежданно оживившийся Хуай Сан.       – Тем более такая крутая, – тут же подхватил У Сянь, – Когда у тебя еще такая будет, а? Каждый раз то сок, то чай, – продолжал тараторить У Сянь, как вдруг подскочил, схватил почти допитый стакан персикового сока Ван Цзи и осушил его в пару больших глотков.       – Все, – со стуком опустив стакан на стол, подытожил мужчина под удивленным взглядом Ван Цзи, – нет у тебя больше сока. Но сейчас будет пиво. Сам лично принесу.       Никто не знал, что Ван Цзи так быстро и сильно пьянеет всего с половины стакана. Никто не знал, что пьяный Ван Цзи будет рассказывать истории про учебу, но каждый раз почему-то хмуриться и мрачнеть, услышав слово «Япония».       На этой волне ностальгии вспомнила свою, как оказалось, совсем не бурную студенческую пору и Вэнь Цин.       – … и такое из года в год. Как в клетке. Это отвратительно, – заключила она, икнув и прижав ко рту кулак.       – Да-а уж, не думал, что ты была такой забитой задроткой, – изумленно пробормотал У Сянь в пивной стакан, который забрал у уже порядком захмелевшего Ван Цзи — отчитывайся потом перед Си Чэнем и доказывай, что ты не спаивал ребенка, когда вообще-то спаивал, — и допил последний глоток. Вэнь Цин вздохнула, покивала головой и искоса глянула на дремавшего на столе Хуай Сана, которого, как выяснилось только сегодня, с пива клонит в сон. Ни разу за восемь лет знакомства они вместе не пили пиво — только вдохновенно заливались байцзю**.       – А ты еще говорил, что я зануда, – обижено буркнул Ван Цзи, косясь на У Сяня.       – Ты не зануда, сяо Лань!       Вэнь Цин вновь протянула руку через весь стол и погладила парня по голове, но на этот раз ее прикосновение сквозило какой-то зрелой, почти материнской заботой, хотя женщина была ровесницей У Сяня. А потом убрала руку и улыбнулась как ни разу до: будто микроскопические невидимые тросики, удерживающие ее мимические мышцы в заданном положении, разом оборвались и явили миру настоящее выражение этого лица — зеркала времен, на котором отразились разом страх и скованность прошлого, злость, надежда, боль становления и дыхание свободы, обретенной — У Сянь и безо всяких подробностей это понимал — с немалым трудом.       – Если бы не Хуай Сан, от меня бы, наверное, уже тогда ничего не осталось. А может, и меня не осталось бы, – вдруг с такой жуткой простотой и серьезностью сказала она, что стало не по себе. А после, как по щелчку, все вернулось в привычную колею, будто кто-то прокрутил пленку назад, к моменту, предшествующему всем этим спонтанным пьяным откровениям и знанию друг о друге чуточку больше, чем могут знать просто коллеги, хотя все изначально понимали, что просто коллегами они вряд ли остались бы, во всяком случае, не все. У Сянь это понимал. У него так уже было однажды: первая короткометражка, волнующее предвкушение, неизвестность, но безосновательно упрямая уверенность в успехе, неуемный энтузиазм и горстка людей — кто-то опытен, кто-то, как У Сянь тогда, еще зелен. Но в воздухе почти витало что-то особенное, воздух казался сам по себе волшебным, небо ярким, а огонь внутри — концентрированным, сжатым до размеров грудной клетки солнцем… От той команды остались только он, Си Чэнь и Янь Ли. Молоденького парня Мо Сюань Юя не стало через полгода после выпуска их дунхуа…       – Ну что, пора развозить этих слабаков по домам, – хмыкает Вэнь Цин, улыбаясь У Сяню.       Он смеется, трет кончик носа и заговорщически глядит на Вэнь Цин.       – Ты самый стойкий человек, после моей сестры, – и после паузы добавляет: – Только ты не буянишь.       Такси вызывают два. Одно У Сянь вызывает для себя и Ван Цзи, а второе — для Вэнь Цин и все еще сонного Хуай Сана. Их отношения продолжают оставаться тайной за семью замками, но У Сянь и не хочет ее раскрывать, с тихими смешками на пару с Ван Цзи наблюдая, как женщина впихивает в руки сидящего за водителем Хуай Сана сначала его рюкзак, а потом свою необъятную сумку, попутно втолковывая, что они оба сейчас не миллионеры, чтобы кататься на такси туда-сюда, так что спать он будет у нее, потому что у него дома нет красной подводки для глаз.       – А зачем ей подводка? Завтра же выходной, – тихо говорит Ван Цзи, наклоняясь ближе к У Сяню и почти приваливаясь к его плечу. Мужчина пару секунд переваривает информацию и смеется.       – Не знаю, – шепчет в ответ и поворачивает к нему голову.       Никто не знал, что лицо у пьяного Ван Цзи будет выглядеть по-детски трогательным и нежным. Особенно вблизи. Никто не знал, что его теплое дыхание, оседающее на щеке и губах, может вызвать мурашки по телу и до трусливого быстро переведенный взгляд на экран смартфона под ворчание о том, где там машина запропастилась.       Когда такси приезжает, У Сянь искренне не знает, куда при сложившихся обстоятельствах везти этого парня: к Си Чэню, с которым он живет, или к себе. Любой вариант предполагает последующие объяснения, но, черт возьми, Ван Цзи двадцать один, а не двенадцать.       – Тебя к Си Чэню или ко мне? – в лоб спрашивает У Сянь и сбрасывает с себя этим вопросом, кажется, несколько тонн ответственности: перед Ван Цзи, перед Си Чэнем, даже перед Янь Ли. И немного — перед собой.       – К тебе. Но мне нужна зубная щетка.       Только от этого не им принятого решения У Сяню легче не становится.       По дороге они заезжают за зубной щеткой, а еще за едой в круглосуточный супермаркет, за парой банок пива, и на кассе выясняют, что Ван Цзи вообще-то не пил раньше. Ни разу. Ни по какому поводу.       – Но… Черт, я думал, ты просто стеснялся! Почему не отказался тогда?       У Сянь непонимающе глядит на него, неловко косится на две пивные банки — одна для него, вторая для Ван Цзи — и бессильно сваливает на ленту остальные продукты. Но Ван Цзи только крутит в руках новенькую зубную щетку, жмет плечами и все смотрит и смотрит в глаза.       – Потому что ты мой сок выпил.       На этих словах прошибает, но глухо и без понимания. Только снова бегут мурашки, кончик языка свербит и вспоминается вкус персикового сока из чужого стакана. А после — пива. Тоже из стакана Ван Цзи.       – Ну ахренеть теперь…       «Нет, – решает про себя У Сянь, – на этом наша алкогольная одиссея заканчивается».       – Ван Цзи, – раздается в сумеречной тишине кухни У Сяня, – а если бы Вэни не добили поэта и успели выдвинуть свои требования Сяо Чжаню, что тогда? У него не осталось бы выбора. Либо он делает то, что ему говорят, либо убивают его любимого.       Мужчина выдыхает дым в открытое настежь окно и искоса глядит на сидящего на табуретке и жующего сушеный лотос*** Ван Цзи. По приезде домой спать никто так и не захотел — оба были все еще слишком взбудоражены, но при этом эмоционально вымотаны прошедшим днем. О пиве, оставшемся на дне так и не разобранного до конца пакета с едой, никто не вспомнил.       – Ты ведь думал об этом, когда писал?       Ван Цзи кивает, дожевывает кусочек лотоса и говорит.       – Они не были глупцами, и, думаю, оба понимали, что однажды это случится, и были готовы к тому, что Сяо Чжань откажется от таких условий, и Ван Ибо убьют. Оба готовы. Они в любом случае были обречены, как ни поверни эти события. Разве что если друг друга вовсе не знать. Сяо Чжань… он такой: либо иди до конца, либо и вовсе не начинай. А он уже взялся за государственный переворот, и на нем лежала ответственность за судьбы стольких людей. У него не было выбора. Думаешь, Ван Ибо не понимал, с кем себя связал отношениями, не понимал, какого человека полюбил? И он любил его именно вот таким.       Немного помолчав, скручивая в пальцах край шуршащей упаковки, Ван Цзи добавил чуть громче и с неожиданной твердостью:       – Даже если бы это было возможно, если бы Сяо Чжань принял условия Вэней, Ван Ибо не простил бы его. К черту такую жалкую любовь. И это унизительное спасение к черту. И такую же унизительную жизнь после него. Я бы на его месте никогда не простил.       Пепел с дотлевшей сигареты обваливается на подоконник мимо пепельницы. У Сянь лишь коротко кивает и ответно глядит в совсем черные глаза напротив, до побеления ногтей сжимая прогоревший фильтр, потому что таким, раскрытым и искрящим, как оголенные провода, он Ван Цзи видел впервые. Будто двери, в которые столько времени стучал и едва ли верил, что они откроются, неожиданно распахнулись. А за ними — бездна, в которую только падать и падать.