***
Яков Вилимович, конечно, не оставлял попыток успокоить мальчика; правда, и сам нуждался в утешении — подобно Пете, он был немало потрясен произошедшим. Но больше зол. Не на Федора Александровича, отнюдь. Он был зол на себя. Как можно было в здравом рассудке оставить Петю одного? С другой стороны, в тот момент Федор Александрович им никак не угрожал — это-то по факту и заставило Брюса уйти. По крайней мере, этим он мог лишь тешить себя, поскольку истинная причина крылась в другом — в Розочке. Да и как бы он, Яков Вилимович, не спустился к ней, ежели бы ее смертельно ранили? По сути, она была Брюсу абсолютно чужим человеком — он ничего о ней не знал, — она лишь однажды скрасила его унылый вечер. Но… он был преисполнен искренним сочувствием к ней. Стать тем, кем ей пришлось стать, было следствием не самой хорошей жизни. В общем, круговорот спутанных мыслей и сожалений мешали Якову Вилимовичу сосредоточиться. Он должен помочь Пете, успокоить его, а вместо этого с уст срываются какие-то бесчувственные, сдержанные выражения. Может, именно поэтому его слова не оказывали должного воздействия на мальчика? Якову Вилимовичу было больно смотреть на его страдания — незаслуженные страдания. Конечно, Петя отойдет — время лечит. Сейчас ему нужно справиться с самым тяжелым — пережить это гнусное, отягощающее бремя. Как, собственно, и самому Якову Вилимовичу. Он непрерывно держал испуганный образ Пети в сознании: думал о том, как он изменился, каким стал подозрительным и осторожным, неуверенным и мрачным. Проклятие меняет Петю — его взгляды, поведение и цели. Он перестал верить, все больше и больше поддаваясь реальности. То, что произошло, в самом деле было реальным. Во что, собственно, верить? На его глазах произошло убийство, его мучили позорным избиением и терзали слух унижениями, из его рук вырвали единственное его сокровище, которым он дорожил, которого тепло и трепетно любил… Когда Брюс потребовал рассказать ему все с самого начала, Петя не мог сдержать эмоций. Дымка действительно была одним из лучиков света в темном заточении его болезни. Всякий раз, когда Петя вспоминал, как она прижалась к нему после разлуки, на его глаза сами собой наворачивались слезы — Дымка, мол, доверяла мне, а я не смог ее спасти. — Тебе придется немного потерпеть, — сказал Яков Вилимович, приготавливая все необходимое для обработки ран. — Будет больно, но мы справимся, правда? Петю трясло от боли — на его спине не было живого места. Также досталось и рукам, которыми он отчаянно защищал голову, — тугая плеть и на них оставила свой устрашающий след. Рубашка, насквозь пропитанная кровью, в некоторых местах оказалась продырявлена поперечными полосами. Отвратительным зрелище делало также осознание того, что это — ребенок, которого подвергли зверскому издевательству за то, что он изменить не в силах. В чем он не виноват. Петя громко застонал, сжимая в костлявом кулачке одеяло. Любое прикосновение к ранам — даже самое незначительное — оказалось нестерпимо больным. Сердце Якова Вилимовича насквозь пронизало болью. — Знаешь, — спокойно сказал он, хотя внутри все рвалось на части, — откуда передали глобус, кой стоит в палате нижней, в учебной? — Д-да, ваше сиятельство, — вежливо, насколько это было возможно в его положении, ответил Петя. — Я слышал, государь купил его для школы… — Заблуждаешься, — сказал Брюс, смочив кончик тряпицы водкой. — Глобус сей передали из кладовой Ивана Великого, куда его однажды убрали из дворца. А теперь сделай глубокий вдох… Однако когда смоченный водкой краешек коснулся свежих, кровоточащих ран, Петя снова вскрикнул. — А знаешь, — продолжал Яков Вилимович, — кем в дар глобус оный был привезен Алексею Михайловичу? — Н-нет… ваше… сиятельство… — Самим Посольством Генеральных Штатов Голландии. Хотел бы иметь свой собственный глобус? — Д-да, в-ваше… сиятельство… Боже, даже в таком положении, ему было важно произвести на учителя хорошее впечатление! Яков Вилимович все прекрасно понимал, однако подобное раболепие ему совсем не нравилось. Он уже не относился к Пете так, как раньше. Он давно перестал видеть в нем того чужого дворянского мальчишку… А Петя, грубо говоря, завис — не хотел открываться тому, кого следовало почитать. — Куда бы ты хотел отправиться? — продолжал тем не менее Яков Вилимович. — Я… я не знаю… — Я бы отправился в Японию. Подумай, быть может, ответ близок? Ты столь часто возишься вокруг сего глобуса, — Брюс ухмыльнулся, — и не знаешь, где хотел бы побывать? Яков Вилимович и сам знал ответ: сейчас Пете хотелось домой. Нестерпимо. Но Яков Вилимович был больше чем уверен, что Петя никогда в этом ему не признается. Наверное, считает, что сказать такое все равно что неприлично при нем, Брюсе, выругаться. Вместо правды он сказал, что хочет в Англию, где есть кофейни и шоколад. …После того, как Брюс завершил работу над ранами мальчика, нанес на кожу вокруг них лечебный раствор и наложил повязку, серьезно сказал: — Ты ни в чем не виноват. Не смей винить себя. Петя старался не смотреть в его глаза. — Мне совестно, — сказал он, — что вы видите меня таким… — Каким? — Сломленным… Из глаз Пети скользнули две крупные слезинки. — Простите, — сказал он, размазав слезы по лицу. — Боже… — Слезы — не порок, — ласково произнес Яков Вилимович, присаживаясь рядом. — Не стыдись того, что дано тебе Господом — глупо. Ежели держать в себе чувства, внутри сделаются они каменными и начнут изводить твое сердце болью. И будешь ты слаб телом и духом. Никогда не оправишься от горя, никогда не забудешь дурного. После этого Петя предался отчаянному и горькому забвению слез. Они душили его. Верно, он уже ничего не понимал: что хорошо, что плохо; что делать можно, а что — нельзя. Он просто устал сдерживаться. Сегодня его уничтожили, разбили сердце и вывернули наизнанку душу. Яков Вилимович больше ничего не сказал. Он просто был рядом: тихонько поглаживал мальчика по голове и, как всегда, излучал неосязаемые флюиды спокойствия. Сперва Петя подрагивал в беззвучном плаче, спрятав лицо краешком простыни, затем — успокоился. Вскоре опиум помог ему забыться сном — на время успокаивающим и глубоким. Судно скользило по тихому ночному морю, окутанному небесным сиянием созвездий и освещающим каюты безоблачным полнолунием. Гости давно разошлись по своим комнатам, восторженные удивительной огненной забавой. Знали бы они, чему радуются. Никому из уважаемых пассажиров не пришло бы в голову, что герой, спасший сына от неминуемой гибели, на самом деле затаившейся предатель, пригревший на шее «змею». И теперь он обременен убийством одного из самых влиятельных людей судна. …В дверь кто-то тихо постучал. Вернее, поскребся. Яков Вилимович не сомкнул глаз. Ничто бы, так или иначе, не смогло бы помочь ему преодолеть бессонницу. Осуши он всю бутыль опиума — не помогло бы. На пороге стояла Розочка. Вид у нее был воистину смятенный: желтые отблески свечи дрожали на ее бледном лике. Яков Вилимович, не задумываясь, пропустил девушку в каюту и прежде чем закрыть дверь, окинул взглядом дремлющий коридор. Чисто. Розочка сняла с себя шелковую накидку, бросила тревожный взгляд на кровать, где спал Петя: выглядел он еще хуже, чем в прошлую их встречу. — Что случилось? — шепнул Яков Вилимович. — Все ли с тобою в порядке? — Он мертв? — спросила Розочка. — Федор Александрович. Ответь: он мертв? Она взяла Брюса за руки, крепко сжимая их холодными пальцами. — Я не имею о том ни малейшего понятия. — Яков, перестань. — Розочка тяжело вздохнула. — Я знаю: ты убил его! Он подговорил меня притвориться раненной, чтобы ты покинул мальчика. Ты одержал победу над моим мучителем? Благодаря тебе, я верю — я свободна от угнетения его? Скажи, скажи мне, Яков! Большего счастья я никогда больше не узнаю, токмо скажи мне правду, скажи…Глава 14. Опиум
17 марта 2020 г. в 02:51
— Все кончено, Брюс! Довольно притворства!
Бахающие звуки взрывающегося за окном фейерверка отдавались меньшей болью в теле мальчика, чем оглушающий выкрик его мучителя. Он услышал в его голосе страх: Федор Александрович явно не ожидал, что Яков Вилимович вернется столь скоро. Вице-адмирал положился явно не на тех людей, которых подговорил задержать Брюса.
— Преимущество на моей стороне! — вскричал Федор Александрович, резким движением выпрямив плеть. — Я всегда чтил закон и на веку своем не раз мне доводилось обличать виновников сего! Будь покоен, Брюс, бразды правления с удовольствием примут новоиспеченного мятежника устава государева!
Ослепленный яростью и жаждой мести Яков Вилимович бросился на Федора Александровича. Между ними завязалась жестокая драка — ненависть захлестнула обоих в равной степени.
У Пети замерло сердце. Он даже не мог пошевелиться.
Безусловно, ему и раньше доводилось быть свидетелем драк и даже самому принимать в оных непосредственное участие. Но мог ли он допустить мысль о том, что когда-нибудь увидит, как Яков Вилимович размахивает кулаками?
Из-за него.
Между тем Яков Вилимович ловко уворачивался от ударов, предугадывая действия противника — неповоротливого и грузного. Отражая удары вице-адмирала, он не давал ему шанса застигнуть себя врасплох. Брюс наносил Федору Александровичу удар за ударом. Петя слышал, как у вице-адмирала хрустнула челюсть.
Он согнулся, прижимая мясистую ладонь к лицу. Крепкий был удар. Сраженный Федор Александрович, до этого считающий выдержку и холодный расчет своей привилегией, кажется, забыл обо всем. Чувство отмщения вытеснило всякий «расчет», в разноцветных лучах фейерверка угрожающе сверкнуло лезвие ножа.
— Нет! — истошно выкрикнул Петя. — Не надо, прошу вас!..
Но Федор Александрович не отступился.
— Сдавайся, мерзавец! — прорычал он, не обращая внимания на слезные мольбы мальчика. Его лицо покрыла сальная испарина, а глаза, наполненные презрением, сощурились в узкие щелки. Он раздраженно размазал кровь по подбородку. — Твой ублюдок не сегодня-завтра сдохнет! Ежели не сдашься добровольно…
Яков Вилимович рассмеялся.
От этого смеха у Пети внутри все похолодело.
— Ты недооцениваешь меня, Федор Александрович! — Яков Вилимович изменился в лице. Выхватив из висящей на поясе кобуры мушкетон, сказал: — Или переоцениваешь себя…
Под каблуками вице-адмирала захрустели осколки разбитой вазы — он попятился назад.
Брюс спустил курок. Взрывающийся фейерверк и далекие аплодисменты заглушили пронизывающий звук выстрела.
За это ничтожное мгновение вице-адмирал, скорее всего, так и не осознал своего проигрыша, забирая в мир иной полную уверенностью в собственном триумфе. Пуля насквозь пробила его голову, кровь брызнула из затылка.
Петя не мог заставить себя дышать ровно, его сердце билось как бешеное. Казалось, он видит какой-то ужасный сон, и вот-вот должен очнуться, но успокоительного пробуждения не происходило. С холодным страхом, поразившим все его существо, Петя смотрел на распластанное на коврах тело вице-адмирала.
Его глаза, отныне ничего не выражающие, застыли в мертвой пелене. Кровавая брешь во лбу вызвала у Пети приступ тошноты.
Все в голове его смешалось. Он даже не заметил, как Яков Вилимович оказался рядом и заключил его в осторожное объятие. Что он говорит? Что спрашивает? Петя ничего не слышал. Снова и снова в его сознании воспроизводились все страшные моменты этого кошмарного вечера.
…Моментально наступившая смерть забрала с собой и тело вице-адмирала. Петя не понимал, что происходит. Выглядывая из-за спины Брюса на удивительную картину исчезновения Федора Александровича, а точнее — трансформацию его в горсть пепла, — Петя, зачарованный и сбитый с толку, не мог и слова из себя выдавить. Он было собрался сообщить Якову Вилимовичу о том, что происходит за его спиной, но, «перерожденный» в труху вице-адмирал занял все его внимание.
— Ч-что с ним?.. — выдавил, наконец, Петя. — Яков Вилимович, посмотрите…
Брюс обернулся. Увиденное его, однако, не впечатлило.
— Он был нехорошим человеком, скверным, и сам совершал злодеяния.
— Он — темный маг?..
— Ничего не бойся, — сказал Яков Вилимович. — Я рядом.
Но Петя еще долго не мог прийти в себя. Никогда раньше ему не приходилось испытывать столь мощного морального слома, что-то внутри пошатнулось. Да что там! Из него словно все душу вытрясли — опустошили и оставили внутри только отчаяние и стыд. И никаких слов бы не хватило, чтобы он хоть немного оправился.