Ценою жизни

Столики заметно пустели. Многие уважаемые гости, увлеченные игрою, постепенно направлялись в соседнюю залу — «в танце размять замшелые члены». Сплошь пропитанное запахом табака помещение выглядело омраченным и покинутым. Причем по мере воцаряющейся тишины в игральной зале, в танцевальной — возрастал шум.       Федор Александрович предложил товарищам присоединиться ко всеобщему веселью. Негоже, сказал, обосабливаться от общества! Этим выражением вице-адмирал в очередной раз дал своему окружению понять, что уходить еще рано.       Несмотря на то, что Якову Вилимовичу давно пора было откланяться, он понимал: Федор Александрович опасен. За кого бы не выдавал себя этот человек, его личность почитали и против его слова идти не смели. Прояви Брюс опрометчивое своеволие, Федор Александрович бы этого так не оставил — прямым тому доказательством является Мирон Давыдович. «Погладив» вице-адмирала против шерсти, он снискал его немилость. Теперь Мирона Давыдовича ожидает жестокая расплата за неосторожную справедливость — Яков Вилимович не имел в том никаких сомнений.       Поэтому он, вопреки собственным нуждам, избрал мудрое решение — уйти, как положено, без обстоятельных последствий. Врагов ему здесь не нужно. Он, конечно, мог прикрыться Петей, но это было весьма неосмотрительно. Нужна была более веская причина покинуть Федора Александровича и его молчаливых, во всем ему поддакивающих, приятелей.       — Вижу я, лицо твое неспокойно, — сказал Федор Александрович Брюсу после душного менуэта. — Стряслось бы ежели что страшное, нам бы доложили — будь уверен. Твой родительский рассудок не сыщет покою?       — Ты абсолютно прав, Федор Александрович, — сказал Яков Вилимович. — Не покойно на сердце.       — Какой же это у тебя сын дрянью таковой исключительной хворает? Относительно его, ничто мне не показалось столь удивительным…       — Малокровием. Он с рождения хворает малокровием.       — Занятно… весьма занято. Уповаешь на юге оправить его здоровье? Что ж — разумно. Коль надобно — ступай к нему. Не смею задерживать. Как оправиться, не сторонись — спускайся.       От выпивки у Брюса порядочно кружило голову. Слава богу, от последующего участия в танцах его огородил сам зачинщик «бесчинства». Истинное издевательство — терпеть заурядные его истории, запуганных его товарищей да бесконечные карточные коны! К счастью, ставки были небольшими. Здесь играли больше ради самого процесса, чем ради наживы…       Одно, пожалуй, спасало тухлый вечер — бесстыдные девицы. Сторонницы сомнительной деятельности не дали Якову Вилимовичу раньше положенного смежить очи, развлекая каждая по-своему. Особенно пришлась ему по вкусу Розочка — сама по себе не краса, да залучила. Нечто было в ней непринужденное, естественное: завидное чувство юмора ее, к примеру, было как никогда кстати. Разряжала обстановку Розочка отменно: всех товарищей вице-адмирала (и его самого) на ушко Якову Вилимовичу высмеяла — набралась смелости! Он был уверен, что и о нем она придумала какую-нибудь исключительную шутку, да смолчала.       Петя все еще крепко спал, когда Яков Вилимович явился. По словам няньки ничего необычного с ним не случилось: почивал да почивал.       — Токмо звал вас потихонечку во дреме, — прошептала женщина, — слабеньким голосочком…       У Якова Вилимович едва земля не ушла из-под ног.       — Как — звал?       — Поскрипел чуточку да больше не тревожился. Да и вы бы укладывались, почтенный, — еле на ногах стоите, шатаетесь!..       Допросить няньку у Якова Вилимовича не получилось: она так быстро юркнула за дверь, что он не успел и слова вымолвить. То ли он был слишком медлителен, то ли она слишком быстра. Очевидно, испугалась остаться с неподвижным мальчиком еще на восемь часов…       Если Петя на самом деле звал его, Брюса, то никак не мог наречь во сне «папенькой» — это же Петя! Вон каких неимоверных усилий ему стоило день назад выдавить из себя это слово! С другой стороны, нянька бы обеспокоилась: не смолчала бы, что мальчик звал папеньку по имени-отчеству…       Странно.       Стянув с себя жаркий кафтан, Брюс опустился на колени подле изголовья кровати мальчика. Он выглядел совсем не так, как прежде — каким-то беззащитным он показался Якову Вилимовичу, беспомощным. Он погладил мальчика по бархатной от мягкого пушка щеке. Ухмыльнулся.       Яков Вилимович проснулся с утра от сильной головной боли — в висках стучало, солнечные лучи, просачивающиеся сквозь полупрозрачные тюли, резали глаза. Правда, Яков Вилимович не успел как следует осознать всю бедственность своего постинтоксикационное состояния вследствие злоупотребления алкоголя вчера, потому что Петя исчез.       Невзирая на похмелье, едва ли не разрывающее его на части, Брюс вскочил с постели. Сам по себе Петя уйти не мог — это факт: без дозволения подобного своенравия не проявил бы. К тому же, болезнь не позволила бы ему самостоятельно пройти и пары шагов.       …Особо не раздумывая, Яков Вилимович, ошпаренный адреналином, поспешил на поиски Пети. Кое-как накинув на себя одежду, он выбежал из комнаты в длинный коридор.       — Петя!..       Облегчение, перемешанное с ужасом, смешалось воедино: он был здесь, Яков Вилимович успел как раз вовремя. Далеко Петя уйти и впрямь не смог: сидел на полу, прислонившись к стене. Какое счастье, что его никто не успел обнаружить!       — Что ты тут делаешь?! — Яков Вилимович наклонился к мальчику, помог ему подняться на ноги. — Разве я дозволял выходить тебе из каюты?! Зачем ты ушел?!       Петя шатался. В голове его, как видно, творилась неразбериха. Насупленное лицо мальчика выражало не меньшую вопросительность, чем лицо Брюса, — он как будто и сам пытался припомнить, зачем ушел.       Яков Вилимович не стал дожидаться, пока он сообразит, что ответить — вместо пустой траты времени помог ему добрести до комнаты. Из-за слабости ноги его не слушались, а попытка невыясненного побега увенчалась свежими ушибами на костлявых коленках. Вот горе-то, господи!       Усадив беглеца на кровать, Яков Вилимович потребовал от него немедленных объяснений.       — Простите, Яков Вилимович, — промямлил Петя, опуская голову. — Мне велено было…       — Велено?! Кем велено?!       — Господином Кожемякиным Львом Алексеевичем. Лев Алексеевич наказали передать вам, ваше сиятельство, чтобы вы спешно встретились с ними. Они знают какую-то тайну, о которой вы должны всенепременно узнать… Они будут ожидать вас внизу — в трапезной.       — Как же ты ему дверь-то отворил?!       — Ан никак, ваше сиятельство. Я, в то время как Лев Алексеевич войти изволили, почивал еще. Открываю глаза — Лев Алексеевич надо мною стоят. Думаю: что такое? Стало быть, как-то сами в комнату вошли. Я сам бы не пустил, коли бы Лев Алексеевич постучать изволили — вас бы разбудил…       — Что ж ты не разбудил меня, подчас в комнате чужого человека увидал?!       — Лев Алексеевич сказали, что не надобно бы вас покамест тревожить…       — Даже если и правду ты изложил, то, Петя, что же ты себе позволяешь?! Взял да и вышел! Ну что за своеволие?! Наказать бы тебя, да совесть не позволит руку поднять на хворого!       — Молю, простите! Не хотел я дурного — Богом клянусь! Я лишь исполнял наказ господина Льва Алексеевича… А наказания не упраздняйте из-за вида моего недужного — накажите меня, Яков Вилимович! Как тому полагается, накажите, дабы исправился я!..       — Ладно тебе глупости какие-то болтать! Больно любо принимать наказания за великую честь?       Однако вскоре Брюс смягчился. Все-таки о дурном мальчик и впрямь бы не помыслил — слишком предан. Вопрос в другом: что не так с пассажирами этого проклятого судна, что они смеют вторгаться на постороннюю территорию, того не спросив? Что Федор Александрович вчера, что неизвестный этот Лев Алексеевич — сегодня!       Также невыясненным оставалось и то, каким образом последний проник в каюту — ведь Яков Вилимович был абсолютно уверен в том, что закрывал дверь. Или не закрывал? Этот момент, к сожалению, был расплывчат в памяти Брюса.       Уходя на срочную встречу с господином-незнакомцем, он строго наказал Пете:       — Ни шагу отсюда без моего дозволения!       — Слушаюсь, ваше сиятельство.       Яков Вилимович не сомневался в том, что в загадочном этом обстоятельстве замешан вице-адмирал. Иначе, зачем Льву Алексеевичу безотлагательно посвящать во что-то Брюса, врываясь в его каюту, тревожа его «сына»? Наверняка, он знает что-то о Федоре Александровиче. Зачем в таком случае подвергает себя опасности негласной встречей? Прознай об этом Федор Александрович, обоих ждут серьезные неприятности.       А правильное ли решение принял сам Яков Вилимович, спускаясь в трапезную?       Пышная нарядность залы — уходящей вдаль метров эдак на тридцать — сочеталась с украшенными росписью и позолотой мебелью, искусной резьбой и лепниной. Мраморные колонны, тонкие обнаженные скульптуры ослепительностью своей и величеством, отличались от вдумчивой классической архитектурной композиции. Всего здесь было столь много, что каждой детали уделить внимание не хватало глаз. Петя бы, наверное, пришел в восторг!       Увы, не было в трапезной простоты с какой-нибудь изысканной изюминкой. Вместо этого в переизбытке находились изюминки, простоту в которых отыскать было сложно…       Заметив у входа Якова Вилимовича, слуга поторопился проводить его за стол.       — Не спускался ли трапезничать Лев Алексеевич? — спросил он, однако, обескураживая слугу.       — Лев… Алексеевич?.. — переспросил юноша смятенно.       — Он самый. Лев Алексеевич Кожемякин.       — К огорчению, государь, не найдете вы его здесь боле. Господин Лев Алексеевич Кожемякин год тому назад скончался скоропостижно. Вы не знали?