Янтарь в серебре

      Белый свет отражается от глянцевых и зеркальных поверхностей. Словно больше ничего не существует. Иллюзия пустоты. Она должна убедить, что ты в вакууме, сдавить твое сознание, лишить воли и дыхания. Здесь. Ничего. Нет.              Дешевый трюк.              Слишком наивно.              Яркий белый должен ослеплять. Он, правда, немного режет взгляд, заставляя глаза слезиться.              Среди этого белого пространства без швов и границ — единственное яркое пятно. Черное. Силуэт человека, которого нельзя назвать ни низким, ни высоким, ведь неясно, насколько большое пространство захвачено взглядом. Здесь едва можно разобраться, где пол, где потолок. Нет даже тени.              Плотный костюм облегает тело как вторая кожа. При движении неслышно ни единого звука, словно этот белый свет поглощает еще и его.              Единственное, что он слышит — это свой звук. Дыхание, пульс, стук сердца. Это то, что он слышит всегда. Не считая собственных мыслей, которые не может заглушить ни одно вещество, созданное человеком. Даже сон не избавляет от вереницы мыслей. От них нет спасения.              За гранью этого пространства, в неизвестной точке, находящейся вне досягаемости, стоят двое. Они не глядят друг на друга, несмотря на то, что оба хотят этого. Вместо потакания собственным желаниям они наблюдают.              — Можешь сказать ему что-нибудь. Если хочешь, — голос женщины настолько холоден, что пробирает до костей. Щекочет нервы. Злит. Заводит.              Мужчина только тихо смеëтся, чуть запрокидывая голову, открывая слабое место, шею, отчего она отводит взгляд обратно на экран, не желая видеть этого. Доверие. То, от чего она уже отказалась.              В эту секунду, в маленьком динамике гарнитуры человек в черном костюме слышит короткое…              — Порви их всех, — с легким смешком говорит мужчина, склоняясь над микрофоном. Он чувствует — их не воспринимают серьёзно. Но это пока.              Пока вакуум белого пространства не перестает быть вакуумом. Ведь, для него, он изначально не обладал подобными свойствами. Просто белая пустая комната. Просто пустота. Дешевый трюк.              Его не обмануть оптическими иллюзиями. Возможно, кого-то другого, бесспорно. Но ему не нужны глаза, если они не видят. Зрение альфы может быть сколько угодно острым в обычной жизни, чтобы выживать, видеть добычу, потакать заложенным в них инстинктам охотника. Только помимо простой возможности видеть, его глаза дают ему возможность рассчитывать пространство. Его тело — чувствует вибрацию. Уши — улавливают мельчайший шум. Мозг составляет подробную проекцию в сознании. Трехмерную модель.              Три слова, для него как указание к действию. Подробное. Высвобождающее его сущность на свободу из оков материального тела. Он пришел сюда человеком. Сейчас он — животное.              Женщина перед монитором едва заметно хмурится, когда человек выходит из белой комнаты так, словно всегда знал, где выход. Словно его вывели за руку.              Его действительно вывел. Воздух. Едва уловимый перепад температуры, запах.              Призрак не полагается на базовые возможности своего организма. Такой призрак — всё равно что труп. Вопрос времени, когда его пустят в расход. Призрак — это элитная боевая единица, способная совершать невозможное по велению своего господина. У него нет права на ошибку, нет права на чувства, нет… прав. Есть только верность. И возможность умереть за императора.              Усаги здесь не за тем, чтобы умирать. Особенно за императора. Он здесь потому, что его деду, обязательно, во что бы то ни стало нужно доказать своей несостоявшейся подружке, что он… круче. Круче, чем тот, кого она выбрала вместо него.              Поэтому он поднимается все выше и выше. С уровня на уровень. Башня для него представляет собой бесконечный подъем, или даже скорее спуск, где на каждом новом этапе его встречает новая жертва, не знающая, что следующая секунда станет последней, прежде чем очередной призрак потеряет сознание.              Он не наносит удар первым. Не напрягает тело. Не дает подсказок.              Усаги знает, как они работают. Их принцип похож. Их разум похож. Они считают также, как и он. Читают по мельчайшему движению, смотрят прямо в глаза, стараясь подавить, напугать, разозлить.              Ненужно быть гением, чтобы понять простую истину. Хочешь сломать машину, сломай ее программу. Любое действие подразумевает отдачу — противодействие. И он буквально чувствует их физическое напряжение в мышцах. Собранность. Готовность к животному прыжку. Усаги позволяет им прыгнуть. Позволяет высвободить энергию, потратить ее, чтобы превратить это в собственное преимущество.              Его тело ощущается легким и пластичным. В нем нет напряжения, только легкость, каждая крупица энергии копится как невосполнимый ресурс. Чтобы выстрелить в финале.              — Я знаю, что как только ты дойдешь до определенного уровня, она испугается, — Вада Иоичи сидел рядом с ним и наблюдал за медленным движением ивовых ветвей, рисующих по водной глади озера от едва уловимых дуновений ветра. — Я не знаю, когда, но знаю, что это случится. Только кураторам известно распределение единиц внутри башни. Эта информация слишком важна, чтобы позволить ей утечь. Но когда это случится, она обязательно попробует если не убить тебя, то вывести из строя.              — Похоже, это семейная черта в семье Вада, выбирать женщину, которая будет стремиться убить вас. Ну или избить, — Усаги находил это даже забавным.              — Зато сколько страсти и темперамента? Ты хочешь сказать, что лучше выбирать ту, которая сразу кротко опускает глаза в пол, а по ночам ножи точит? — дед смеется, смотрит на него сверкающими, как мокрая галька, глазами и смеется. Это точно у них семейное.              — Нет. В моем вкусе скорее недоступные и холодные, — он тонко улыбается и думает о том, что ему слишком рано говорить на подобные темы. У него еще есть время не думать об этом. Лет десять так точно. Его не интересуют отношения.              Он тонко улыбается, когда наконец видит его. То самое препятствие, о котором ему говорили. Выглядит действительно внушительно.              Перед Усаги стоит настоящий призрак. Его почти невозможно даже сравнить с чем-то живым. Ритм сердца в широкой грудине слишком спокойный, тихий, едва уловимый в вибрациях. Дыхание заглушено плотным пластиком шлема и фильтрами. А главное, отсутствие запаха. И это действительно очень трудно. Потому что это настоящая машина для убийства.              Их противостояние похоже на танец. Между ними постоянно сохраняется расстояние, которое он не дает сократить. Не дает до себя дотянуться. Так в воздухе вальсирует миниатюрные лепестки сакуры. Сейчас они такие же невесомые.              Если бы он бился всерьез, там, на прошлых уровнях, то сейчас наверняка лежал бы на ледяном полу со свернутой шеей. Этому гиганту ничего не стоит переломить его немаленькое тело.              И поэтому они танцуют. Меняют тактику за доли секунды, считают, бесконечно считают, предугадывая каждое следующее движение. Мечи с легким свистом рассекают воздух, холодя кровь этим будоражащим звуком.              Но… Усаги моложе. Он моложе, гибче, легче, и у него все же есть преимущество. Одно единственное, но оно есть. Ему не страшно.              Ему не за что бороться. Незачем соперничать. Наплевать на того, кто скрывается под маской. И он не боится сдохнуть здесь и сейчас, поставить на кон в один раз абсолютно всё, что у него есть. Его жизнь и так похожа на бесконечную игру в салки со смертью, которую парень бесконечно старается ухватить за зыбкий плащ, притягивая к себе.              В какой-то момент он просто начинает давить своего финального противника. Всё. Дальше никого не будет. Дальше его не пустят. Или сейчас, или никогда.              Скорость движений повышается, пока лезвие меча не перестает улавливаться в воздухе. Его тело входит в резонанс, и всё, что он копил до, оказывается бомбой ужасающей разрывной силы.              Передняя часть шлема раскалывается от тонко чиркнувшей катаны, являя лицо того ужаса, который ему пытались внушить, серым, сверкающим глазам. Два лезвия касаются шеи. Одно движение, и они оба упадут замертво.              Но они не двигаются.              Их, замерших, обступает звенящая тишина окружающего пространства. Равномерный свет, льющийся отовсюду, убивающий тень.              Призрак первым убирает меч, опуская тот в ножны. Он не признает поражение. Потому что это не оно. Это скорее… пустота. Ничья. Они или убьют друг друга, или позволят убить, что слишком скучно и просто. Бессмысленно.              Женщина, наблюдающая за этим боем с большим напряжением, сжимает пальцы в кулаки так сильно, что ее длинные острые ногти вспарывают кожу ладоней и наполняются ржаво пахнущей кровью. Она зла. Зла настолько же, как мужчина рядом с ней доволен и удовлетворен.              Ведь он смог воспитать того, кого не удавалось еще никому. Он вырастил чудовище.              — Я вырастила его. Он мой сын, — холодно и жёстко давила на бывшего главу клана хрупкая на вид омега. Хрупкость эта была обманчива. Вада Иоичи лично видел, как ловко эта дамочка управляется с огромной литой чугунной сковородой, и, если надо, пустит ее в ход. — Если вы думаете, что можете забрать его у меня, то вы ошибаетесь.              — Дерзкая женщина, — без злобы выдохнул альфа со странной смесью чувств во взгляде. — Ты же понимаешь, что под юбкой его не удержишь. Сама воспитала то, что вырастила, сама дала мне дошлифовать, а теперь говоришь, что не отдашь?              Усаги сидел в подобающей позе для медитации неподалёку и вслушивался в чужой тихий разговор. Попросту — подслушивал.              Собственно, для этого ему даже не нужно было напрягаться. Уши улавливали всё, что творилось на два метра вверх, вниз и в стороны. Слышать сквозь дерево и рисовую бумагу то же самое, что прикладывать стакан к толстой кирпичной или бетонной стене. Только лучше, разумеется.              Он ведь не идиот. Первое, чему он научился, когда понял, что теперь его жизнь это выживание — это манипулировать окружающими его людьми. Детьми, воспитателями в приюте, социальными инспекторами, потенциальными родителями. Родителями. Им манипулировали под видом воспитания, он манипулировал в ответ.              Всё, что есть он — это манипуляция. Поток сигналов. Голос, внешность, мимика, слова, жесты, взгляды. Абсолютно всё. Даже запах.              Вызывать доверие, заслуживать расположение, обаять, влюблять. Опутывать собой, лишая воли и сопротивления. И правда, Вада Усаги — это настоящее чудовище. Но он не самое страшное, что есть в этом мире.              С безжалостной, абсурдной жестокостью, его гибкий, мягкий, даже ласковый стиль не сравнить. Не сравнить с грязной работой, которая пачкает улицы города кровью, своей аморальностью, и плодит беззаконие.              Он получает свое первое задание как призрак. Даже не являясь членом этой особой секты.              Ему не дано заслужить такое право. Но почему-то после того, как мечи в белом павильоне были опущены, его избрали. Куратор сам выбрал его. И Усаги согласился.              Это не вписывалось в планы его дедушки. Вада Иоичи не планировал отдавать его башне. Он знал, что у него нет права вступить в это общество. На это и был сделан расчет. Его грязная кровь, по мнению японцев, должна была отвратить, заставить прогнать… но нет. Нет. Они поступили тоньше. Бывший глава бросил им вызов, щелкнул зубами у горла. Башня же возжелала зажать эту пасть, чтобы та больше не раскрылась.              Но он же не идиот.              — Ладно, я идиот, это ты хочешь услышать? — Усаги лукаво поднимает брови, и его второй старший брат отворачивается, не в силах смотреть в эти бесстыжие, сверкающие влажным блеском глаза.              — Нет, я хочу услышать, что этого больше не повторится, — Минсо шипит. Он всегда шипит, когда злится. Это его кошачья натура прорывается сквозь матовую кожу полосатой шерстью. Младший брат обожает дергать тигра за усы. — Неужели тебе мало? Совсем страх потерял?!              Корейцы люди темпераментные. Он уже это понял. В этом они даже похожи.              — А я его и не находил, — парень подмигивает, стекает одним скользящим движением с барного стула, не возражая, что на него отчаянно пялятся все кому не лень. — Ты же мне веришь?              Старший брат тяжело смотрит. Его челюсти напряжены, он старается сдержать поток брани, хотя хочется кричать, шуметь, требовать. Хочется схватить младшего за отвороты его черного с малиновым подкладом пиджака и как следует потрясти, чтобы в черепной коробке маленький мозг встал на свое место.              — Верю, — он бы правда мог попытаться. Вытрясти дурь. Но если ее вытрясти, вполне возможно, кроме нее в этой обжигающей звериными изгибами оболочке ничего не останется.              Это же Усаги. Его не остановит даже танковая кавалерия.              Сколько раз он сам становился свидетелем тому, как страшен может быть его младший брат. Младший брат, который очаровательно улыбается, в сотый раз объясняя его ошибки, и старается исправить корявое произношение. Брат, который гоняет юнитов во внутреннем дворе северного павильона, заходящихся кровавыми соплями.              У Усаги точно проблемы.              Он и сам это понимает. Понимает, но, каждый раз получая задание, идет его выполнять. Без единого слова. Не в его интересах заставлять куратора сомневаться в своих способностях. Иначе, как найти предел?              За время в башне чего только Усаги уже не успел сделать. Он крал информацию, следил, доставал компромат на людей, которые закрыты, казалось бы, со всех сторон, внедрялся в крупные компании. Одним словом, разрушал чужие жизни. Своими глазами видел, как легко это сделать. И запоминал. Запоминал, выстраивая в своем сознании модель, отметая множество вариантов своего будущего.              Единственный плюс быть пародией на призрака — это деньги. Они не были нужны семье Вада. Они были у них, но… после того, как их главный дом сгорел, а он сам пролежал в коме несколько месяцев, ему хотелось не только оставить что-нибудь после того, как он уедет, но и дать возможность братьям быть теми, кем они желают быть.              Усаги уже решил для себя, что мир это не цепь островов. Это нечто большое и необъятное. И ему хочется это большое и необъятное. Япония — это то, что никогда не будет его миром. Здесь он чужой.              И пока он еще здесь, он должен сделать все возможное, чтобы те, кого он любит, были счастливы. А для этого неплохо было бы навести порядок. Провести, так сказать, генеральную уборку.              Якудза не любят байкеров. Байкеры не любят якудза. На местном языке они зовутся Хангурэ. Это имя было получено ими после ряда довольно жестоких убийств и погромов. Они не считаются с территориями, правилами, культурой. Всё, что их интересует, это дурь, шлюхи и деньги.              Интересы не совпадают.              Черный легковесный байк с выключенными габаритами несется по городу на выезд в промзону. Огни фонарей и немногочисленных неоновых вывесок не отражаются на матовых поверхностях, словно провожают мелькнувшую тень, которая с ревом мотора проносится мимо и растворяется в дымке канализационного пара.              Место, в которое ему нужно попасть, хорошо охраняется. Хорошо только из-за того, что на территории слишком много глаз. Белый череп, главарь одной из самых крупных банд Хангурэ, свил себе гнездо на брошенном отрезке пути грузовой железной дороги. Разбитые цистерны, контейнеры образовали постройку-притон, где готовят дурь, содержат проституток вне их смены и…              Усаги тошно смотреть на эту дыру. Куча ржавого металлолома, на которой сидят, упиваясь дешевым пойлом, альфы разного возраста от двадцати до сорока. Потерянные люди, которые не нашли в себе силы побороть систему. Побороть ее правильно, не опускаясь на социальное дно.              Нет сомнений в том, что он убьет их всех.              Когда он находит свою цель, коридоры старого распределительного пункта вымазаны кровью. На стенах полосы, пятна и брызги мелкими каплями до самого потолка. Внутренности, вываливающиеся из вспоротых остывающих тел забивают канализационные шлюзы бетонных полов. В сочетании с мигающим светом от уныло свисающих с грязных потолков лампочек, удручающая картина.              И без крови в этой дыре все смердит.              Голова Белого Черпа падает в черный плотный мешок. Падает на мокрый пол его тело, которое до этого загораживало потрёпанного жизнью мужика… Привязанного к стулу? Похоже, Усаги попал прямиком на какое-то трэшпати. Но ничего, он не планирует задерживаться.              — Если не собираешься со мной кончать, то помоги мне, — надрывно, хриплым, каркающим голосом обратился к нему этот неизвестный человек, не видящий его лица за плотным черным пластиком шлема. Зато Усаги его прекрасно видел и чувствовал.              Он собирался убить всех. Но… этот мужик в это «все» определенно не входил.              Быстрым, плавным движением призрак сократил расстояние между ними, с силой пиная край сидения, виднеющееся меж раздвинутых ног старика, опрокидывая того на залитый кровью пол. Это всё, что он может и хочет сделать для него. На остальное нет времени.              У Усаги свои интересы. Башне нужна смерть зарвавшегося Хангурэ, который не хочет жить в мире с местной властью. А ему нужно прикрыть оборот наркотиков, утекающих на улицы города; выпутать обращённых в проституцию омег и бет, возвращая им документы; достать все расписки, сокрытые в сейфах, и вернуть людям украденные деньги и ценности.              Этот притон горит. Залитый горючим, он полыхает как погребальный костер. Пусть это будет обещанием, предупреждением, объявлением войны всем другим Хангурэ, творящим бесчинства на улицах их города.              В кабинете своего куратора парень появляется бесшумно. Он не из тех, кто будет праздно, с пафосом расхаживать по коридорам башни, как это делают другие призраки, считая свое нахождение здесь признаком исключительности. Какая исключительность вообще? Они все не больше чем мусор, который сбросят в утиль, как только запахнет дымом от костров инквизиции.              Женщина оборачивается, как раз чтобы застать его неспешное движение к столу. Она странная. Усаги не понимает, что дед в ней нашел, и не понимает, что она нашла в нем самом. Тонкие брови на светлом лице едва уловимым изгибом говорят за нее вместо рта.              Ох, госпожа куратор терпеть не может его подобные появления.              Голова вываливается из мешка прямо на ее стол. Тошнотное зрелище. Всё в крови и смердит. Как раз для нее. Все по спец заказу. А Усаги исчезает точно так же, как и появился. Без лишнего шума скрывается в полумраке, выскальзывает в пустоту, проваливаясь за границу разделяющую два мира. Мир, в котором запускают механизм, и мир, в котором он вращается. Второй, на удивление, нравится ему больше. В нем есть воздух, который пахнет жизнью, а не пластиком и ароматическими отдушками.              Дома его ждет Санта-Барбара.              Не телевизионная и не в записи. А вполне себе реальная. Скажем так, японская адаптация.              В большой семье тихо не бывает. Неважно, какой у них дом, где они живут и что происходит. Тихо, это не про них. Мама выпархивает с кухни, на ходу снимая передник, стоит ему от порога крикнуть, что он пришёл. Пока обувь снимешь, она уже руки тянет обниматься. Она и раньше была с ним особо тактильной, а после пожара… лучше не вспоминать.              Усаги не против. Никогда не был против. Его мать замечательная женщина, сильная, смелая, честная и… маленькая. Ее нетрудно оторвать от пола и вместе с ней протащиться из комнаты в комнату, чтобы в итоге оставить на кухне рядом с очень хмурым Хэроу, который вынужден помогать матери на кухне и тихо с этого беситься. Он бы и сам помог. Но… задание.              Отец сидит в кресле. Складывает газету, когда они проходят через гостиную, и скупо улыбается, наблюдая, как его жена что-то увлеченно рассказывает о своем сегодняшнем дне, болтаясь на шее сына, который, еще чуть-чуть, и будет подметать потолок макушкой.              Кроме отца в гостиной только Кэйко. Кэйко опять выглядит слишком бледной. И тому могут быть слишком много причин, чтобы с порога что-то ей говорить.              На втором этаже шумно. Слышно, как хлопают двери и кто-то топает. Топают у них только двое. Энди и Минсо. Энди просто топает, его не учили ходить бесшумно, а сейчас это поздно делать, да и незачем. А Минсо явно злится.              — Я же говорил, не заходи в мою комнату! — в тщедушном теле бывает сильный дух. Тигр вылетает в коридор, с гулким стуком прикладываясь лопатками о стену, и дверь в комнату их компьютерного гения задвигается, оставляя парня зло шипеть.              — Опять к мелкому лезешь? — Усаги привык к тому, что все часто вздрагивают, когда он вот так появляется, не выйдя из своей роли призрака. У него еще пока нет запаха. Железы не успели восстановиться после инъекции. Соответственно, Минсо не видит его.              — Твою бабушку! Сволочь, если бы я не любил тебя большой и чистой, я, клянусь, удушил бы тебя, засранца. Ты чего пугаешь? — Минсо тянет слова. Японский у него звучит благозвучно, как музыка. Нормально для того, кто, орудуя детонаторами и стволами, мечтает о карьере поп-звезды.              Кстати, в их доме это единственное разрешенное ругательство. Видно, бабушка, которую никто из них так и не застал, была той еще… сукой. Но это у них семейное, Усаги все еще находит в этом какую-то особую романтику.              У всех альф семьи Вада есть один необычайный задвиг. Страдать по омеге, которая готова в лучшем случае отходить тебя метлой при первом знакомстве. А в худшем выпотрошить. С такой страстью и места главы семьи не нужно. Можно банально не дожить.              Но разве Озэму станет слушать голос разума? Его голос, то есть.              Разумеется, да. Но нет.              Любовь, как и жизнь, штука сложная. И, будем честны, Усаги в ней нихера не понимает. Его отношение к этим тонким материям примерно одинаковое. Не убивает? Значит вечеринка продолжается.              Старший брат же… более чувствительный. Они с отцом слишком похожи. Оба очень моральные и благородные, не смотри что якудза. Люди они порядочные. И к нормам морали относятся так серьезно, что ему иногда даже жаль за их будущее. Они романтики. Рыцари на японский манер. Без коня и доспехов, зато меч есть.              Жаль только от прекрасных дум его вечно что-то отвлекает. Только сядешь себе где-нибудь недалеко от чайна-тауна поесть лапши на сон грядущий, как… какая-нибудь сука появится и все испортит.              Усаги флегматично доедал вторую порцию рамена, когда проулок недалеко от пересечения двух торговых улиц сотряс ужасный грохот. Это разбивались пластиковые и деревянные уличные лотки маленьких продуктовых лавок. Ревели моторы мотоциклов. Лязгали цепи. И кто-то еще очень примерзко ржал. Ну прям комбо. Всё, что он ненавидит, в одном месте.              За его спиной, задушенно визжа, пробежала тонкая фигурка. Парень не видел, но чувствовал… рост около метра шестидесяти двух, вес примерно пятьдесят один-два килограмма. Машет руками. Девушка забежала в тупик, и не придумала ничего лучше, чем постараться забиться прямо в фургон к мужику, который готовил его ранний ужин. Тот закрыл бы ставни, да только ему мешало наличие Усаги и неоплаченный заказ.              Дед вытолкнул жалобно скулящую омегу и захлопнул двери. Зря это.              Она забилась под привинченную стойку, не стесняясь его расставленных ног, и рыдала. Напугана была так, что тихо себя вести не могла уже.              Дурочка.              — Помогите. По-помогите… — он не понимал язык, на котором она забормотала, перемежая звуки слов с икотой и всхлипами. Но тут и не нужно было понимать.              Проулок был достаточно широк. Асфальтированная дорога, два тротуара, мешали только лавочники, скутеры доставщиков еды, да его фургон с раменом. Хангурэ влетели в это пространство, круша всё без какой-либо жалости. Не сбавляя скорости, толстыми цепями они хлестали прохожих, ломая кости и рассекая кожу. Громили витрины и прилавки.              Чуть влажный воздух улицы, пахнущий еще десять минут им, маслом, мясом и бульоном, теперь пах кровью и соком фруктов, раздавленных колесами. Он пах адреналином и мускусом.              Доев остатки лапши, Усаги встал с бочки из-под растительного масла, придвигая ногой ее так, чтобы понадежнее скрыть тщедушную фигурку сжавшейся девчонки, и отдал миску лавочнику, который тут же захлопнул ставню. Которая промялась как лист тонкой бумаги, когда цепь на скорости ударила в белое ребристое покрытие.              Эти трюки… бесят его.              С ним всегда лучше был пряник, нежели кнут. Потому что против кнута у него был один проверенный прием.              Когда цепь снова взвилась в воздухе, направленная сильной рукой, он принялся считать, когда ее ударная сила станет достаточно малой, чтобы… Рука скользнула под звенья, кожа даже сквозь ткань ощутила вибрацию, а пальцы сжались на холодном железе. Усаги позволил оружию обвиться вокруг грудины, зажимая свободный конец цепи, и дернул ее на себя. За секунды чужое оружие сменило владельца. От силы рывка байкер потерял управление и вылетел из седла своего мотоцикла, падая на асфальт. Увы, но шлем его не спас. А верный конь на скорости угодил в двух охреневших товарищей.              Их было семеро. Теперь пятеро. А ведь он только встал.              Драться его научила улица, дед и толпа голодных, злых юнитов, считавших, что они уж точно лучше него самого. Поэтому личный стиль дракона можно назвать «костоломом» Обычно после его появления на улицах города ангелам в голубых костюмах приходилось собирать его противников, возвращая части тела туда, где они в принципе должны быть. Если было что возвращать, и кому.              Раскрутив свободный конец тяжелой цепи, Усаги бил проезжающих мимо него Хангурэ, выбивая их из седла. А там уж, когда рев моторов заглох, намотав на кулаки звенья, выбивал остаток дури. Вместе с лживым дерьмом.              Он не собирался никого убивать. Но вот проблема, маска чудодейственным образом на его лице не образуется, и спасало его только то, что прохожие не станут его описывать полиции, а камера захватывала лишь часть проулка и, максимум, захватила бы в полумраке смазанное белое пятно вместо лица.              Не докажут.              — Привет, — присев на корточки перед сжавшейся на асфальте девчонкой, парень чуть сдвинул бак из-под масла, чтобы тот не мешал, и улыбнулся. Теперь она хорошо его видела. И вот из-за этого как раз нужно было с ней что-то решать. — Ты в порядке?              Ну конечно же, мать твою, она не в порядке. Грязная, перепуганная до полуобморочного состояния, вся в слезах и соплях, одежда порвана, на руках и коленях кровоточат ссадины. Такое себе «в порядке»              — Ты… ты говоришь по-английски? Мне… мне нужна помощь, — с одной стороны, он понимал ее удивление, а с другой, чувствовал себя оскорбленным за всю японскую нацию. Нет, ну тут, конечно, были проблемы с языком, но не настолько же. Хотя… настолько, что китаец говорит лучше, чем его преподаватели все вместе взятые.              От полиции девушка отказалась, стоило только заикнуться. Он и сам не горел желанием втягиваться в это дерьмо. Поэтому оставался только один вариант.              Подняв девчонку с земли, Усаги помог ей отряхнуться и, поддерживая шатающуюся от адреналина и боли тушку хлипкого телосложения, повел на выход в шумный и живой яростный фейерверк города. Его голову накрыл широкий капюшон. Со стороны они бы выглядели как парочка, чудом спасшаяся от атаки Хангурэ. По сути, отчасти так и было.              Неспешно, по синим с фиолетовым отсветам улицам они добрались до ярко алых всполохов к теплому свету множества гирлянд и шаров из цветной ткани. Красные узорчатые украшения из тонкой, рисовой бумаги тянулись между невысокими домами и офисами. Пахло специями и уксусом. В масле и бульоне лавочники готовили свежие порции закусок. Под порывами ветра звенели колокольчики и китайские монетки на шелковых шнурках.              — Добро пожаловать в Чайна-таун, — Усаги подмигнул растерявшейся девушке и, перехватив поудобнее ее тонкую руку, повел дальше вниз по улице, сквозь плотную завесу чужого для Токио шума, тумана и аромата.              Как-то так исторически сложилось, что он с легкостью притирался к самым сирым и убогим, втираясь в их сферу доверия. Причем сирыми и убогими в данном случае могли быть личности от секретаря директора крупной нефтяной компании до независимого присяжного, проходящего по нужному для его семьи делу.              Мать говорила, что аура у Усаги особая. Располагающая. Так это или нет, намеренно он проверять не спешил, руководствуясь простым принципом: если во время переговоров кто-то отказывается тебя слушать или угрожает дулом пистолета, выкинь его в окно.              И, стоит заметить, парень крайне редко примечал, есть ли под окном припаркованный бак с мусором или контейнер с отходами. Чаще всего беднягу внизу ожидал бетон или разбитый асфальт.              Когда в семье речь зашла о Чайна-тауне, квартале, который до этого входил в юрисдикцию семьи Ватанабэ, отец долго думал над стратегией захвата влияния. Так долго, что верхушка богатых китайских семей успела поперерезать друг друга и своих соотечественников. Не стоит забывать и про Хангурэ, которые пользовались отсутствием высокой мафии, толкали китайцам некачественные наркотики и крали омег.              К тому моменту, как стало совсем все плохо, даже другие кланы Якудза не хотели брать на себя такую ответственность. Но они.... они не другие. И как китаец по происхождению, Усаги получил право лично передать волю главы отвечающему за район.              Азиаты националисты. И он в том числе. Так исторически сложилось.              В городе ходил довольно громкий слух. Что с появлением железной таблички дракона, обвивающегося вокруг рисового стебля, на фасаде здания, на эти улицы приходил покой. Увы, но выстлан этот покой был реками крови. Чайна-таун постигла та же участь.              Девчонка едва переставляла ноги, но делала это с упрямой решительностью. Когда они дошли, наконец, до ярко украшенного витражами ресторана с красными балками и изогнутой черепичной крышей, она почти вырубилась. В двери парень ее уже вносил на руках.              Старый кассир тут же поднял голову из-за стойки и тут же ее опустил. Каждый раз, когда Усаги заходил сюда, этот человек старался слиться со своей белой стойкой и не отсвечивать. Нет, он его не боялся. Не было причин. Но и отвечать потом на чужие вопросы не хотел.              Они поднялись по неприметной деревянной лестнице на второй этаж. Там, за узким деревянным пролетом, была еще одна лестница. И еще одна. Так до четвертого этажа, узкие коридорчики по четыре двери в однокомнатные каморки с холодным подобием ванной комнаты и протекающим унитазом. Тот еще клоповник. Но в этом клоповнике его еще ни разу не пытались искать. Значит, и ее скорее всего не будут.              Он отпер дверь ключом и толкнул скрипучую дверь в сторону. Комната встретила запахом пыли и плесени. Красота неописуемая. Стены с пожелтевшей побелкой, лопнувшей и покрывшейся трещинами у потолка, слоем масляной краски, которая откалывалась крупными кусками. Скрипучие половицы кое-где цвели зеленым налетом. Окно, покрытое толстым слоем пыли. Но довольно тепло и все же сухо. Здесь у него была хорошая аптечка и небольшой запас оружия. Пара ампул сыворотки, украденной из башни, и наличка, свёрнутая в толстые рулоны, зашитые в половицы и вентиляцию.              Когда убиваешь людей и контролируешь оборот наркотиков и оружия, под чьей бы фамилией ты бы этого не делал, нужно иметь как можно больше путей отхода. Это был один из них.              — У тебя здесь что, ружье висит? — смешок, вырвавшийся из девушки, не походил на истерический, но это был именно он, к сожалению. Понемногу она начала приходить в себя.              — Ага. Чеховское ружье, — он улыбнулся, присаживаясь рядом с одноместной койкой, на которую положил свою новую подругу.              Она рассмеялась. Сначала тихо, будто неуверенно, а потом хохотала так, что наверняка было слышно в соседних комнатах. Слезы крупными каплями чертили дорожки на гладких бледных щеках, и вот она уже тяжело рыдает. Тут бесполезно говорить что-либо. Вместо разговоров Усаги сходил на кухню, достал из холодильной камеры маленькую пластиковую бутылку воды и заодно аптечку прихватил. Может, у него есть что-то послабее транквилизаторов.              — Кто ты такой? — посмотрите на нее, а она любопытная.              — Изабелла Кастильская. А что, не похож? — увы, для ее же блага, он не может сказать ей свое имя. Даже те имена, которые называет другим. Иначе она точно здесь не выживет.              Здесь его знают как Призрака (Вэй на китайском), и этим именем, как разменной монетой, Усаги пользуется на территории Чайна-тауна.              Его нечаянно спасенная знакомая имя имеет легкое, но неблагозвучное для японской речи. Но это не мешает ему заботиться о ней, напуганной и слабой, до рассвета, пока она не забывается тяжелым тревожным сном. Может, он сейчас действительно немного. Девушка напугана, и несмотря на то, что отшучивается, его она тоже боится. Неосознанно. Больше от привычки не ждать от альфы ничего хорошего.              В маленькой холодной ванной она принимает быстрый душ. Переодевается в его одежду больше на три размера для ее тощеватой фигуры, и жадно ест густой мясной бульон без специй с паровыми булочками. Это всё, что ночью удалось найти относительно свежего на первом этаже в ресторане.              Девчонка мало того что иностранка. С русыми волосами, светлыми глазами и румяной не по-азиатски кожей. Она еще и журналистка. Неплохо говорит по-английски, но очень плохо по-японски. Усаги терпит. Ему не привыкать слышать корявую речь. К тому же, парню важно понять, чем он может помочь. А то, что поможет, вопрос уже решенный. Раз она повстречалась на его пути, и раз он уже влез из-за ее тощей задницы в бойню, значит поможет.              То самое «чеховское» ружье все-таки стреляет. Слава богу не в номере, а то разрывной силой от дроби разворотило бы деревянную дверь и сухие кирпичные стены. Вместо них разрывает плоть. Увы, не только Хангурэ, ему приходится идти и против своих. Хотя, какие они свои. Якудза, водящие бизнес с отбросами, за своих не считаются.              Он вытаскивает из промзоны еще одну такую же белокурую курицу. Битую и замученную до пустого взгляда. Как бы не билась в истерике ее боевая подруга, а эту несчастную только в больницу. Пока не стало слишком поздно.              Он знал, что остатки мелких кланов Якудза шли на грязные дела. Но они в их дела старались не лезть. Все не охватишь. Пока они не совались на их территорию и не чернили их улицы, даже у него не было права шуметь. Но они торговали людьми. Запугивали, истязали, насиловали. И все это в компании отбросов.              Ему было жаль, что эту омегу постигла такая судьба. Жалость, увы, ей не поможет.              — Жить совсем не хочется… — после того, как они забрали вторую русскую из больницы, основательно подлатанную за его счет и даже зарумянившуюся от обильного питания, она отблагодарила подругу за спасение тем, что на месте же чуть не убила ее.              Возможно, у него из-за менталитета другие понятия о благодарности, в данном случае не ему судить, конечно. Но это был первый раз, когда Усаги разнимал дерущихся омег. Обычно он не лез. Руководствуясь правилами семьи "омег не трогать", ведь в бабской драке можно стать не только крайним, но и случайно ранить участниц битвы не на жизнь, а насмерть. Да и дерутся обычно как? За волосы друг друга схватили и тягают.              А эта бешенная чуть его первой голову куском плитки не проломила… вот она — широкая русская душа.              Не то чтобы Усаги не понимал. Она провела в плену полмесяца и натерпелась такого, что его сестры уже давно вскрылись бы любым подходящим острым предметом или удавились бы. Но они из клана якудза. Из обеспеченной семьи, им, опозоренным, дороги никуда, кроме как в монастырь, нет.              Ему пришлось поймать вторую и скрутить как можно бережнее, чтобы, если она и лягалась да колотила, то его. Ему не привыкать. Потерпит.              — Совсем? — Усаги не любит это. Все эти разговоры о смерти. У него в данном случае разговор короткий. Не хочешь жить, не копти воздух.              — Я не знаю зачем… — она подняла на него светлые голубые глаза, наполненные слезами, и парень тяжело вздохнул, обращая взгляд в окно, за которым ярким фейерверком горел Чайна-таун.              Чем ему нравились эмигранты и иностранцы? В большинстве своем, эти люди искали лучшей жизни. Везде. Они хотели жить. До поры до времени, но хотели. Они горели как яркие свечи в полумраке этого спокойного застойного царства темноты, наполняя его светом.              Светом.              Усаги, схватив девушку за руку, поднял ее с койки одним мягким рывком и потащил за собой. Если она не хочет жить, видя перед глазами лишь черную мглу, он может попытаться показать ей то, что видит сам. Что видит человек, который живет спиной к спине со смертью и не думает как умереть, а, наоборот, как выжить, когда все вокруг хочет и может тебя убить в любую секунду.              Они мчатся по узким коридорам навстречу прохладному воздуху, полному соблазнительных пряных ароматов. Разноголосый многонациональный шум обступает их. Он старается не бежать слишком быстро, чувствуя, что тогда она не будет за ним поспевать. Улицы сменяются перед глазами как картинки в калейдоскопе. Разные. Яркие, живые, шумные. Поток людей омывает их как волны тихого океана. Мир наполнен шумом и яркими вспышками множества огней.              Чем дальше они бегут, тем больше видят. Немного грязный Чайна-таун сменяют другие кварталы. Жилые массивы, торговые улицы, развлекательные центры. Под ними шумит метро. Сигналит пестрая вереница стоящих в вечной пробке машин.              Он затаскивает ее в одно единственное высокое здание рядом с национальной площадью, похожее на перенесенное из Европы сокровище архитектуры. Музей естественной науки. Сейчас он нужен им не для того, чтобы любовался экспонатами. Совсем нет.              Усаги вынуждает девушку подниматься все выше и выше. Перед ее глазами мелькают осколки мировой истории, сердце заполошно бьется в груди, а после обрывается, когда рослый парень тащит ее через круглое слуховое окно в заброшенном павильоне на крышу.              Она не успевает даже закричать от страха. Под ее ногами высота в десяток этажей. Там, между прослойкой из холодного воздуха, только брусчатка.              Что есть сил девушка цепляется тонкими пальцами за ограждение маленькой площадки перед шпилем и зажмуривается, надеясь, распахнув глаза, увидеть маленькую комнатку в Чайна-тауне, где она пряталась все это время под защитой нового друга.              — Ну как, теперь хочешь жить? — парень говорит откуда-то снизу. Невольно она приоткрывает веки, чтобы увидеть его сидящим недалеко от своих ног прямо на скатной железной крыше.              — Ч-что? — ее сердце билось так громко, что заглушало шум мира и чужой голос.              — Чувствуешь свое сердце? — она кивнула в ответ. — А теперь посмотри вокруг. Чувствуешь, как шум города резонирует с твоим сердцем? — глаза девушки снова наполнились слезами. Сначала она просто смотрела и ничего не понимала. Перед ней была пугающая картина, здания и улицы, линии машинных фар на дорогах. Но, секунды спустя, этот вид заворожил.              — Если ты действительно не хочешь жить, то достаточно просто отпустить руки от ограждения и ступить вперед неосторожно. Секунда, и все действительно закончится. Навсегда — альфа говорил совершенно спокойным голосом, будто бы в этом не было совершенно ничего ужасного. — Но ты ведь не хочешь. Так?              Она не знает. Она замотала головой, ощущая, как холодно лицу от пролитых слез.              — Если ты не знаешь, что делать дальше, то просто живи. Не нужно ничего придумывать. Ты можешь вернуться домой, можешь остаться. Миру одинаково насрать на тебя. Ему на всех насрать. Посмотри на нас с тобой. Мы такие крошечные и жалкие даже перед этим видом. Как песчинки. Так неужели тебе хочется умереть и больше никогда это все не увидеть? Ты, может быть, и маленькая, но мир вокруг тебя огромный, и в нем точно есть место для тебя, — омега слушала, смотрела и думала. И не могла не согласиться. Поднявшись на такую незначительную в современном мире высоту, она уже ощущала, как необъятно то, что видят ее глаза. Так может и правда…              — Но… она никогда меня не простит, — девушка говорила про свою подругу, которую обрекла на страшное прошлое. Но которую они уже спасли. И которая уже оставила ее, улетев на родину.              — И что? Ваши пути уже разошлись. Ты сделала для нее все возможное. Что еще ты хочешь для нее сделать? — ничего. Больше ничего. — Просто живи.              — Ты… ты поможешь мне спуститься? — она наконец улыбнулась. Тонко, слабо, но это была первая улыбка после того, как ее бывшая подруга, не оглядываясь, скрылась в здании аэропорта.                    Конечно же, он поможет.              Но после их пути разделятся, и больше они, вероятнее всего, никогда не увидятся. Ведь у него и без этого слишком много работы. Даже чересчур слишком.              Между «черным» кварталом, как его теперь называют, и Чайна-тауном есть свободная земля. Свободная она лишь на словах, принадлежит же клану Вада, но, казалось бы, офисов там они не держат. Есть в этом месте только здание в три этажа, отделанное черным, обожжённым глазурью кирпичом. Со знакомой всем железной табличкой с изображением рисовых стеблей. А в самом здании клуб. Только вот управляющего никто до сих пор в глаза лично не видел.              А управляющий на самом деле видит всех. Только едва ли в молодом господине, скрывающим часть лица за черными очками с круглыми, матовыми линзами, кто-то признает того, кто смог бы управлять таким серьезным заведением. Несерьезным оно быть просто не могло.              Большой поток гостей проходил сквозь двухстворчатые дубовые двери с литыми ручками драконьих голов, держащих в угрожающих пастях по толстому кольцу. Иностранцы, жители города, альфы, омеги и беты посещали это место с разными целями. Кто ради отдыха, кто ради бизнеса.              Но управляющего никто так и не видел.              — Дорогая, убери свой зад от моего лица, — слегка хлопнув тыльной стороной руки по упругой ягодице, мужчина тонко улыбнулся танцовщице, настойчиво вертящей аппетитным задом, притираясь почти вплотную к впалой щеке. — Принеси лучше еще текилы.              Сидящие рядом за круглым низким столом альфы лишь тихо прыснули, наблюдая представленную картину. Омега в бандажном наряде, больше оголяющем, чем прикрывающем, залилась румянцем и поспешила скрыться. Она не виновата, это ее работа. Но никто ее и не винил. Что может та, кто так и не получил образования. Увы, или мыть полы, или разводить гостей на выпивку. Только этот человек не гость. И она это знала.              — Юрэй, ты разбиваешь девичьи сердца. Сколько девушек умирает ночами от невозможности раскрыть свое сердце. Будь же милостив… — театрально загнусавил массивный альфа, вольготно развалившись на широком кожаном диване.              — Заткнись!              — Заткнись, — они сказали это одновременно. Он и девушка, сидящая между ними, с туго плетеными длинными косичками от самых корней.              — Послушай сестру, Калеб. Она тебе дурного не посоветует, — Усаги поправил очки на лице и взял с подноса шот, как только омега вернулась с заполненным подносом.              Элис дерзко вскинула голову, глядя на старшего брата с видом победительницы. И так каждый раз.              Он поражался этим двоим, наблюдая. Они были странными. Совсем непохожими на тех, кто его окружал, и именно поэтому они ему нравились. Вот только пару дней назад визжали в его машине, когда они мчались под обстрелом какой-то новой дикой банды, а вот сидят, пьют за его счет. Хотя, здесь все за его счет. Ведь это его место.              — Эй, я просто беспокоюсь, чтобы ты не помер в одиночестве. Как вообще можно оставаться равнодушным, когда здесь такие красотки работают, — Калеб проводил заинтересованным взглядом аппетитные изгибы одной из мимо проходящих девушек, и тут же получил затрещину от сестры. Омежья солидарность во всей красе.              — А может, я хочу помереть на холодной постели со стаканом ледяного джин-тоника в руках? М-м? — он улыбается. Он всегда улыбается, когда говорит об этом. Хотя прекрасно знает, что это почти нереализуемо. Мать уже увлеклась тем, чтобы подобрать ему невесту, так как Озэму уже во всю бегает на свидания к своей змеюке.              Ох, старший брат открыл врата в ад.              — Ты правда этого хочешь? — Элис как-то странно на него смотрит. Не влюбленно, нет, этого между ними нет точно. Скорее встревоженно, как будто у нее на одного брата-идиота стало больше.              — Возможно, — Усаги всегда говорит серьезно. Но на самом деле, он не знает, чего хочет. Пока ему просто неинтересно.              А если ему неинтересно, то его ни одной юбкой или брюками не заманишь ни в постель, ни под венец. Это слишком непростая задача. Ведь чтобы его увлечь, надо или быть настоящим бриллиантом среди речной гальки, или обладать магией, привораживая к себе, да сразу намертво. Иначе он себе представить не может. Потому что не хочет.              Ему импонирует наблюдать за другими. Чужие чувства кажутся такими трогательными. Но свои… Своих у него нет. Нет, разумеется он любит. Свою семью. Но это другая любовь. Омеги этого у него, увы, не вызывают, как бы они не выглядели и чтобы не делали. Все в них словно из пластика. Слишком… искусственное.              Усаги ценит в первую очередь честность и верность. Омеги и честность… это сложно. Во всем Токио можно найти с сотню красавиц его возраста из хороших семей. И ни одна по доброй воле не согласится выйти за него.              Ведь они считают, что это ниже их достоинства.              При этом, треть из них просто не в его вкусе. Круглолицые и смуглые, с кривыми зубами и плохой кожей, негустыми волосами и сидящие на гормонах. Еще часть плохо образованные за счет родительских денег. Их интересует только шоппинг и развлечения. Хорошо, если они за свою жизнь прочли хоть одну книгу толще ста страниц. Что маловероятно.              Кем бы он ни был, у него тоже есть гордость. Если ему и будет уготована участь жениться, то пусть это будет образованная красавица с ясным взглядом и спокойным нравом. Тихая, покладистая, похожая на молодое цветущее дерево сакуры или крабовой яблони. Хорошо, если высокая. С чувством юмора и тягой к знаниям.              А не плоская и истеричная. Таких он и так видит чаще, чем хочет.              Увы, но омеги находят его привлекательным. Простые омеги. Его базовый индекс агрессивности равен почти нулю, что делает его вечной вешалкой для тонких ручек и слушателем томных вздохов и сладких речей.              Когда же речь заходит об омегах из хороших семей уровня семьи Вада… все тут же вспоминают его происхождение. Потенциальная невеста тут же начинает биться в истерике, круша комнату салона. Бьет посуду и верещит так, как будто он ее за волосы к алтарю тащит. А он не тащит. То, что брат удумал венчаться, его никак не касается. Просто матушке хочется видеть и его рядом с кем-то.              Убого, что омежья истерика обычно продолжается ровно до того момента, пока на свидании вслепую, подпираемые родней, они с потенциальной невестой не сталкиваются лбами. Тогда ему очень уж хочется спросить, а чего было, собственно, так голосить. Усаги ведь совсем не страшный.              И видит парень перед собой… ну точно не цветок пиона с едва-едва раскрывшимися лепестками.              — Госпожа Танака может не беспокоится о том, что этот смертный покусится на ваше право венчаться, — тихо говорит Усаги, глядя на луноликую омегу с черными как уголь глазами.              — Ч-что? — она явно в растерянности. Еще десять минут назад павильон наполняли крики и звон битых ваз, а сейчас стоит мертвая тишина.              — Я на вас не женюсь. Вы мне не подходите, — холодно и четко. Зато честно. Зачем ему омега, которая разгромит его дом и будет заходиться истериками на ровном месте, считая себя опозоренной из-за брака с иностранцем. Лучше уж просто умереть в одиночестве. Зато тихо.              Госпожа ловит ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Ей дурно от осознания глупой мысли, что ей сейчас отказали. Да еще и кто. Человек, которого она презирает за столь дерзкую попытку покуситься на ее судьбу. Вот просто берет и отказывает.              Удивительно, но вместо того, чтобы принять и просто уйти, ведь их желания совпадают, она кричит даже громче, чем до этого. Так что у него уши закладывает.              А вторая называет его собакой при первой же встрече. И Усаги соответствует, лает ей громко в лицо, внутренне хохоча как мальчишка от вытянувшегося плоского личика. Ну, собака, она и есть собака, женщина, чего же ты хочешь.              Третья оказалась и вовсе с прицепом. В виде потенциального жениха. Он не жадный, он даже помогает ей скрыться с ее же бывшим телохранителем, которого предпочитают ему, Усаги. Ну что же. Тот хотя бы японец. Будет она с ним счастлива или нет, только небесам известно. Такая невеста их семье все равно ни к чему, так пускай бежит.              Парень открывает им дорогу прочь из города, и бросает в качестве подарка на свадьбу ключи от машины. Их угнанную уже ищет вся полиция города, а эта чиста и нигде не числилась. Путь бегут.              — Отношения — это слишком серьезно, — он улыбается удивлению на лицах альф и одной единственной омеги в этой компании. — Мне, пожалуй, рано думать о подобном.              У него достаточно времени. Если он не отбросит копыта до тридцати, там уже можно будет думать о соблюдении семейных традиций и правил.              Когда за ним захлопываются черные двери, в лицо ударяет иной шум. Не низкие басы музыки, смех и треп, сливающийся в фоновый шум, а нечто более живое. Пульс города. Кожу овевает прохладный ветер, оставляющий влажное прикосновение мелкой мороси, из-за которой неон вывесок кажется еще ярче, словно подернутый дымкой.              — Здесь нельзя парковаться, — у обочины стоит черная ауди, такая низкая, что скребёт днищем по гладкому асфальту с бело-желтой разметкой.              Усаги оттягивает карманы брюк и выдыхает сигаретный дым через нос, глубоко затягиваясь своей дурной привычкой. Альфы, облепившие легковушку, смотрят на него тупо, смотрят и не знают, что сказать. По нему неясно, кто он, сколько ему лет и откуда он взялся. Только тяжелое чувство, вызванное окутывающими его фигуру феромонами, давит и пугает.              — Здесь нет знака! — наконец находится тощий паренек с модной стрижкой и в узких штанишках, которые выглядят так, как будто они ему малы. Мода… что с нее взять.              Он сжимает фильтр пальцами, стряхивая сизый пепел на мокрый тротуар, и тушит окурок, пальцами зажимая тлеющий табак, как будто ему нечем чувствовать, и улыбается одной из своих тонких, легких улыбок. Ему ведь все равно.              — Я предупреждал, — Усаги выбрасывает потухший окурок в урну и, достав из кармана брелок от своего авто, нажимает на кнопку, заводя движок и включая габариты. Стоит ему сделать пару шагов от входа, как наверху открывается черное окно, из которого прямо на крышу ауди падает старый громоздкий телевизор, проминая крышу и разлетаясь осколками экрана.              Ему все равно, правда, он ведь предупреждал, что здесь нельзя парковаться. Альфы кричат и визжат, носятся вокруг еще пару минут назад роскошной машины, сейчас выглядящей комично и убого из-за царапин и криво помятой крыши. Он же открывает дверь со стороны водительского кресла и садится в теплый, приятно пахнущий салон.              В этом месте парковаться может только хозяин. А хозяин здесь только один. И это он.