Петя не находил себе места: Брюс долго не возвращался. Не случилось ли несчастья? Все-таки не зря он отчитал его — доверять первому встречному крайне бездумно. Что, если Лев Алексеевич совсем не тот, за кого себя выдает?
И выйти нельзя: Яков Вилимович не велел. Или строгий наказ его стоило нарушить? Ведь на кону жизнь великого человека — Лев Алексеевич запросто мог заманить его в ловушку! Однако не навлечет ли Петя на себя беду, покидая приделы каюты? Ведь, если встреча все же состоялась, и Лев Алексеевич — не злодей, плохо Пете придется: во-первых, заблудится; во-вторых, не избежит наказания; в-третьих, потеряет доверие Брюса. Последнее, само собой, значительно перевешивало все вышеизложенные беспокойства мальчика.
Не имея рационального выхода из запутанной этой ситуации, он стал молиться. Но совсем скоро от лишних излияний Петю отвлекла Дымка: принесла растрепанную синюю ленточку и уселась рядом. Внимательно смотрела на хозяина, до тех пор, пока тот не удостоил ее вниманием. На самом деле Петя просто смутился: странно это все-таки — сидеть, воздев руки к окну, и молиться Господу при Дымке…
Поиграли немного. Без энтузиазма. Пете было не до игр.
Кое-как поднявшись с кровати, он подошел к окну: красота! Синее море стелется гладкими волнами, чайки кружат в ослепительном солнечном зените. Стало быть, поблизости суша. Чудн
о это, невероятно — еще два дня тому назад оказаться на настоящем корабле было его несбыточной мечтой.
Только совестно думать ныне о мечте.
Петя вернулся к своей кровати, и еще долго не мог привыкнуть к потемкам каюты после ослепительного пейзажа. Каюта действительно была темной: нагромождение штор и мебели мешали проникновению солнечного света. Солнце было только с утра и немного — вечером.
Петя прошелся по комнате, с интересом разглядывая дорогостоящую утварь. К слову, с каждым неуверенным шагом идти становилось все легче — единственная хорошая новость за утро. А вообще состояние его оставляло желать лучшего: уже привычное головокружение, жгущий голод, железный привкус крови во рту…
Петя остановился у большого зеркала, привлеченный неестественной своею худобой. До этого не уделяя особенное внимание внешнему облику, он пришел в ужас: долго изучал истощенные руки, опустил глаза на ноги — такие же тонкие и сухие. Затем он ощупал бледное лицо, задержался на налившихся кровью губах, открыл рот. Вид был такой, как будто он только что слопал ведро черешни: обтянутые багряной слюной зубы, кровавый язык…
Изумленный собственным отражением, Петя принялся расстёгивать неподдающимися пальцами пуговицы: боже! Лучше б и вовсе не глядел! Страшные кости выпирали отовсюду, ребра острыми рядами обтянули кожу…
— Петя, что ты делаешь?
Словно из тумана до мальчика долетели эти полные замешательства слова. Он обернулся: Яков Вилимович стоял в пороге комнаты — нахмуренный и недоуменный. Подозрительным взглядом окинул мальчика — полу-голого, до неузнаваемости осунувшегося.
В одночасье с жаркой волной стыда, Петю обуяло облегчение: гора свалилась с плеч, когда он увидел Брюса живым и невредимым.
Накинув на плечи ночную рубаху, мальчик сказал:
— Извините, ваше сиятельство. Я на себя поглядеть решил, подчас по комнате бродил. Мимо зеркала прошел и… не узнал себя. Думаю: я, али не я?.. — Он вздохнул, обратил взгляд к зеркалу. — Не такой ведь я, Яков Вилимович. У
этого тщедушный облик…
— Не беспокойся, — сказал Яков Вилимович, — в скором времени ты будешь выглядеть как прежде: откормим.
— Благодарю покорнейше. — Петя отвесил Брюсу учтивый поклон, который, верно, выглядел довольно нелепо. И из-за ночной сорочки, и из-за самой ситуации…
— Смею ли я спросить, как прошла ваша встреча со Львом Алексеевичем? Я бы не позволил себе подобной дерзости, ваше сиятельство, поверьте! однако мир тут… странный. Опасный. Не оказался ли сей Лев Алексеевич дурным человеком?
— Отнюдь. Лев Алексеевич оказался хорошим человеком.
Разумеется, Петя ожидал большего, однако о известной незнакомцу
тайне Яков Вилимович так ему и не рассказал. А продолжать любопытствовать мальчик не решился — не его это, видимо, ума дело.
— По дороге также встретился с соседом, — сказал Брюс, — с Федором Александровичем. Вследствие сего и задержался. Изволил Федор Александрович пригласить нас с тобою на обед — должны будем явиться. Ежели тебе не сделается дурно.
— Дурно не сделается, Яков Вилимович! Для меня честь — трапезничать вместе с вами и уважаемыми…
— Оставь это. До обеда еще далече, скоро завтрак подадут. Вот и выясним: сделается, аль не сделается…
После этих слов Петя преждевременно почувствовал себя плохо. Разительно отличаясь от постного стола бедняков, стол богачей в основном состоял из жирных блюд. Сейчас Пете совсем не хотелось наполнять истерзанный желудок тяжелой пищей — повторение непрекращающейся рвоты и пронизывающих спазмов он надеялся избежать.
Но настроиться мальчик как следует не успел: завтрак подали слишком быстро. Ко всему прочему, свиная кровь имела место быть. Ее Яков Вилимович наказал не оставлять — ешь, мол, сколько хочешь, а кровь — чтобы всю до последний капли выпил!
Выбор у Пети был невелик. И, как бы странно это не показалось, а кровь на сей раз пошла легче. Видимо, Петя настолько притерпелся к ее постоянному вкусу во рту, что напиток сей ему отныне не был столь противен.
Также Петя познакомился с
кофием, горьковатый аромат которого распространился по всей каюте. Иноземным напитком он запивал сытные оладушки (сверх ожиданий они шли плоховато). Среди земляков кофий не пользовался признанием, однако Петя был прекрасно осведомлен о распоряжении государя — немилость Его Величества и колоссальные штрафы грозили тому, в чьем доме не было немецкого пития.
— Яков Вилимович, — спросил Петя, — а в Лондоне кофий кто не пьет, оного государь тоже в немилости держит?
Яков Вилимович улыбнулся; рассказами о настоящих кофейнях, где гостям подают напитки и десерты, разыграл аппетит мальчика. Петю чрезвычайно интересовала заветная жизнь там, за рубежом. Каждая мелочь казалась ему важной, и он старался ничего не упускать, задавая Брюсу вопрос за вопросом.
Удивительная черта Якова Вилимовича заключалась в том, что он завсегда располагал ответом, полностью удовлетворяя Петино любопытство. Правда, откровенность его показалась мальчику столь же изумительной, как и все их путешествие в целом. Кому скажи — не поверит, что слушал истории самого Якова Брюса, потягивая кофий на настоящем судне. Да что уж там! Петя иногда и сам не верил…
Ко всем вышеперечисленным чудесам, стоит добавить, что рассказывал Яков Вилимович о таких вещах, о которых прежде Пете было бы неудобно спросить.
— А вы, ваше сиятельство… м-м-м…
— Смелее.
— Не смею я вам все же экие бесстыдства задавать…
— Не имею обычая людей за вопросы казнить. — Брюс не сдержал улыбки.
— То людей…
— Излишни твои принижения, Петя, — напрасная трата времени. Говори уж, коль заикнулся!
Петя потупил глаза, набрался смелости и сказал:
— Как попали вы на служение государю нашему — Петру Алексеевичу, ваше сиятельство?
— Хм, это и есть твой «бесстыжий» вопрос? — Яков Вилимович вновь ухмыльнулся. — Что ж, подчас юн был государь наш, мы вместе с братом моим — Романом, начали военную службу с низших офицерских чинов. Знакомство же наше, непосредственно, с государем произошло после второго Крымского похода во время Стрелецкого бунта. Я тогда был поручиком. Мы прибыли в Троицкий монастырь в отряде иноземцев под командованием генерала Патрика Гордона. То положило начало нашему служению Петру Алексеевичу. Наступление сестрицы его — Софьи Алексеевны — укрепило нашу с ним крепкую связь…
Петя был готов узнать еще очень много всего интересного — Яков Вилимович сам дозволил задавать ему личные вопросы, — однако все внимание его перешло во власть проклятия. В начале нового, тихо крадущегося проявления Петя был готов дать голову на отсечение, что
это связано с усталостью, нехваткой свежего воздуха или голодом. Вскоре по его осторожной просьбе (на этот раз), Яков Вилимович открыл окно. Витающие благовония кофия тут же растворил свежий аромат морского бриза. Комната наполнилась прохладой.
Только не для Пети — его продолжало душить.
Он схватился за горло. Пытаясь выкашлять давящий комок, только пуще провоцировал отекшую гортань — с каждой секундой стенки ее плотно сжимались, лишая легкие воздуха. Спустя какое-то мгновение, Петя, синеющий на глазах, уже не мог вдохнуть…
К счастью, Яков Вилимович тут же пришел ему на помощь: готовый к любым неожиданным симптомам, он припас на этот случай настой из вина и алое. Положенную дозу увеличил втрое во избежание удушья — вместо одной ложки кислого снадобья, заставил Петю выпить целых три.
Не прошло и полминуты, как его отпустило: теперь он шумно набирал в легкие воздух и дрожал от потрясения. Опасность была позади, сгустившиеся тучи паники покинули каюту.
Яков Вилимович тоже выдохнул с облегчением.
***
Он знал, что проклятия темных магов не обходятся без удушения — это как основополагающая всех проклятий. Однако удивительно, что Петю не начало душить в первый же день заболевания — обычно это происходит либо сразу, либо — не происходит вовсе. Проклятие Шварца, безусловно, протекает уникально, и воздействует на организм мальчика как-то по-особенному.
Поэтому Яков Вилимович решил не оставлять мальчика без присмотра. Всякое может случиться — действия проклятия непредсказуемы.
Перед выходом он напомнил Пете о его нынешнем положении — наказал «не забывать, и глупости из сего не чинить». Исполнительный и преданный мальчик обещал во что бы то ни стало помнить. Все-таки теперь уличить их с Брюсом во лжи будет невозможно — родословная подтверждает их родство и невиновность перед законом.
По прибытии же в трапезную Яков Вилимович пообещал Пете удалиться как можно скорее. И судя по выражению лица мальчика, он подумал о том, что учитель чувствует себя в обществе Федора Александровича не очень комфортно. Впрочем, так оно и было. Но уйти пораньше он, конечно же, обещал мальчику не по этому.
Федор Александрович, самыми теплыми словами поприветствовав Брюса, кисло улыбнулся мальчику. Было видно, что внешний вид его смущает пышущего здоровьем вице-адмирала. Как и его товарищей. Неприлично разглядывая мальчика, гости, казалось, еще немного и свернут себе шеи.
— Что ж, пожалуйте к столу, — любезно обратился к прибывшим Федор Александрович. Тихонько погладив Петю по плечу, сказал ласково: — Присаживайся, душенька.
Как Брюс и предполагал, он заинтересованно блуждал всюду взглядом. Каждой мелочью — от роскошного барельефа, до едва заметного украшения на шторах — Петя восхищался. Однако он старался подобать объявленному образу и внимательно слушал беседы взрослых.
Не изменяя собственному самолюбию, Федор Александрович позволял себе исключительно много пустых разглагольствований и неприлично обрывал разговор, если тема ему не нравилась. А если кто-то из гостей осмеливался оспаривать его взгляд, в ответ получал затянутые нотации.
Один из сударей решил высказать свое равнодушие к происходящим в стране беспорядкам по поводу притеснения сирот — дескать, меня не касается, и вы не беспокойтесь зря.
— Замечено не единственно: предерзких сирот укрывают за границею! — сердито отвечал Федор Александрович. — Господину полицмейстеру нониче приходится работать не под стать положенному времени — излавливать сволочей не велика потеха в часы свободные, достопочтенный! Ясное дело, с рвением великим он вылавливает сих, бьет кнутом, пока мясом скотина не исходит! А уж подчас живуча сволочь — не померла под силою господина полицмейстера — он ея руками собственными душит!
— Как можно! — ахнул господин. — Не дело это полицмейстера — казнить!
— Ан чего ж с ними церемониться, дорогой Семен Борисыч? Всех, рано или поздно, перебьют: закон.
— Эх, горемычные! Рождены на погибель — незавидная судьба.
— Хм, «судьба»! Уж слишком много их, Семен Борисыч, развелось!
— Погодите сами горячиться, Федор Александрович. Государь паки передумать в силе. Нынь закон сей перепишет — другими голосками запоем.
— Ну, уж этому не бывать; уж будьте покойны.
Заключение вице-адмирала отдалось громоподобным эхом — убежденным и неоспоримым.
***
Петя практически ничего не съел: волновался. Глазами ему хотелось все попробовать, однако желудок был не согласен с намерениями разыгравшегося воображения. Все-таки не каждый день приходится обедать в обществе досточтимых сударей и их жен. Это казалось ему больше чем просто странным — это не вписывалось в рамки привычного. Одно дело — трапезничать наедине с почтеннейшим Яковом Вилимовичем, который не требовал от Пети беспрекословных манер, совсем другое — в настоящей трапезной, больше напоминающей Пете бальную залу.
Четырехдневный голод подвел мальчика в окончании трапезы, когда Яков Вилимович решил откланяться. Стоит отметить, что на этот раз никто не молил его остаться; все прекрасно понимали, что взволнованному отцу далеко не до душных речей Федора Александровича — он, кстати, и сам не возражал по поводу их с Петей ухода.
Вставая из-за стола — взволнованный пугающими беседами и смущенный пристальными взглядами, — Петя не выстоял на ногах: упал в руки Якова Вилимовича. Как один, гости выпорхнули из-за стола, не сводя глаз с теряющего сознание мальчика. В зале началась суматоха: над Петей кружились чьи-то испуганные лица, кто-то кричал о лекаре…
