Ценою жизни

Сколько бы Петя не прислушивался, со двора, где состоялся серьезный разговор между Брюсом и Розочкой, ничего не было слышно. «Что же они скажут друг другу?» — подумал Петя. Это было, конечно, не его дело, но…       Он не хотел признаваться самому себе в том, что подвергся подстрекательствам любопытства, поэтому это коварное словцо заменил словом «интерес». Теперь и ситуация как будто приобрела совершенно иное значение — тревога и участие подтолкнули Петю подслушать разговор взрослых.       В общем, как бы Петя не решил, а услышать что-либо из горницы у него бы не получилось. Осторожно, боясь громко скрипнуть полами, он пробрался в сени и притаился за приоткрытой дверью.       —…всю жисть прячемся, — говорила Розочка, — страшимся, покойно жить не можем! Когда покойно я жила-то? По перстам счесть можно! Всю жисть токмо и делала, что завидовала вам, мужикам! Все для вас — весь мир ваш! А я… как будто виноватая в чем родилась! Как есть — токмо свет божий увидала и уже не нужная никому, уже — рабыня! Да вот… ежели б и в сравненье ставить: чем хуже я тебя-то, Яков Вилимыч? Чем? Из крови ведь, из плоти… Несправедливо! Не хочу так! не хочу!.. Обрежу волосы — в монастырь уйду! Ей-богу, уйду! Там хоть мужиков проклятых нет…       Яков Вилимович глубоко вздохнул.       Наступила пауза, во время которой Розочка, не переставая, надрывно плакала. Пете было больно слышать ее плач. Просто невыносимо.       Память о мрачных днях ледяной волной окатила мальчика. Это был один из самых страшных периодов в его жизни. В его прошлом.       После смерти отца время утратило свое предназначение — дни тянулись медленно и мрачно, сменяя друг друга бесцветным однообразием. Дни становились неделями, недели — месяцами. А мать оставалась неизменно грустной и безразличной. Она ничего не замечала, не разговаривала, выглядела неживой и старела на глазах; с наступлением ночи — плакала также тяжело и горько, как сейчас на крыльце плачет Розочка. Петя не знал тогда, как правильно утешить мать. Излечить ее раненную душу не смог бы никто, даже самый опытный лекарь. Разве что он попытался бы воскресить отца из мертвых?       Будучи беременной, она бралась за самую тяжелую работу, не жалея себя и будущего ребенка. Хоть Петя и не понимал тогда всю важность ее положения, но подсознание кричало ему, что мать подвергает себя опасности. Она всегда была слишком хрупкой и болезненной — забеременев, не раздобрела, как многие женщины, которых Петя видел тяжелыми.       Ему было страшно за мать, которая неосознанно ввергла его в стресс, — глядя на нее, он тоже становился другим. Сладкое детство превратилось в меланхоличную пропасть, когда ты не в силах остановить смерть, неизбежно крадущуюся к дорогому человеку…       — Не всякий мужик, — сказал наконец Брюс, — сволочь.       — Сволочь! — выкрикнула Розочка. — Как есть — сволочь! Пошто ж ты холодный-то такой? Живой ли ты, али как?..       — Не могу взаимно я тебе ответить — обман получится. Также надеждами ложными отягощать тебя — неправильно. Не пара я тебе, пойми.       — Нет, ты боишься меня…       — Я, скорее, за тебя боюсь, чем тебя!       — Убийца я, — сказала Розочка вполголоса, — убила я…       — Я знаю.       — Мужа… мужа убила-то…       Вовремя зажав рот рукой, чтобы громко не ахнуть, Петя испытал новое потрясение — сердце так и облилось кровью. Он не знал, что больше потрясло его: то, что Розочка лишила кого-то жизни, или то, что Яков Вилимович знал об этом?       — День ото дня губил он меня, — сокрушенно сказала Розочка. — Подумать страшно, где б я была… Нет, не могу… все! Останови меня! Не хочу вспоминать!..       — Тебе больно — так выскажи.       — Да охота ли тебе, графу-то, слушать?       — Прежде всего я — человек, а затем уж — все остальное.       — Да не ровня я тебе, Яков Вилимыч, не ровня! Тебя с сызмальства жисть ласкою облюбовала. А я? А я вот — создана была, чтоб не полюбил меня никто. Тебе барышень подавай, а я… так! — на ночь на одну девка…       — Той ночью ты была моим другом, но не любовницей. И сейчас. Ты — мой друг. Расскажи мне все, тебе станет легче.       — Да что уж тут говорить-то? Хвастаться нечем…       Во время очередной паузы Петя напрягся — ему не терпелось скорее узнать о ее прошлом всю правду, какой бы горькой или темной она ни оказалась.       — Бил он меня давеча, — начала Розочка, — приходил с мастерской — бил крепко, да чем придется. Неугодная я ему была, не любил он меня. Сестру любил — Сашеньку, мою сестричку… Да рано отошла-то наша Сашенька, рано. Любовь была у них… чувства. Помнится, еще рассвет токмо занимается, ан Сашеньки уж и след простыл — сбежали, значит, думаю. А тут — хворь проклятая прицепилась к ней, к молодой девке; он меня, жених ее, покойный Лаврентий Дмитрич, под крыло свое и взял. Думал, чай, Сашеньку во мне найти, ан нет — нет ее во мне, Сашеньки-то. Другая я. Лаврентий Дмитрич-то и понял вскоре, вот и поносил с утра до ночи. Всем сказал, какова плоха Софья Алексевна, какова глупа баба. И, знаешь, никогда не звал меня по-человечески — по имени. Все время я была у него — дурехою глупой, ослихою бестолковой, дубиною никчемной… Знать не смею, быть может, горе он эдаким зверством заглушить в себе пытался? в душе-то…       А тут пришел однова… у самого морда — красная, вспухшая, да давай кидаться — кулаками бьет, не остановишь. Ты, говорит, шельма, куда, шкура проклятая, куда ты мои честно заработанные дела?.. Пил он — беспробудно пил, а я и не видала его «честно заработанных-то»… При памяти-то и не видела его николи после смерти Сашеньки-то…       Побил меня, значит, — весь хребет изранил, чуть ли кости все начисто не переломал. Кровью плевалась, не знала, как самой себе помочь. Думала, помру — авось, отмучаюсь… Желала, как бы поскорее б уж!.. Да вот… отмучилась как, смелости-то и набралась: яд у местной ворожеи выпросила. Подчас пришел вновь пьяный Лаврентий Дмитрич, я его и опоила. Не мучился он — во сне издох. Ни крови, ни слова, прямо — сразу. Сбежала я, пряталась три дня и три ночи, да поймали меня скоро… Выдали, что до ворожеи ходила, до ведьмы проклятой… Батюшка — видать не захотел. Позор, говорит, на его семью… Сама-де лутче сдохни, чем на пороге моем явися… Фамилию, говорит, запятнала, проклятая. Не будет, говорит, тебе боле жисти… И это родной батюшка!       Розочка всхлипнула, и Петя решил, что на этом ее история завершится, но она продолжала:       — На рынке меня продавали, из города в город возили, насильничали… Тут-то я и приглянулась Федору Александровичу вскоре… Купил, имя новое дал, обещал, что и жисть почать новую надобно. Думала, хороший, видать, мужик, ласковый… Думала, батюшку заменит, а он… издеваться давай, мучить давай… Опосля-то и вовсе мужиков ублажать наказал, на судне запер, как в темнице. Ан ежели не ублажать — за борт! Вот я и… Чего ж дальше-то ждет и не знаю… Плоха я чем-то… Господь издевается…       — Не плоха ты, — начал было Яков Вилимович, но Розочка его перебила.       — Не жалей меня, Яков Вилимыч. Знаю — неплохой ты человек, не хочешь ты меня обидеть… да сама я себе напридумывала чудес…       — Но ведь… не я спас тебя, а ты сама себя спасла, как же ты не понимаешь? Ежели б ты подчинилась Федору Александровичу в ту ночь, ежели б раненой предо мною предстала ложно, ежели б слугу того, им посланного, не…       — …убила, — закончила за ним Розочка. — Именно — убила. Не оправдывай меня — грех я совершила дважды. Расплата новая грядет — знаю.       Петя отступил от двери.       Вернувшись в горницу, опустился на скамейку. После всего того, что довелось ему узнать, силы ощутимо иссякли.       Но тут Петя услышал скрип полов. Сначала он решил, что Брюс и Розочка возвращаются в дом, однако они все еще были на крыльце, да и предательский скрип донесся до него не из сеней, а из коридора. Точнее — из комнаты.       В доме кто-то был.       Петя тут же поднялся со скамейки и взял в качестве защиты скалку — она первая попалась ему под руку. Неплохое ведь оружие, главное — правильно им воспользоваться. Встав в оборонительную позицию, мальчик боком приблизился к левой от прохода стене и замер в ожидании незваного гостя. Стиснув скалку до боли в ладонях, Петя затаил дыхание и стал прислушиваться.       — Петя?.. — донесся до мальчика недоуменный голос Якова Вилимовича.       Как некстати! Петя мгновенно обернулся на вошедших в горницу Брюса и Розочку. Они застыли в пороге, крайне настороженные его причудливой и в одночасье угрожающей позой.       Кивнув в сторону коридора, мальчик едва слышно шепнул, почти одними губами:       — Там кто-то есть…       Яков Вилимович переглянулся с Розочкой, лицо которой резко изменилось. Наверное, сейчас вся жизнь заново пронеслась у нее перед глазами, настолько бледной и испуганной она выглядела.       Вынув из кобуры на поясе мушкетон, Брюс исчез в коридоре со словами:       — Оставайтесь здесь.       Это произошло так скоро, что Петя даже не успел предупредить его об осторожности, ну или напроситься пойти вместе крушить преступника, проникнувшего в дом. Не факт, конечно, что Яков Вилимович разрешил бы ему эту смелую вылазку, но попробовать стоило. Теперь-то уж поздно кидаться за ним вслед, придется остаться в числе «ожидающих».       Пожалуй, Петя воспринимал все слишком близко к сердцу, воображение его разыгралось не на шутку.       — Петя, иди ко мне!.. — Розочка протянула мальчику руку.       Он повиновался, стараясь загородить ее собой. Правда, она настойчиво противостояла самозабвению своего юного покровителя, как можно ближе прижимая его к себе. Выглядело это весьма забавно — и Розочка и Петя в равной степени пытались защитить друг друга, однако эти бессмысленные стремления вскоре переросли в открытое соперничество.       В конце концов, каждый решил держаться сам по себе, так что настороженно прислушиваться ко всем едва различимым звукам, доносящимся из комнаты, им предстояло порознь.       К счастью, их дурные предчувствия оказались лишены всякого смысла. Охота на несуществующего преступника привела к ожидаемому результату — в доме никого не оказалось. Вернувшись в горницу, Брюс поспешил успокоить взвинченную Розочку и обеспокоенного Петю хорошими новостями.       — Но, — сказал Петя, — я слышал шаги!       — Тебе показалось, — сказал Яков Вилимович, положив руку ему на плечо. — Я все проверил.       — Ваше сиятельство, я клянусь — я слышал!..       — Послушай, в доме нет никого — никого, кроме нас, разумеется.       Розочка обхватила себя руками.       — Не нравится мне все это…       — Успокойтесь, — твердо сказал Яков Вилимович. — Оба.       Безысходность довольно скоро поглотила Петю: он опустил глаза, не понимая, почему ему не верят. Потому что слова ребенка никогда ничего не значат? с мнением ребенка никогда не считаются? Но ведь он — не ребенок! И слова его честны — Петя мог поручиться чем угодно, что слышал шаги, и это — правда. Вполне может быть, что «преступник» тут же поспешил скрыться, когда почуял приближение опасности в виде Якова Вилимовича со вскинутым оружием…       С другой стороны, как мог он, Петя, перечить Брюсу? Как мог ставить под сомнение его убежденность? Ведь нет на свете такого человека, который был бы прав в чем-либо более Якова Вилимовича!       И все же не стоит забывать, что он, как и каждый человек, имеет право на ошибку.       — Ну как по-твоему сюда мог кто-то проникнуть? — спросил он.       — Через окно!       — Там окошко-то — во, крошечное! А этим ты намеревался оборонятся, что ли?       Проследив за взглядом Якова Вилимовича, скользнувшим по скалке, Петя насупился. Спрятав «оружие» за спину, он и сам, кажется, удивился, что оно все еще крепко сжато в его руке.       — Недурно, — похвалил Яков Вилимович. — Дай-ка.       Петя так и просиял:       — Правда?       — Правда. Давай проверим?       И замахнулся. Розочка с громким воплем успела пригнуться, Петя — зажмуриться.       — Да шучу я, господь с вами!       Немного придя в себя, Петя, секунду назад готовый принять совершенно спонтанный удар, расхохотался; а вот Розочка не захотела прощать Брюсу эту невинную шутку: выхватив из его рук скалку, сама замахнулась, но так и не ударила.       — В следующий раз — ударю! А сейчас — прошу к столу.       Она сняла с печи внушительных размеров глиняный сосуд — корчагу, доверху наполненную каким-то бурого цвета варевом. При всем желании Петя не смог бы понять, что это такое. На вид что-то не очень вкусное.       Поочередно в каждую миску Розочка разлила это дымящиеся нечто. Оно так неаппетитно шлёпалось на дно миски, да еще и какими-то огромными кусками, что Яков Вилимович, едва сдерживаясь от смеха, оперся на руку и прикрыл рот ладонью, как бы невзначай.       — Чегой-то это ты радуешься? — спросила его Розочка.       — Да так.       — Тебе лишь бы забавиться, Яков Вилимыч, ей-богу, словно бы ребенок!       Пожелав всем приятного аппетита, Розочка уселась за стол и с удовольствием приступила к трапезе.       Ковыряя ложкой большие куски репы и капусты, которые Розочка даже не удосужилась нарезать более пропорционально (ну или хотя бы съедобно), Петя так и не смог понять, что это. На щи не похоже, на рассольник — тоже. Скорее, это — их незамысловатая комбинация. Кто знает, возможно, на Погосте так принято?       С недоверием попробовав бульон, Петя чуть не поперхнулся от избытка соли и специй, а вернее сказать, их переизбытка. Вкус навара потерялся в мире острого богатства пряностей. Теперь слезы наворачивались на глаза не от смеха…       — Вкусно… — сказал Яков Вилимович, кашлянув.       — Благодарю, — отозвалась Розочка. — Варвара Михална передала кой-чего из своих собственных запасов — из них и наварила. Приварок-то достаточно дала, а вот соли… маловато.       — Нет-нет, в самый раз!       — Рада, что вам пришлось по вкусу. Раньше я готовила совсем уж дурно — даже сама жрать такое не могла.       Петя поражался ее откровенности! Она не стеснялась говорить открыто о своих недостатках, тем временем, как многие их крепко стыдятся. Некоторые даже при самих себе стараются не вспоминать о неудачах прошлого. Розочка же, напротив, ждала одобрения и похвалы, хотя запросто могла отравить такой едой насмерть! Зачем она вообще использовала яд, когда есть такой незаурядный «суп-щи-рассольник»?       А интересно, как бы все обернулось, если бы Розочку не выдали? Мотивы того, кто это сделал, казались Пете бесчеловечными. Наверняка, многие в ее деревне знали, что она страдает от побоев мужа; наверняка, знали ее родные и соседи. Почему они молчали? чего ждали? Почему, в конце концов, были так жестоки к ней? А он, Лаврентий этот Дмитриевич, почему не получил по заслугам? Почему угнетение женщины считается нормальным? Разве это справедливо — затравить женщину до такой степени, что ей стало невтерпеж лишить тебя жизни?       Розочка поступила так, как поступил бы каждый на ее месте. Никто не вправе судить ее за то, что она хотела жить, хотела стать свободной и убеждать из того места, где ей каждый день причиняли боль. Существование бренно, если ты со страхом ждешь наступления завтрашнего дня.       Она не могла ждать. Скорый поход к ворожее был ее единственным шансом проснуться завтра живой.       …К счастью, от тяжелых мыслей и от самой острой в жизни трапезы Петю отвлекла маленькая капелька крови, капнувшая в «суп-щи-рассольник». Петя приложил ладонь к носу. Кровотечение усиливалось.       — Извините… — выдавил он, торопливо вставая из-за стола.       Чего и следовало ожидать — у него сильно закружилась голова. Кровь текла из носа, как из ручья. Петя закашлял. Казалось, что от крови, булькающей где-то между носом и горлом, он вскоре захлебнется. Целиком и полностью Петей овладела паника.       Яков Вилимович же, мгновенно среагировавший на очередной симптом, заключил его ледяную руку в своей ладони.       — Подними голову, — сказал, — не бойся, сейчас все пройдет.       Но кровь текла без остановки, и вскоре — чего Петя ожидал меньше всего, — его сильно замутило. От вида ли крови, которая была везде — на полу, на столе, на руках у Брюса, на его одежде, на рубахе самого Пети, — или от страха, он не знал.       Впервые мальчик не испытал тех чувств, за которые вечно просил прощения — никакого стыда, чувства вины, только — страх.       Какое новое испытание подкинет проклятье? Что, если все начнется заново? Снова появится привкус крови во рту, снова без остановки будет выворачивать наизнанку, снова возобновятся страшные боли в желудке и чреда бесконечных обмороков. Или…       Он снова услышит голос Шварца в своей голове.