***
Белые полупрозрачные занавески колыхались от дуновения свежего ночного ветра. Сон ушел из этой квартиры. Его спугнули страсть, голод и тихий смех. На деревянном полу, покрытом постаревшим, местами потрескавшимся и облезшим лаком, сидел мужчина, вплотную придвинувшись к изножью кровати. Которая еще совсем недавно жалостливо скрипела от страсти двух крепко сплетенных тел. Этот мужчина, именно в эту минуту, казался юноше, лежащим перед ним, самым невероятным человеком на земле. Ему было необязательно иметь сверхъестественных способностей. И без них Лань Ванцзи едва справлялся с тем океаном чувств, который грозил вырваться из него мощным потоком, затапливая все вокруг. Он был счастлив. И это счастье лишало его сна. Оно лишало его усталости, страха, грусти, тревоги, боли. Оно растворяло собой все тяготы, которые были в его жизни, которые есть сейчас. Ведь Вэй Ин был рядом. В их чашках вальсировали крупные чаинки, от влажного на вид брауни терпко пахло орехом и жжённой карамелью. Фруктовые корзинки манили пиком из взбитых сливок и присыпкой из сахарной пудры на ягодах. А за окном была ночь. Ночь, которую Ванцзи жаждал провести в поцелуях, долгих взглядах и прикосновениях, отчаянно желая каждый миг выжечь в своем сердце, чтобы никогда не забыть. В прошлом, он не умел ценить то, чем дорожил. Он не знал, как легко, в один миг, всё может исчезнуть. Поэтому сейчас его чувствительные пальцы обводили контур чужого лица в сотый раз, а взгляд ловил каждое, даже самое крохотное изменение в лице любовника. Мужа. Его разрывало от ощущений, от неверия, собственного прагматизма и недоверия. Ему отчаянно не хотелось выглядеть слабым и ведомым. Не хотелось, чтобы о нем думали, как о простой непримечательной омеге, коих ходит по улицам без счету. В них, разумеется, нет ничего плохого. Они живые люди со своими желаниями и характерами. Но рядом с Вэй Ином ему хочется быть особенным. Для него. Чтобы не было никого лучше. Чтобы никто не смог украсть внимание альфы, вынуждая оставить его. Бредовые мысли терзают. Их прогоняют легкие поцелуи. Взгляды. Жесты. Та откровенная забота, которой так много, что Ванцзи едва в ней не тонет. Он еще не знает о том, что один взгляд его глаз важнее половины мира. Что ради его скупой, крохотной улыбки альфа свернет горы, проложит мосты над бурными реками, достанет осколок звезды. Всё, что угодно. Всё, что пожелают. Ванцзи желает только одного — не расставаться. И от этого простого и одновременно сложного желания внутри у Вэй Усяня что-то сладко разбивается. Последний крупный осколок цветного стекла, который делал его кем-то другим. Его последняя маска. — Скажи еще раз, — юноша стоит у ограды кованого моста над широкой лентой блестящей под ясным небом Сены. Его волосы шелковыми нитями развеваются, обрамляя узкое, фарфоровое лицо, глядя на которое местные омеги завистливо прикусывают губы. — Я люблю тебя, — мужчина повторил эту фразу с прошлого вечера уже тысячный раз, наверное. И повторит еще сколько угодно, если его муж хочет слышать о тех чувствах, раздирающих его черствое, ссохшееся нутро, наполняющее оболочку под чешуей и плотью светом и теплом. — Еще, — строго и требовательно. Ванцзи просит, не выдерживая определенного промежутка времени или выбирая место. Он просто просит, когда ощущает острую, болезненную потребность услышать. Что страхи были беспочвенны. Что его чувства взаимны. — Люблю тебя, — альфа целует кончики пальцев, гладит большим пальцем скулу своего мужа, стирая крошки от печенья, и улыбается. Они гуляют по солнечным улицам, наслаждаются живой музыкой, фруктами и щебетом птиц в парках. Журчанием воды, потоком слов спешащих и праздно шатающихся людей. Старые улочки тянут сердце в глубины города, просят остаться, заманивают шлейфом свежей выпечки и маслянистых парфюмов с таинственными древесными нотами, раскрывающимися на коже. Ванцзи не чувствует усталости. До сих пор. Вэй Ин кружит его в атриуме одного из архитектурных достояний Парижа, сверкающего изнутри броскими вывесками модных домов. В этих высоких готичных зданиях с узкими фасадами, узкими арочными окнами, ковкой, чернотой стали и пиками его окончательно поглощает нечто родное и тонко близкое его душе. Как те белые полупрозрачные занавески, которые еще ночью трепал сквозняк в их арендованной квартире. Этот стиль, этот ритм, биение жизни, свойственное только Европе, находило в нем отражение. Может, поэтому мама так мечтала увидеть мир за китайской границей. Может, она тоже это чувствовала? Хотела взглянуть на себя в зеркало времен французского королевского двора, касаясь пальцами холодной, гладкой поверхности с заметными потертостями, накладывающими след древности на весь образ в отражении. Ванцзи что-то там определенно увидел… — Брат?.. Брат, ты в порядке? — Сичэнь коснулся теплой ладонью его руки, и от неожиданности юноша, глубоко провалившийся в фантазии и воспоминания, вздрогнул. Так заметно, что старший даже отдернул руку на секунду. Чтобы, правда, позже снова его коснуться. — Ты в порядке? — Да… — осоловело хлопая ресницами, тихо произнес омега, вспоминая, где он находится и кто он, собственно, такой. — Все хорошо. — Это из-за того, что ты не успел толком отдохнуть с дороги. Тебе нужно больше заботиться о себе. Перелеты негативно влияют на организм, тем более такие долгие, — возможно, старший брат ещё скажет, что ему вообще не следовало тащиться ни в какую Францию, если у его мужа вдруг возникли важные международные дела. И действительно, именно этим Сичэнь и закончил свою взволнованную речь. Очень мило, конечно, что он заботится о нем, но Ванцзи уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, что для него действительно хорошо. — Я просто замечтался, — ему важно было внести ясность. Что Вэй Усянь здесь совершенно ни при чем. Вернее, он не виновник в данном случае. Скорее, наоборот. — Мне было очень хорошо там. Альфа немного нелепо моргнул, переваривая неожиданное откровение. Его губы изогнулись в грустной, но любящей улыбке, так похожей на улыбку их матери. Каждый из них взял что-то от нее. — Тебе понравился Париж? — ох, Сичэнь, как мне могло там не понравиться, спросил бы юноша, если бы мог. Но такой вопрос был не в его характере. Он уже был достаточно откровенен. — Я был бы рад посетить его еще раз, позже, вместе, — особенно, если первый молодой господин Лань отпустит до конца свое предвзятое отношение к его супругу. Сичэнь делал успехи. Старший брат уже не высказывал откровенного недовольства присутствию или существованию в целом Вэй Усяня рядом с его персоной. Друзьями альф, конечно, тоже назвать было рано. Но при этом общались они мирно и, о боги, действительно общались, а не вели себя так, будто сидят за столом переговоров. — Это замечательная идея, Ванцзи, — на мужественное лицо наконец вернулась полная тепла и радости улыбка. Та, которой омега дорожил. Та, которая снимала оковы напряжения с его сердца. Они встретились, чтобы он передал купленные подарки. Большой бумажный пакет, в который осторожно были сложены красиво упакованные свертки. Он не смог выбрать что-то одно. Это было слишком сложно. Всякий раз, когда ему казалось, что именно эта вещь хорошо подойдет его брату, следом за ней где-то возникала еще одна. А затем еще, и еще. Вэй Ин только улыбался, наблюдая за тем, как Ванцзи рассматривает содержимое витрин, касается стекла или привлекающего его внимание товара. Ни разу мужчина его не отговаривал. Зачем? Бесспорно, Сичэню подойдёт и комплект из серебряных запонок с зажимом для галстука с вставкой из бирюзы. И том со стихами о природе в шелковом переплете с золотым тиснением точно придется по душе. Настоящий шоколад, марципан, чай с цветами василька… В общем, там был целый пакет. Он едва удержался от покупки шелкового платка нежно голубого цвета, а потом и галстука в цвет глаз старшего брата. Просто… Вэй Ин с пакетами уже выглядел, как жертва чужого шопоголизма. Его шопоголизма. — На самом деле, ты выглядишь счастливым. Уставшим. Но счастливым, — тихо выдохнул Лань Сичэнь, отводя взгляд от лица Ванцзи в сторону чашки с недопитым кофе. Да. Скорее всего, именно так и было. И юноша, увы, или, наоборот, к счастью, не мог почувствовать себя виноватым. — Я счастлив, — он заговорил об этом, пользуясь тем, что их стол был отделен от общего зала высокими вазонами с цветами и толстыми узорчатыми ширмами с витиеватыми узорами. Никто, кроме брата, его не услышит. — Не знаю, насколько это правильно, глядя на наше недалекое прошлое. Но иногда, когда я думаю о том, что случилось бы, если бы Вэй Ин не пришёл, выбрал бы кого-то другого, я понимаю, что не хотел бы жить в таком мире. Я не хотел бы, чтобы он был с кем-то другим. Даже если бы я его не знал. — Но разве тебе не было бы все равно, если бы вы не были знакомы? — это звучало логично. Во всяком случае, фактически, если бы они никогда не встретились, Ванцзи не должен был ничего чувствовать. Но было одно но. — Ты можешь представить хоть кого-нибудь другого на его месте? — юноша отчетливо видел, как губы Сичэня размыкаются, как меняется его выражение лица. Вот он вроде что-то хочет сказать, и молчит. — Я думал об этом. Видел состоятельных альф, не обременённых браком, которых отец мог рассматривать в качестве возможных вариантов. И, поверь мне, я бы сейчас здесь с тобой не сидел. Ванцзи был убийственно серьезен. Оба они понимали, что случись все иначе, возможных вариантов было бесконечное множество. Но сколько из них были действительно хорошими. Хотя бы сносными. Не с ожиданиями и представлениями самого Сичэня, а с тем, что не причинило бы большей боли Ванцзи. Тому Ванцзи, каким он был тогда, когда их отец доживал свои последние дни. — Если бы мы встретились позже, я не смог бы жить, зная, что мы не можем быть вместе, — если бы Вэй Ин не выбрал его среди множества, это место бы занял кто-то другой. Парень знает, его муж бы не развелся. И даже если бы их чувства оказались взаимны, всё, на что он мог рассчитывать, это редкие встречи. — Это убило бы нас двоих. — Тебе не кажется, что ты слишком драматизируешь? Мне казалось, ты вовсе не хотел создавать семью, — отчасти его старший брат прав. Из его уст все эти слова звучат не то что нелогично, а даже бредово. — Это на меня совсем не похоже, да? — ему было грустно. Сичэнь только кивнул в ответ и отставил, наконец, чашку в сторону, переставая занимать себя ерундой. Он хотел было взять его за руку привычным прежде жестом поддержки, но Ванцзи отстранился, облокачиваясь на спинку кресла. — Абсолютно неважно, чего я хотел в прошлом. Я не знаю, как объяснить, чтобы это можно было представить и понять, но… Это началось с самой первой встречи… — После того, как ты подписал договор? — брат напрягся. Он, наверное, уже представил что-то на уровне заговора Масонов. Только комнатного масштаба. Или чуть-чуть больше. — Я уверен, мои чувства были лишь вопросом времени, когда я все осознаю и приму. Я уже говорил тебе, что люблю его. Но это не просто эфемерное «люблю» как в будуарном романе. Это чувство очень сложное. Оно большое, объемное, с разными оттенками, и с каждым днем оно только растет, — чем больше он говорил, тем на самом деле легче ему становилось. Возможно, Ванцзи давно нужно было кому-то просто выговориться о том, что переполняло его изнутри неделями, месяцами. — Я люблю самого Вэй Ина. Не образ, ведь для меня он постоянно разный, а именно его сущность, которая все время меняется. Я люблю ощущение, когда он рядом. Ощущение от мысли, что он просто где-то есть. И, знаешь, мне постоянно мало. — Мама в детстве называла тебя жадиной… — растерянно обронил Сичэнь, с трудом пропуская через себя братские откровения о том, что ему действительно было непросто принять и понять. — Рядом с ним я чувствую себя счастливым. Он делает меня счастливым, — мама была права, что сказать. Со сладостей Ванцзи, встретив своего мужа, свернул на кривую дорожку, и вместо конфет теперь зажимал каждую свободную минуту своего господина. — Ты чувствовал когда-нибудь себя с кем-нибудь так спокойно, словно, даже если мир начнет рушиться, тебе не будет страшно? Сичэнь кивнул. Ему не потребовалось называть имен. Они оба знали, что чувствовали себя так в детстве, когда отец был в силах, и их семья была полной. — Мне с ним не страшно, — взгляд золотисто-карих глаз прожигал насквозь. — Ванцзи… — Я ему верю, — эта фраза поставила жирную точку.38 Семья
10 декабря 2020 г. в 09:29
Большой дом в одном из самых престижных районов города притягивал взгляд. В первую очередь своей исторической ценностью.
Это был культурный центр Токио. Жилая его часть. Где гости и жители страны могли воочию увидеть, как жили люди десятилетия назад. Но только со стороны, увы; пускать на территорию их никто не собирался, а все гостиницы сохранили нетронутым лишь внешний фасад, сдаваясь перед комфортом нового века.
И все же, японцы народ старомодный. Без осуждения. Как можно судить за искреннюю любовь к своей культуре и истории? Даже в его кости эта любовь глубоко проникла. Захватила душу образами, дала ему знание о жизни.
Нечто невероятно глубокое.
Вада Усаги вырос буддистом. Но несмотря на веру, возможно, одну из самых мирных на земле, видя его с оружием в руках, люди, одетые в серебристые спортивные костюмы или домашнюю традиционную одежду, опускали глаза в землю и стремились раствориться в воздухе, исчезая из поля его зрения. Это не уважение, это ужас. Животный ужас.
Он может быть страшным человеком. Если прикажут.
Но он никогда не будет плохим братом или сыном. Даже против своей воли.
Ведь, даже перед лицом неразрешимой ситуации, у которой только один выход — подчиниться, всегда есть еще один. Это принести себя в жертву. В этом вопросе он довольно хладнокровен. Во многом именно поэтому, глядя на него, юниты обмирают от страха. Те, кто знают, кто он такой.
Вада Усаги, второй сын семьи Вада. Первый приемный ребенок господина и госпожи уважаемого во всей стране клана. Человек, сменивший ранее бессменную правую руку своего отца. Человек, взявший на себя по велению своего господина не только заботу о семье, но и наказание для всех провинившихся под крышей этого дома. Тот, чьё лицо скрыто маской дракона, вводящей в ужас низы преступного мира из-за славы безжалостного, жестокого палача и убийцы. Альфы, который…
— Усаги-и! — отчаянный девичий вопль оглушил. По громкости вторую молодую госпожу можно было сравнить с пожарной системой, которая сиреной давила на барабанные перепонки. — Усаги, помоги, я застряла!
В огромном квадратном помещении, не загороженном перегородками из бамбука и рисовой бумаги, людям предстала бы забавная картина. Юная, невероятно тонкая девушка, роняя на натертый до блеска пол хрустальные слезы, стекающие по бархатным белым щекам… не могла высунуть голову из плена двух перекладин лестничных перил.
Перед ней на полу, за ограждением из перекладин, сидели еще двое и тихо хихикали, заставляя старшую сестру только сильнее заходиться слезами. Голову она просунуть-то просунула, а вот обратно, никак.
— Все хорошо. Все хорошо, не плачь, дорогая, — неслышно спустившись по ступеням со второго этажа, наконец перед омегами появился еще один человек, опускаясь за спиной у рыдающей девушки. — Сейчас младший брат тебя вызволит, не плачь, моя госпожа, я уже здесь.
Стоило Кэйко услышать приятный низкий голос и почувствовать тепло от тела и рук, знакомое ей с момента появления этого мальчика в их доме, как она и правда успокоилась, почувствовав себя в абсолютной безопасности. Если Усаги здесь, то этим противным перилам теперь точно конец, мстительно подумала девушка.
— Эй, Усаги, куда ты делся, мы еще не закончили… — на площадку, перед покатыми ступенями, вышел еще один альфа.
Если бы Кэйко могла, в этот момент она бы развернулась и показала бы язык третьему младшему брату. Но она застряла. И сейчас могла только кряхтеть и всхлипывать, пока её герой, пришедший ей на помощь, зажав девичьи круглые ушки, потянул взлохмаченную голову через проем между перилами.
— Как ты вообще додумалась сунуть туда голову? — Минсо никогда не обладал особым человеколюбием и пиететом к старшим. Поэтому, скривив красивое лицо, говорил со старшей сестрой исключительно из-за спины младшего брата.
И если от нее он получил только свирепый взгляд покрасневших заплаканных глаз, то от Усаги ему достался ощутимый щипок за зад, от которого альфа недовольно, по-кошачьи зашипел.
— Мне больше интересно, зачем вы, двое проказников, надоумили сестру играть с вами в такие игры, — фокус внимания всех присутствующих наконец переключился на виновников сих драматических событий.
Две омеги проказливо переглянулись, продолжая сидеть на теплом деревянном полу, и по-лисьи снова захихикали. В этом доме никогда не бывает абсолютно спокойно. Точно ни когда под этой крышей собрана вся семья Вада. Потому что тогда, обязательно, что-нибудь случится.
— Мы не виноваты в том, что Кэйко такая дурочка, — хитро щуря светлые глаза, пропел единственный омега мужского пола в этом доме, Вада Хэруо. — Если бы она не билась, как муха в сиропе, сама бы вылезла.
Со спины Усаги уже расслышал новую волну недовольного пыхтения, и будто почувствовал, что Минсо вот-вот готов сказануть какую-нибудь гадость в довесок, но вовремя успел несильно пнуть того, а то Кэйко точно снова расплачется, только уже из-за того, что все ее обзывают.
Их в доме много. Целых семь детей, что по меркам страны превышает норму в два раза. Но что поделать, их госпожа, матушка, человек с большим сердцем и широкой душой, не только родила четверых, но еще троих приняла в семью.
А если уж спросить, кому в этом доме тяжелее всего приходится, то и устного ответа можно не ждать. Ведь если что-то случается, обязательно звучит только одно имя.
— Усаги, где мои коньки?! — Хэроу носится с двумя спортивными сумками из комнаты в комнату на девичьей стороне дома. Его перепуганные глаза не вызывают особой жалости у других членов семьи. Еще бы, с характером этой омеги только Усаги и справляется.
— В коридоре в чехле висят, — спокойный ответ, услышав который, тонкий юноша галопом несётся через весь дом за своим пропавшим сокровищем.
На самом деле, разумеется никакой пропажи не было. Хэроу, как вчера с тренировки приехал, так и оставил коньки недалеко от выхода, чтобы, по его же словам, завтра быстрее собраться и выехать в сторону ледовой арены. И, разумеется, забыл об этом.
— Усаги-Усаги-Усаги… — цепкая ручка дернула за рукав свободной рубашки юношу в комнату старшей сестры, и дверь за ним задвинулась, ударяясь о край рамы. Кэйко в халате, со встрепанной головой, держала на вытянутых руках плечики с разными платьями и умоляюще смотрела на брата. — Пожалуйста, скажи какое. Я уже час выбрать не могу.
— Надень голубое, оно в шкафу с правой стороны, к нему твои новые сапоги лучше подойдут, и ты будешь себя комфортнее чувствовать в городе, погода сегодня подходящая, — девушка бросила вешалки на стул, оставляя платья лежать подолом на полу, и из массива одежды вытянула нужное платье, внимательно его рассматривая. Как она могла о нем вообще забыть.
— Спасибо! — звонкий легкий поцелуй оставил влажный след блестящего бальзама для губ на щеке альфы, и старшая сестра уже вместе с платьем упорхнула искать свою косметичку в комнате сестер.
— Мы поедем в кино! — натужно пыхтя, миниатюрный, по сравнению с ним самим, юноша из-за всех сил держал Усаги за руку и тянул на себя.
— Нет, мы поедем по магазинам! Я занял этот выходной раньше! — рассерженно шипел второй парень, уперевшись ногами в пол и таща Усаги в противоположную сторону.
— А почему мы не можем просто сделать и одно, и второе, и тогда вам не придется рвать меня на части? — едва заметно морщась от того, что братья то дерутся, зажимая его между собой, то играют с ним, как с канатом для перетягивания, выдохнул альфа, надеясь на чудо.
— Нет! — больше друг на друга, чем на него, заорали братья, и снова сцепились, зажав Усаги между собой, пока их не сдуло ветром ужаса от появившегося в комнате первого молодого господина, сверкающего черными рассерженными глазами.
Оба тут же забыли и про покупки, и про премьеру нового американского фильма про супергероев. Лишь бы Озему под тяжелую руку не попасть.
— Раз они ушли, поехали гулять, — тихим-тихим голосом попросил старший брат, глядя на дверь, за которой спешно скрылись, толкаясь, двое альф, даже, удирая от кары небесной, не переставая толкаться.
Лежащий на полу Усаги смог только кивнуть.
Он был хорошим братом. Неважно, старшим или младшим. Это было одно из его лиц. Одной из его обязанностей. Помогать и заботиться о них.
Слушать бурю в душе Озэму и успокаивать его взглядом и теплым прикосновением широкой ладони. Быть тем, кто знает, что творится под прочной маской невозмутимого лица наследника семьи. Легко, ненавязчиво подталкивать его в сторону изящной девичьей фигуры, для которой беззвездными вечерами пишутся стихи, про которые знают только двое. Отступать в сторону, когда она делает шаг навстречу. При этом же делить тяжесть долга на двоих, защищая и закрывая спину будущего главы своей грудью. Быть рядом. Всегда.
Держать за руку старшую сестру, когда она замыкается в себе от страха быть первой. Первой во всем. По праву долга и рождения. Убеждать ее, что несмотря на будущий новый дом и судьбу замужней женщины, она всегда будет любима в этом доме. Сестрой, к которой придут, несмотря ни на что. Что всё, чего она добилась, никогда не будет напрасно. Быть благодарным за ее заботу и защиту, и возвращать все это в десятикратном размере.
Кормить Кэйко, когда она отказывается за весь день съесть даже яблочную дольку. Вытирать слезы с лица слишком чувствительной девушки, которая ходит заботиться об уличных кошках, которых не может забрать в свой дом, но находит их одеревеневшие в смерти тушки. Уводить ее, разбитую, домой, а потом до ночи искать всех животных и сдавать их городской службе для захоронения. Хвалить ее неловкую готовку, есть пересоленный карри и объяснять высшую математику, в которой несчастная студентка едва ли что-то понимает из-за рассеянности. Следить, чтобы сестра была хорошо одета и не уходила, доверчивая, с новыми знакомыми в непроверенные места. Дарить ей цветы и подарки по многу раз в день, говоря, что она самая красивая, и снова вытирать ей слезы, понимая, как тяжело она в это верит, глядя на других.
Учить Минсо говорить и писать на японском, объясняя сложную грамматику доступным для напряженного корейца языком. И учиться у него, чтобы новый старший брат чувствовал себя нужным и имел возможность дать что-то в замен его помощи и вниманию. Объяснять то, что в их культуре и природе никогда не объясняется. Поддерживать в праве бояться за свою жизнь и будущее, но объяснять, что он больше не один. Что у него теперь есть семья. Бороться с комплексами человека, у которого, казалось, и быть не может никаких комплексов. Снова говорить кому-то, что он красивый, по много раз на дню. Быть готовым встать между братом и рассвирепевшей толпой. Не осуждая при этом его дерьмовый, склочный характер.
Каждый день говорить, что нет ничего невозможного Хэроу, и приносить ему снова бумагу или коньки. Стирать с его лица толстый слой косметики. Покупать вместе одежду вместо порезанной на мелкие ленты в очередном порыве на фоне гормонального сбоя. Помогать матери объясняться с омегой, которая не хочет принимать свой пол. Быть рядом. Всегда быть на связи. И снова быть честным, ведь чужие загоны тоже ранят и делают больно. Не забывать, что мудрость и терпение рождаются там, где нет лишних эмоций. Любить сестру, и давать ему возможность любить себя по-своему в ответ.
Верить в чужие идеи и мечты, как в свои собственные. Принимать расовые и национальные различия так, как будто в этом мире для него действительно все естественно. Поддерживать там, где иногда бессильны даже родители, и радоваться, когда идея обретает плоть и первые плоды. Давить на получение новых прав для того, кто отличается от них своей сутью. Уважать и познавать вид силы, который для него в новинку. Быть старшим братом для Энди. Даже более старшим, чем другие. Бороться с чужим акцентом. Снова учить кого-то японскому.
И быть при этом счастливым. Счастливым потому, что они все здоровы и счастливы. Рядом.
Не забывать, что для них ты брат.
Не забывать, что для кого-то ты сын.
И быть драконом.
Наверное, первый самый сложный этап в его жизни наступил именно тогда, когда Усаги вернулся с дедушкой с Хоккайдо. Осознанный, во всяком случае. Он уже достаточно пережил за всю свою жизнь, но до поездки с бывшим главой все носило больше теоретический характер, ведь его защищали. Мать и отец. Они защищали его, как могли, все это время.
А теперь... теперь ему шестнадцать, и чем старше он будет, тем мир будет более жестоким по отношению к нему. И у него не так много времени, чтобы рассуждать над своей жизнью. Ведь за его спиной стоит огромная толпа, готовая разорвать его в любой удобный момент.
Иногда задумываешься о том, откуда берётся жестокость.
Усаги ведь на самом деле много думает. Его мозг, как и тело, находится в постоянном напряжении. В постоянном. Буквально. Он не знает, что такое пустота. Даже в медитации его сознание не остаётся чистым и пустым, в нем всегда что-то должно быть, иначе… иначе его состояние становится близким к психопатии.
Возможно, его жестокость — это следствие постоянного напряжения. Возможно, отсутствие инстинкта самосохранения и чувства страха это тоже следствие этого долбаного напряжения.
Возможно, он на самом деле чудовище, как говорит о нем тетушка, науськивая своих сыновей и доводя его мать до желания выдрать из головы нежеланной родственницы все волосы.
Возможно…
Но он никогда не был по-настоящему жесток.
Клятва, закрепленная на его коже чернилами, вбитыми на живую иглой мастера, и с этого момента, как контур, обрел четкость, даже не начав заживать, можно по новой отсчитывать время.
Этот виток истории начинается с древнего правила. Непосвящённый — в клане не имеет права носить и применять оружие. Посвященный — обязан иметь работу. Круг замыкается быстро, стоит сделать первый шаг. На его спине первыми расцветают цветы, выбранные матерью. Лепестки сакуры жгут кожу, в сосудах закипает кровь. А первой работой для него становится подставная роль крупье в казино, которое долгое время принадлежит его дядюшке.
Озэму ныряет в это следом за ним так быстро, что отец с матерью не успели решить в своем споре, кто из них что получит, как уже нужно доставать сосуд с крепленым саке, соль и рыбью чешую.
Крупье Усаги пробыл слишком мало, чтобы получить от этого удовольствие. Но достаточно, чтобы запомнить всех гостей и научиться мухлевать на всех столах в зале. Слишком быстро из раздающего карты мальчишки с располагающей гостей на ставки улыбкой он становится заместителем управляющего.
Это бесит и пугает шестерок, которых держал его дядя, который убил бы его, попробуй он только вслух, при свидетелях, назвать его так. Парень знает это. И не жалеет, что тот получил отставку раньше, чем успел протянуть к нему руки.
Усаги за полгода достал достаточно компромата для отца, чтобы казино первым перешло к его старшему брату. А тот никак не мог позволить, чтобы он раздавал фишки.
Впрочем, казино для них это слишком мелочно. Их амбиции настолько высоки, что земля горела под ногами. Право, Минсо, наблюдающий за этим издалека, был в ужасе.
Он понимал его. Понимал, но не мог остановиться.
Жизнь разбивалась, как цветное стекло, на множество разных осколков, разделяя его личность на множество лиц, которые скрывались за масками. Порой даже буквально. Маска одна у него действительно была. Переданная в дар матерью вместе с символом, который ему суждено пронести сквозь всю свою жизнь. Маска дракона.
Взяв ее в руки, Усаги чувствовал, как под его кожей проступают очертания гладких, твердых чешуек, готовых вспороть тонкий слой человеческой плоти, вырываясь наружу. Это нереальное чувство обжигало, и только ледяной влажный воздух в далекой вышине над шумным городом возвращал ему связь с реальностью.
Ему никогда бы не довелось стать обычным боевиком. Даже если так было бы правильно. Даже если так и должно было быть. Ведь он гайдзин. Ведь если сравнивать его с японцами по крови — он никто.
Но глава клана решил иначе.
Они были в сговоре.
И они это знали.
Они — это его приемная мать и отец. Это его дедушка.
Они — это он и Озэму, которым предстояло в будущем взять всю ответственность на свои плечи. Это Минсо, который ступил следом за ними на ту же дорогу, потому что хотел обрести новый смысл своей жизни. Это Энди, которому не нужен был пистолет или старомодный атрибут воина, такой как катана, чтобы убивать за него.
Это было началом новой эры, не иначе, когда всё, что было, скроется под слоем золы и копоти в войне двух поколений. Когда все старое потеряет свое место под солнцем, смытое холодной морской водой, исчезнет в разломах, вызванных землетрясениями.
Когда на место старых столпов установят новые.
Каждый из них выше любого юнита. Опаснее воина прошлого своей жестокостью и безжалостностью. Свободой разума.
Маска с мордой дракона скользит по лаковой столешнице, и двое с легкостью меняются лицами, погружая улицы города в мгновение полное мрака. Один приказ главы — и утром следующего дня полиция вынуждена расследовать новое дело, пока они едут в разные концы города, чтобы исполнять следующую свою роль.
Ему сложно сказать, кто он. Потому что он — это тысяча и одно лицо, которое мимикрирует под изменяющуюся внешнюю среду. Он и дракон, выбитый на его спине среди цветов и облаков. Он и примерный сын своей семьи, готовый отдать за них жизнь. Он и человек, который пришел, чтобы помочь выжить тем, кого разотрут в порошок безжалостным механизмом системы. Он и господин, помнящий свое происхождение. Человек без имени, скрывающий лицо под тканевой угольной маской. Школьник. Призрак. Этому нет конца.
Ему сложно сказать, кто он. Но это не значит, что у него есть предел.
Если бы этот чертов предел хоть кто-то осмелился установить, возможно, он попытался бы остановиться. Попытался бы сказать себе, что всё, дальше край, дальше, Усаги, еб твою мать, ничего нет, остановись. Но нет. Нет. Этого никто не сделал.
И, раз — он ловит кнут надзирателя и учителя боевиков их клана. Ведь с ним всегда пряник был лучше кнута. Два — его чаша саке на инициации становится чашей его отца, и, наоборот, когда клятва слетает с губ. Три — он чувствует боль от чернил, загоняемых под кожу. Четыре — работа сменяет одна другую, пока он быстрым безжалостным темпом поднимается все выше на глазах у других, прокладывая себе дорогу холодным лезвием и улыбкой на красивом лице. Пять — они с Озэму, наконец, получают место, данное главой, и теперь наблюдают, как учится Минсо, набивая синяки и ссадины на этом пути. Шесть — он получает маску. Семь — на стол его отца, в холщовом на вид мешке, опускается правая рука его бывшей правой руки, и это место переходит к нему по праву доверия. Восемь — глава клана желает присоединить к их территории Чайна-таун, и Усаги находит способ исполнить его волю. Девять — следом за китайским кварталом они получают латино-американское гетто. Десять — он становится драконом.
И их дом объят пламенем.
Этот красивый дом с белыми стенами высокого ограждения, красными, покрытыми лаком воротами и роскошной табличкой с журавлем, стоящим посреди рисового поля, весь в огне.
Их предали.
До этого Усаги тысячу и один раз клялся, что готов умереть за свою семью. Стоя на деревянном настиле, вглядываясь во мрак и вслушиваясь в глухую тишину, которой никогда за пределами дома не слышал и не видел, он как никогда чувствовал, насколько близок к этому моменту.
Он не отказался бы от своих слов ни перед лицом демона, ни перед самими богами. Реши его смерть грядущую войну, он вскрыл бы себе вены зубами.
Но его смерть планировалась лишь как приятный бонус.
Поэтому, как только ворота разорвало в щепки, он вытащил с тихим звонким звуком меч с длинным прямым лезвием из ножен, и был готов ценой своей жизни не пустить ни одного из этих крыс в дом. В дом, где за его спиной, за жизнями оставшихся верными боевиков, были спрятаны две его сестры, мать и женщины их клана.
Брат его отца ответил им ударом в лицо за свой уход на покой. Первая сестра его отца отомстила матери за то, что та отобрала у нее ключи хозяйки. Младшая сестра его отца отомстила за позор своего сына.
Их семьи больше не было.
И не важно уже, что часть бизнеса, которую Вада Дэйчи отнял у брата, ему и не принадлежала, а была лишь доверена до взросления Озэму, и тот клялся, что помнит это. И забыто, что старшая сестра не имела права зваться хозяйкой в доме брата при живой законной жене. Никто не вспомнит, что опозорили старшего сына младшей тетушки за унижение Кэйко, которую оболгали за связь, которой никогда и быть не могло.
Обида и жадность разрушили эту семью. Сожгли ее в ядовитом пламени.
И как феникс, она восстала из пепла, лишившись всего лишнего, черного, грязного.
Когда отец и братья вернулись в дом, бой уже был окончен. Пожарные и полиция обступили участок, не зная как быть с тем, что предстало их глазам. Обугленные постройки, полуразрушенные стены ограды и кровь, окрасившая всё, что было прежде белым, в багряный. Кровь, которая впиталась в песок и древесину.
Судебные разбирательства Усаги пропустил.
Не по своей воле. Его меч был сломан, как и большая часть костей. Удивительно уже то, что к моменту, как скорая погрузила его в карету, его легкие, мозг и сердце работали.
Тогда, в ту ночь, он должен был умереть. Он уже считал себя мертвым, поднимая дуло пистолета взамен разбитого меча. Он похоронил себя сам, когда вонзил осколок лезвия, вырванный из своей плоти, в сердце того, кто грозился задушить его мать, считая дракона поверженным.
Усаги считал, что забирает жизнь этого страшного человека вместе со своей в бескрайний простор темноты. Но писк приборов ввинтился в уши назойливо, растревожив его сознание. А глазам снова предстал живой цветной мир.
Отсчет начался заново.
И, раз — Вада Усаги стал призраком…