***
После того, как мастер завершил работу и нанес финальные штрихи на запястье Якова Вилимовича, настала очередь Пети терпеть эту неприятную церемонию. Теперь, когда их разоблачили, когда мальчик узнал горькую правду о своем незавидном положении, выглядел еще испуганнее прежнего — сколь может быть испуган человек, убежденный в честности близкого. — Чем он недужит? — тихо спросила хозяйка, увлекая Якова Вилимовича в соседнюю комнату, чтобы наложить на его запястье повязку. — И где вы нашли его? Зачем подвергайте себя опасности ради его спасения? — Он дорог мне, — ответил Яков Вилимович. — Вы не заслуживаете столь красноречивых терзаний из-за какого-то беспризорника. Могли бы заиметь собственное чадо, чем бегать с чужими — вы молоды. — Право, вы мне льстите! — Не смейтесь, — сказала хозяйка с самым серьезным выражением лица. — Дело ведомое — вам, мужчинам, ничего не стоит взять юную девицу в жены в любых своих летах — подчас вам только вздумается. А нам что же? Кто есть женщина в мире? — Она выдержала паузу. — Мы — живые. Такие же сердца, такие же разумы… Она взяла Брюса за руку, опустив на свою грудь, где учащенно билось сердце. — Слышите? В нас тоже есть вожделения, ничуть не хуже вашего. Некоторые несчастные мечтают об одном мгновении всю жизнь, страдая по несбывшемуся! Они чают о том, чего никогда им не достанется… Несбывшиеся надежды Настасьи навсегда разорвал в клочья кузен, громогласный возглас которого покрыл собой, казалось, все комнаты этажа. Немедленно отреагировав на вскрик, Яков Вилимович и хозяйка вернулись в мастерскую. Мастер, смертельно перепуганный, стоял в отдалении. Петя, исторгший наружу свой исключительный завтрак, смотрел на кровяную лужу взглядом полной обескураженности. — Ваше сиятельство… Оставив перепуганную не меньше мастера хозяйку таверны в дверях комнаты, Яков Вилимович приблизился к Пете. Он здорово перепачкался: жабо в расплывчатых бордовых каплях, кафтан — в мелких брызгах; на лицо страшно глянуть — с губ липко стекала кровь… — Петя… — Я… я этого не хотел, Яков Вилимович… — Тише, тише, голубчик, — сказал Яков Вилимович, погладив мальчика по щеке. — Все будет хорошо, не бойся… — Мало того, самозванец, — вскричал не своим голосом мастер, — еще и привел сюда чумного ублюдка! Убирайтесь! убирайтесь оба! — Послушайте… — Вон! Не приближайтесь! — Все совсем не так, как вы думаете! Он не болен чумой! Его недуг не заразен! Провалиться бы им на этом месте! Работа почти окончена — они могли уйти без этой бессмысленной перепалки и оправдательных объяснений. Что ж, Яков Вилимович не мог винить Петю в том, что ему стало плохо; в конце концов, от него это не зависит. Поэтому, ради их благополучного отправления, пришлось приписать мальчику измышленную болезнь: редкая, мол, протекает тяжело. Главное — абсолютно хроническая. Пришлось ведь еще выслушать тираду о «проклятущем времени, когда любая скотина может завладеть своею жалостью сердцем честного человека», но на это Брюс никак не отреагировал. Претить ему было невыгодно. Лучше выслушать этот жестокий крик души. Им нужна была эта чертова родословная! — Когда же вы отчаливаете? — Невероятным усилием решаясь довести до конца начатое (с опасением, конечно же), мастер вновь приступил к запястью Пети. — Сегодня было бы лучше всего. — Но вы опоздали! — вмешалась хозяйка. — Последний корабль отплывает через полчаса — за это время вы не успеете и за городские ворота выехать! Дело — дрянь! — Что ж, в таком случае нам следует поторопиться…Глава 7. Родословная
23 ноября 2019 г. в 02:56
Потягивая теплую кровь, Петя делал один тяжелый глоток за другим. Но отвратительный завтрак все не уменьшался. Едва осушив кубок до дна, где пузырились неприятно щекочущие горло осадки, Петя попросил Якова Вилимовича открыть окно. Впервые в жизни он повел себя так дерзко — просить о чем-то взрослого человека, какой стыд! Впрочем, Брюса это как будто бы вовсе не оскорбило. Он открыл окно и справился о самочувствии Пети.
— С другой стороны, — сказал Брюс, — хорошо, что мастер открывает мастерскую в полдень: до этого времени успеешь оправиться.
Петя виновато кивнул. Но извиниться перед Брюсом за свою непозволительную просьбу не мог — мутило. Петя чувствовал себя странно: все-таки не каждый день оскорбляешь Якова Вилимовича Брюса — начальника артиллерийских войск, генерала-фельдмаршала, великого человека, ученого…
Поэтому как только Петя почувствовал себя лучше, вздумал-таки, стараясь загладить вину перед Яковом Вилимовичем, впихнуть в себя завтрак. Обыкновенную человеческую еду. Однако Яков Вилимович не позволил Пете «насильственной трапезы».
Да и некогда уже было трапезничать — хозяйка явилась за час до отправления. Довольно пунктуально с ее стороны. В пути, вероятнее всего, их ожидают задержки. Петя сделал такой вывод, когда выглянул в окно. Мельтешение сотен голов внизу едва ли не довело его до нового приступа тошноты. Несмотря на то, что к двенадцати часам дня толпа заметно поредела — стало видно мостовую и пестрые лавчонки, — движение по-прежнему оставалось чрезвычайно оживленным. Как бы здесь не подцепить еще какой недуг, в такой-то непроглядной толкотне! Ведь, куда не глянь, откуда-нибудь на тебя уставится чья-то макушка: лоснящиеся лысины, напудренные парики или нечто засалено грязное, от этого утерявшее свой натуральный оттенок.
— Нам пора, — сказал Яков Вилимович.
Петя поднялся с кровати. Не успел и пары шагов ступить, как потерял равновесие — Яков Вилимович вовремя успел его поймать.
— Благодарю, ваше…
— Ты, сын мой, не лопочи понапрасну! Не охотно мне, чтоб ты, ненаглядное мое дитя, еще какой заразы нахваталось из города — посему в платок дыши.
С этими словами он вынул из кармана платок и протянул его смятенному Пете.
Всю жизнь величать этого достойнейшего из людей «вашим сиятельством» да по имени-отчеству, и вдруг — «папенька»! Притом произносить это слово по отношению к нему совершенно беспрепятственно, без угрызения совести. Петя, конечно, все понимал, но ему отчего-то казалось, что «папенька» глубоко оскорбляет Брюса. А вообще, непросто было разобрать в данную минуту, что больше бы Якова Вилимовича оскорбило: неповиновение или неуважительное обращение? Поэтому Петя сказал:
— Да, папенька.
Сказав это, Петя почувствовал себя более чем некомфортно. Это слово резануло его слух, застряло болью в горле и осадком — на сердце.
Петя держал тряпочку наготове и смиренно плелся за Яковом Вилимовичем. Спускаясь по лестнице, он старался держаться самостоятельно. Когда же они преодолели страшную лестницу и спустились в харчевню, задержавшись у выхода в набитую людом залу, Петя сумел расслышать:
— …дохтур совет дает и приказывает, — говорил Брюс хозяйке, — а сам тому неискусен. А лекарь прикладывает и лекарством лечит, и сам научен.
— С таковым понятием солидарна, — сказала хозяйка, глубоко вздохнув, от чего ее груди, сжатые корсетом платья, надулись едва ли не до самого подбородка. Петя обратил на них осторожный взгляд, в любую минуту готовый лицезреть, как корсет лопнет — ба-бах! Но ничего такого не произошло.
— Отныне ясно, — продолжала она, — зачем вы отказались от дохтура. На что он требуется, подчас вы сами лекарем являетесь?
Ого! А Яков Вилимович горазд врать. И его, Петю, принуждает. Что ж, это даже заманчиво, любопытно — порядки нарушать. Когда еще придется сыграть роль графского сынка?
Дожидающийся снаружи лакей принял у Якова Вилимовича плетенку, удивляясь столь немногим пожиткам пассажиров.
— Бережнее с корзинкою, — предупредил Яков Вилимович, — в ней наша кошка.
Лакей недоверчиво нахмурил брови: всего одна корзинка, и та — с кошкой! Ну что за багаж?
— Буду беречь, как зеницу ока, почтеннейший, — улыбнулся он тем не менее Брюсу.
Забравшись в карету вслед за взрослыми, Петя устроился рядом с Яковом Вилимовичем. Беседы взрослых он почти не слушал. Ни о чем важном они, вроде бы, не говорили.
Петя выглянул в окошко из-за занавески, обшитой по кромке золотой бахромкой. Правда, долго смотреть на рябь человеческих силуэтов он не смог и вернулся на сидение. Ему было весьма беспокойно из-за тошноты, образовавшейся вследствие тряски. Бархатная белоснежная обивка сидений не заслуживала быть испачканной рвотным фонтаном крови.
Комкая в руках отданный Брюсом платок, Петя словно пытался перекинуть свои тревоги на этот кусочек атласа. Больше его мутило, конечно же, из-за боязни осрамиться своей несдержанностью перед хозяйкой и учителем, перед которым он уже извинялся за это вчера по прибытии на Погост.
— Петя, — сказал Брюс, — располагайся удобнее.
И не давая Пете выбора, приобнял его за плечо, притягивая ближе к себе.
Однако выражение лица Пети в этот момент стало таким, точно его испугало нечто весьма жуткое — черт, быть может, или страшный леший. О комфорте не могло идти и речи. Он сконфузился в этом неловком полу-объятии…
— Все в порядке? — спросил Яков Вилимович. — Тебе не дурно?
— Что вы, папенька, — сказал Петя. — Мне подле вас — хорошо.
Яков Вилимович протянул Пете свободную руку. Не совсем соображая, что тот от него хочет, Петя опустил в его раскрытую ладонь платок.
Теперь настала очередь Якова Вилимовича вопросительно уставиться на Петю. Жест этот был произведен вовсе ни с целью заполучить смятый платочек.
Заведя глаза, Яков Вилимович заключил руку Пети в своей. Неожиданно, необычно. Для чего предназначен сей жест? Петя уловил в прикосновении нечто тревожное, в улыбке Якова Вилимовича — тоже.
«Он, — подумал Петя, — что-то скрывает. Но — что? Или мне наново что-то мерещится?..»
Очевидно ведь, что тем самым Брюс всего-навсего хотел его успокоить.
В мастерскую прибыли довольно скоро.
Ряд двухэтажных домов, возле подъезда одного из которых остановилась их карета, облицовкой темного камня резко отличался от петровского барокко. Эти угрюмого вида дома с окаймленными красным кирпичом окнами, тянулись по обе стороны от проезжей дороги и тротуара, мощенного все тем же камнем, по которому торопливо передвигались человеческие фигуры.
Хозяйка приняла правильное решение, когда вызвалась сопроводить своих постояльцев до мастерской кузена, так как кузен ее оказался не самым гостеприимным человеком.
— Ему сложно угодить из-за скверного характера, — пожаловалась в дороге хозяйка. — Хлебосольства от него не ждите.
И впрямь — держался он чрезвычайно строго и, кажется, был всем на свете недоволен. Зато виртуозен в своем ремесле.
Скромная его обитель, обособленная длинным черным коридором, представляла собой небольшую комнату — и характеризовала ее хозяина как нельзя лучше! В потемках этих и свет дневной выглядел унылым. В камине дотлевали остывшие угли. Пара жестких кресел, посредине стол с металлическими приспособлениями, по углам от окон — лавки, заставленные разнообразными предметами, начиная исписанным листом пергамента, заканчивая стеклянной колбой.
По сравнению с лабораторией Якова Вилимовича, разглядывать здесь Пете ничего не хотелось. Он поежился от холода.
На просьбу кузины разжечь камин, хозяин мастерской отозвался отрицательно.
— Присаживайтесь, — указывая на сидения, сказал он прибывшим, отворяя шкаф с колбами. — И ты, Настасья, не стой.
Что из себя представляла данная процедура и каких последствий от нее ждать Петя не имел ни малейшего представления.
— Мальчонка, как видно, здорово перепугался, — заметил угрюмый хозяин, устраиваясь напротив визитеров. Прежде он готовил необходимые инструменты, часть из которых взаправду устрашала воображение Пети. — Больно не будет.
Так называемая «родословная» татуировалась на запястье, представляла собой ряд трех заглавных букв — инициалы, для которых перед началом работы глава семейства обязан был выбрать индивидуальный шрифт. Долго с этим Яков Вилимович не возился: в предоставленном мастером каталоге выбрал один из самых примитивных, чтоб не задерживаться. Пока мастер будет выводить эти вычурные закорючки, Пете лучше точно не сделается.
Якова Вилимовича подвергли татуированию первым.
Перед процедурой мастер обработал выбранный участок спиртом, затем мокнул тоненькую иголочку в чернила и остреньким ее кончиком аккуратно вводил краску под кожу. Ни один раз в процессе работы он удалял излишки чернил салфеткой.
— С севера, стало быть, путь держите? — спросил мастер, опуская кончик ткани в сладко ароматизированный раствор — было нечто в этом аромате приторно-тошнотворное, в тоже время приятное.
— С севера, — сказал Яков Вилимович.
— Что ж, ничего, — и там люди живут. — Мастер ухмыльнулся, протирая пахучим раствором выведенные буквы на раздраженной процедурой коже Якова Вилимовича. — На юге таким ходом скоро земель не останется. Ужели на севере Москвы так худо?
Петю обдало ледяной волной мурашек. Не ослышался ли он? «Москвы»? Но откуда этому господину известно о Москве? И плутоватый взгляд его брошенный на Брюса чуть было не лишил Петю самообладания. Узнал, никак иначе!
— Поправить сыну здоровье получится лишь в южной ее части, — ответил Яков Вилимович.
— И даже с родословной не ждите так просто очутиться за границею. Сами знайте, сиротских сторонников великое множество: каждую семью с малолетними подвергают суровой проверке.
— Нам нечего страшиться. Теперь.
— Не спешите, однако, радоваться. На юг попадете как, вас и там не оставят в покое. Если чадо вам не родное, родословная исчезнет спустя неделю.
— На что вы намекаете, достопочтенный?
— Кончимте это, господин. Через меня прошло слишком много «фамилий»; отличать научился уж.
— Заблуждаетесь вы, сударь, да обижайте почем зря!
Вся красная от возмущения хозяйка таверны, до этого помалкивающая, встала с места.
— Алексей, что ты себе позволяешь?!
— Предупреждаю я, Настасья! Втай пусть вы и помогайте сиротинке, — обращаясь к Брюсу, сказал мастер, — щедро сердце ваше, ан токмо всех заступников ведь государь на чисту воду выведет! Жития вам там не будет!
— Житиё нам и не нужно, — признался Яков Вилимович, — мы уйдем, как только поправим мальчику здоровье.
— Скрываясь?
— Если потребуется — да.
Яков Вилимович был категоричен; мастер сдался.
— Дело ваше, — сказал. — Одначе помните: «родословная» не вечна.