***
Пробудившись ото сна, он жадно глотал ртом воздух и задыхался от кашля. Яков Вилимович был рядом, и Петя не мог понять: сон ли до сих пор видит или наконец-то вернулся в реальность? Если бы не Яков Вилимович, Шварц бы уничтожил его… — Все позади, — сказал Брюс, заключив Петю в объятии. — Он больше тебя не тронет, я с тобой. — В-ваше… сиятельство… — прохрипел Петя, — г-граф… он… — Он проник в твой сон, однако я помешал ему. — К…как вы с-сумели?.. — Вторгся в твое сознание. Главное в сём — сосредоточение. — Я бы не смог… — К почивающему проникнуть нетрудно — сознание уязвлено. — Яков Вилимович, а вы сему меня обучите?.. — Обучу, раз такое дело! Тебе необходимо защитить от него свой разум. Этим мы завтра и займемся. Яков Вилимович был зол — Петя это чувствовал. Да и как тут не злиться, когда соперник ведет нечестную игру? Говорило ли это о его изощренности и хитроумии, или же о слабости и бесчестье, Петя не знал, но догадывался, что Шварц попытается отомстить Брюсу и появится вновь. Яков Вилимович поспешил приготовить мальчику очередную лечебную настойку, разбавленную горячим молоком. Она оказалась куда приятнее боярышника и кислого винного зелия. По крайней мере, вкус молока перебил тот специфичный аромат, который Петя мог услышать, будь лекарство растворено водой. Горло саднило, дышать было тяжело. Он все еще чувствовал на своей шее его тонкие аристократические пальцы. Для Пети так и осталось загадкой, как Шварц может управлять его сознанием из другого мира и как Яков Вилимович может проникать в его сон силой мысли. Так ли это просто? Пете не терпелось дожить до следующего утра и поскорее узнать, каково это. Горячее ли молоко, разбавленное ли в нем лекарство или нечто иное окутало Петю приятной истомой, а только это состояние немало его встревожило. Он настойчиво сопротивлялся сну, роняя голову на грудь и едва поддерживая смыкающиеся веки. Как же он позволит себе заснуть после такого? Нет, о сне теперь придется забыть! — Не бойся, — сказал Яков Вилимович с улыбкой, — я же с тобой. Петя зевнул. — Верю, ваше сиятельство, верю… да токмо… — Полноте, я любую хитрость его на корню пресеку. Да и не явиться он вновь — знает, что я рядом. Отдыхай, голубчик, отдыхай.***
Яков Вилимович проснулся от легкого прикосновения к щеке. Первое, что он увидел, открыв глаза, — невинно покоящуюся ладошку Пети на своем лице. От нее исходил сладкий запах молока и еще чего-то неуловимо знакомого, теплого. Обычно запахи пробуждают воспоминания, возвращают забвенные кусочки жизненной мозаики или совсем забытого прошлого, но только не сейчас. Этот запах все время был рядом. Он ассоциировался с бесконечной чредой беспокойства, спешкой, напряжением и игрой в прятки. Потому что это был его запах. Запах Пети. Он, разумеется, еще спал и даже не догадывался о нечаянном положении руки. Невозможно и представить, как горячо бы это прикосновение его смутило, проснись он прямо сейчас! Яков Вилимович осознал бесспорно и действительно, что Петя дорог ему, как бывают дороги и любимы родные дети. Его отношение к мальчику изменилось навсегда: теперь он не был ему чужим. И чувство это исходило вовсе не из жалости к нему, оно было выше всяких сожалений — оно по-настоящему грело сердце. Родной, любимый. Сын. Почему ты не мой сын? Осторожно переложив руку Пети на подушку, Яков Вилимович встал с постели, подвязал волосы шелковой лентой и направился в горницу. Придется мириться со здешними устоями и вставать с первой зарей, а иначе худо придется вечером во время урагана. Домашних дел — по горло. Розочка, должно быть, еще не просыпалась. Но в горнице ее не оказалось. Якова Вилимовича встревожило это неожиданное исчезновение. Выйдя на крыльцо и окинув взглядом двор — сейчас особенно живописный благодаря пунцовым краскам, которыми его одарил занимающийся рассвет, — Яков Вилимович успокоился, увидев Розочку целой и невредимой. Она стояла у забора и вглядывалась вдаль: на дремлющий за холмом храм и розовеющие соседние дворы. Но не успел Яков Вилимович и приблизиться к ней, как она схватилась за живот, согнулась над травой и ее стошнило. — Что с тобой? — спросил Яков Вилимович недоуменно. — Уходи… — сказала Розочка, — возвращайся в дом… — Еще чего! — Не подходи близко… — Ты ни о чем не хочешь со мной поговорить? Розочка выпрямилась, вздохнула. — Нам не о чем говорить, — сказала холодно. — Я много раз была тяжелой… это не то. — Ты кого вознамерилась обмануть: себя или меня? — Не хочешь — не верь, мне-то какое дело? Ее категоричность вынудила Брюса сдаться — Розочка собиралась уйти, но он ее задержал. — Ты можешь мне довериться. Я тебе помогу. Поговори со мной. Просто поговори. Скрестив руки на груди, Розочка, однако, оскорбленно отвела от него взгляд. — Уладь дела с баней, — потребовала строго, — не хочу все время мерзнуть на заднем дворе. — Хорошо, сегодня же ею займусь. Иди, приляг. — «Приляг»! А делами хозяйскими заниматься кто станет? — Нельзя тебе, сам займусь. Не спорь. — Ишь ты какой… командует свободной женщиной… — Зачем ты так? — А ты? — Сегодня дел немало. Кто ж в такие дни важные в постели нежится? Восстанавливать силы тебе зело надобно, милок, ни то не окрепнешь! А портной явится подчас, что ему сказать прикажешь? «Прошу прощения, мастер, мерки снимать в другой раз приходите, у меня сынок вас встречать ленится!» — так, что ли? Петя, ты меня слушаешь? — А?.. Да, ваше сиятельство, так точно! Петя снова зевнул и потер глаза: видно было, что он держится едва ли, и лишь из уважения к Якову Вилимовичу еще не прильнул щекой к подушке. — Для начала, — сказал Брюс, — позавтракаем. — Угу. — Я приготовил тебе блинчики. С медом. И кофий. Яков Вилимович кивнул на столик, куда только что поставил поднос. Петя был чрезвычайно слаб после вчерашнего «лекарства», поэтому Брюсу пришлось пойти на уступки и принести завтрак ему в постель. Петя же округлил глаза — сон как рукой сняло. — Как же ж это мне, — спросил он, — в постели трапезничать, ваше сиятельство? Чай, не барин… — Ну а ты притворись, — ответил Яков Вилимович, садясь напротив. — Давай вместе баринами будем — в игру экую сыграем. Вообразим что-нибудь веселое наконец. Непонимание происходящего отразилось на лице мальчика до того внушительным замешательством, что Яков Вилимович уже и сам начинал себя чувствовать дураком. Однако Петя все-таки, несмотря на все свои предубеждения, поддался интересу к этой занятной игре. — А что делать надо, Яков Вилимович? — спросил он. — Как играть? — Играй так, чтоб я поверил, что ты — барин. — А каков он, барин сей? Что он делает? — На подушки-ка откинься… еще… еще… вот так! молодец! Кофий в одну руку возьми, блинчик — в другую… вот, хорошо. Сделай важное лицо. Нет, еще важнее! еще! Ну, Петя, ты издеваешься? Не столь важное… Вот! вот так достаточно! Все, теперь приступай к трапезе. — А это зачем все?.. — Мы же веселимся! Почему все обязательно должно быть для чего-то да зачем-то? Петя пожал плечами. Что же до самого Якова Вилимовича, то он ожидал, что Петя со свойственным ему энтузиазмом проиллюстрирует это незатейливое амплуа, но с ролью своей Петя справлялся из ряда вон плохо. Не барин он — однозначно не барин. Петя был невероятно скован, и выдал такого безропотного, тишайшего барина, каких на свете великое меньшинство. Что ж, подобные перевоплощения не сразу даются. Главным же в этой игре были отнюдь не блистательные актерские способности, а трапеза. К слову, она давалась Пете с трудом: он откусил от блина лишь пару раз, пожевал без аппетита и отставил свою порцию. — Барин, — сказал Яков Вилимович с наигранным возмущением, — не кормить же мне вас с ручек! Вы у нас господин-то навроде самостоятельный, аль разленились совсем? Петя не сдержался от смеха. А Яков Вилимович был весьма серьезен и действительно стал кормить его с подобными причитаниями. — Ну и распустили же вас нынче, ваше благородие! постыдились бы! Чего смеетесь, хохотом заливаетесь? Ну смейтесь, смейтесь — воля ваша! — Ваше сиятельство… — Да нет, братец, куда уж нам до «сиятельства», «благородием» довольствуемся — слава богу! Ну-ка, ротик открой… — Не могу, ваше сиятельство, не лезет — попрек горла встало… — Ну вот мы и протолкнем. Открывай! — Яков Вилимович… — Ваше благородие, извольте открыть рот сейчас же! Давай-давай… Вот… и жуй, пожалуйста, поживее! Пожаловавшая Розочка задержалась в дверях комнаты и долго наблюдала за игрой, пока Петя окончательно не потерял от смеха голос. Он-то видел, что она пришла, а увлеченный «кормлением» Брюс — нет. — Яков Вилимыч, — нахмурилась Розочка, — ты сдурел, я не пойму? — Вот и барыня к нам пожаловала, — не растерялся, однако, Яков Вилимович, оборачиваясь к ней. — Пожалуйте, mon cher, к столу… к постели… — Полно дурака валять! Займись уже баней! — Ладно, — сдался Яков Вилимович. — Проследишь за тем, чтобы он поел? И, — обратился он к Пете, — чтобы без глупостей! Не поешь — накажу. — Как вам будет угодно, ваше сиятельство. М-да, на вид бане было лет эдак триста. Для начала нужно было выломать доски, которыми наглухо была заколочена тамбурная дверца. Так что Яков Вилимович, занятый делом, и предположить не мог, что не успеет воспользоваться ломом, как Розочка, влетевшая во двор, даст ему пощечину. — Ты что делаешь?! — опешил Яков Вилимович. — Ты в своем уме?! Что за дерзость?! — Вот теперь ты заслужил настоящую пощечину, Брюс! — ответила Розочка. — Пошто мальчика губишь?! — Ты спятила совершенно?! Вслед за нею во двор влетел Петя — испуганный, бледный. — Неправда это… — сказал он, запыхавшись, — неправда, поверьте!.. — Ан я-то думала, — продолжала Розочка, — ты достойный, благородный человек! Как ты мог? Как ты мог так поступить с ним?! Он же верит тебе! У него никого, кроме тебя нет! — Розалия Федоровна!.. Яков Вилимович!.. — Не надо, Петя! Не надо — пустое это! Отправляйся в дом! — Да послушайте же, Розаль Федоровна!.. — Я сама с ним разберусь — не лезь! — Пожалуйста… — Замолчите оба! — вмешался Яков Вилимович. Бедлам какой-то! Петя застыл как вкопанный и даже не моргал, в отличие от Розочки, которой угрозы Брюса были не страшны — она буравила его таким свирепым взглядом, что едва дыру в нем не прожгла. — Что случилось? — спросил Брюс. — За что ты обвиняешь меня? — Откуда у него на шее следы от пальцев? — Яков Вилимович… — взмолился Петя. — Пожалуйста, убедите Розалию Федоровну, что вы не сделали мне ничего плохого. — Петя, дружочек, — сказала Розочка, — обычно так и бывает, но тот, кто поднял на тебя руку — он тебя не любит, поверь! Яков Вилимович глубоко вздохнул. Спокойно. — Ты не расстроишься, — обратился он к Пете, — ежели я скажу Розалии Федоровне правду? Как видишь, верить в мою невиновность она отказывается. — Я говорил Розаль Федоровне, ваше сиятельство, — подыграл Петя, — все говорил… — Знаю. — Какими бы оправданиями ты не покрыл свою паршивую совесть, — сказала Розочка, — я не поверю. — Вчера ночью у Пети началась крапивная лихорадка, — сказал Яков Вилимович, — и это — одно из ее проявлений. К сожалению, мне приходится зря тревожить мальчика сим признанием по твоей милости — ведь ему крайне неловко. Мне очень жаль, Петя; извини, но теперь смысла скрывать что-либо нет. Ну а вы, Розалия Федоровна, ежели не хотите заразиться, лучше не трогайте Петю — заразно это. — Крапивная лихорадка? — переспросила Розочка с сомнением. — Она самая, Розаль Федоровна, — подтвердил Петя. — Что ж, — сказал Яков Вилимович, — теперь я наконец-то могу приступить к работе? Дверь не поддавалась — усердно ее заколотили. Но зато после ухода Розочки и Пети, Яков Вилимович с ней быстро справился. С горяча-то какую дверь с петель не сорвешь… С виду это была самая обычная баня из всех, только очень пыльная и трухлявая — бревенчатые стены прогнили от плесени, потолок того и гляди рухнет на голову, а под ногами натужено скрипели старые доски. В предбаннике стоял тяжелый запах сырости и пыли. Пройдя в парную — просторную моечную с печкой, — Яков Вилимович закашлялся и поднес к лицу платок. Здесь просто невозможно было находиться из-за этого отвратительного смрада. Проще было смастерить новую баню, чем браться за эту рухлядь. Оглядевшись по сторонам, Яков Вилимович поспешил выйти, но его внимание привлекли темные брызги вдоль стен парной. Что это? Как только глаза привыкли к полумраку помещения и перестали слезиться от пыли, от Якова Вилимовича не ушла еще одна немаловажная деталь — под ногами шелестели черные струпья угля. Нет, это вовсе был не уголь! Яков Вилимович нагнулся к полу и настороженно ощупал изгарь. В отличие от пепла, кой приятен на ощупь и сглаживает подушечки пальцев, она оказалась вязкой и рассыпчатой, как песок… Это был человеческий прах. Брызги на стенах — давно зачерневшая кровь. Яков Вилимович услышал запах смерти…