Ценою жизни

Петя оцепенел.       Он догадывался, что произошло, и мысли его, ни на секунду не утихая, уносились вдаль, тем временем как тело лишилось способности двигаться. Продолжая изучать вошедшего в комнату Брюса бессмысленным неморгающим взглядом, Петя лихорадочно размышлял, в верном ли русле движутся его рассуждения? Кто знает, что это было на самом деле? На разыгравшееся воображение не похоже. На сумасшествие — да. Но ведь он не сумасшедший! Он видел это собственными глазами! чувствовал прикосновение! Щека до сих пор горела от боли.       Что ж, утро с самого начала не задалось…       — Петя? — Брюс было направился к мальчику, но тот вздрогнул и попятился.       Яков Вилимович остановился на полпути.       — Все в порядке? Ты навроде бледнее обыкновенного. Что с тобою?       — Это вы? — спросил Петя. — Правда вы?..       — Я, — ответил Яков Вилимович, взяв Петю за руку. Тепло. Очень тепло. — Успокойся, Петя, все хорошо — видишь? Я — здесь, рядом.       Петя обернулся, бросил неоднозначный взгляд в сторону окна.       — Наново сон дурной приснился?       — Да, ваше сиятельство… — Петя потер виски. — Простите меня. Сон сей был… будто бы наяву.       Петя боялся говорить правду — не потому, что не хотел расстраивать Брюса, или в очередной раз тяготить его своими проблемами, — отнюдь! — Петя боялся, что Брюс изменился, что Шварц управляет его сознанием. Спору нет, Яков Вилимович — могущественный маг, сильный и непобедимый, но Шварц… Шварц ведь тоже не промах! Мало ли какими изощренными путями он пойдет ради победы? С другой стороны, ведь Петя чувствовал прежнее тепло от руки Якова Вилимовича.       А ежели «тепло» не есть показатель, что тогда?       Как же все запуталось! Столь вопросов, столь противоречий, да ни одного ответа, ни одной верной подсказки…       Григорий Степанович пробыл в гостях недолго — собрался, как только ливень на время поутих. Пасмурное небо, тяжело нависшее над Чернолесьем, предвещало новый дождевой приступ — медлить нельзя.       — Совсем недалече моя изба, — сказал на прощанье Григорий Степанович. — Ежель чего надобно будет, аль укрыться от недруга подчас придется, идите без страху в чащу все прямо и прямо, доколь не покажется река; вдоль ея правее пойдете — там и выйдите на мой дом. В самой излучинке он на бережку. Ночь нынче страшная грядет… Берегитесь, дети — Господь с вами!       Григорий Степанович перекрестил воздух.       — Свидимся ль еще, Григорий Степаныч? — Розочка вышла вперед. — Найду ль я тебя наново?       — А как жа, Сонюшка! — Старик поцеловал Розочку в лоб. — Свидимся, голубушка, свидимся, милая, — обязательно. Вона какой путь проделали! Вона нас куда судьба забросила, да и то — встретились. Не огорчайся, доченька, у тебя поддержка надежная имеется. — Он обратил многозначительный взгляд в сторону Якова Вилимовича. — Ты, граф, не оставляй ее, пообещай старику, а? Господь свидетель: добрый ты человек, живота не жалеешь за других; и мальчишка славный у тебя, — Григорий Степанович кивнул Пете, — и жисть его славная ждет — токмо дойдите, милые, выдержите путь нелегкий. Непрост он, да что ж поделаешь? Выпало на нашу долю такое испытание — надобно справиться. Нет лишних людей на свете белом — это правда, но есть лишние законы.       — Прав ты, Григорий Степаныч, — сказала Розочка со вздохом. — Дай Бог, дойдем. Да и ты не пропадай! Я об тебе всечасно помню…       Петя, которому было известно меньше других, понимал чувства Розочки. Да, он не знал, кто такой Григорий Степанович — объяснить это ему не успели; не знал, кем он приходится Розочке и какое место когда-то занимал в ее жизни. Однако Петя понимал каким-то необъяснимым осознанием — чувством абсолютной уверенности, — что Розочка все еще тоскует по дому. Она бы с радостью вернулась назад и забыла все обиды, если бы ее приняли.       После ухода Григория Степановича она еще долго провожала его тоскливым взглядом из окошка — до тех пор, пока его силуэт не слился с дождевой дымкой где-то там, вдали. А сколько она просидела вот так, не шевелясь и всматриваясь в извилистую тропку?       — Розаль Федоровна, — Петя положил руку ей на плечо, — не огорчайтесь. Григорий Степанович еще обязательно появится. Теперича знает, что вы здесь — заглянет еще, вот увидите.       Розочка не шелохнулась; кажется, она не слушала.       — Розалия Федоровна?       Петя присел рядом на лавку, заглядывая в необычайно белое лицо Розочки, — даже веснушки казались теперь более яркими на фоне неестественной бледности.       — Я не Розалия Федоровна, Петя, — холодно произнесла она. — Не Розалия Федоровна. Это проклятое имя дал мне Федор Александрович, подчас купил. Я — Софья, по батюшке — Алексеевна. Не зови меня более Розалией.       — Софья Алексеевна, — повторил Петя, ощупывая губами непривычные слова. — Как скажете.       Непросто так сразу будет привыкнуть к «Софье Алексеевне», однако Пете ее настоящее имя нравилось куда более вымышленного. Ну что это — Розалия Федоровна? А Софья Алексеевна — красивое имя, звучное. «Федор Александрович-то, — размышлял Петя, — остался позади, так почём ж носить на себе имя, коим он безбожно нарек ее однажды? Как вообще возможно дать человеку иное имя?..»       — Вы тоскуете по дому? — спросил Петя.       — Тоскую, — ответила Сонюшка, — одначе… нет у меня его больше, дома-то. Есть ты, Яков Вилимыч. Покамест я с вами… А что там будет дальше — об сем я не думала. Будь, что будет. Надоело ужо думки думать! Коль размышлениями головушку перенапрягаешь, всяко какая-нибудь неприятность выходит. Это я уже усвоила. А подчас случайно мысль пришла, Петенька, тогда все хорошо получается. Я вот на примере тебе своем докажу: я с судна как бежала? Не думая ж, бежала! Не думая, Якову Вилимычу доверилась! И смотри-ка, как все ладно идет…       — Да, Роз… Софья Алексевна, — кивнул Петя. — Вы уже трапезничали?       — Нет, не хочется…       Встреча с Григорием Степановичем удивительным образом повлияла на Софью Алексеевну — ее словно подменили. Как она могла отказаться от завтрака? Безусловно, подобное поведение было совершенно на нее не похоже, Яков Вилимович и Петя крайне обеспокоились за ее здоровье. Ведь она так любила хорошо поесть! Из раза в раз она, казалось, ест все больше и больше и объедается так, как не объедаются на щедрых императорских пиршествах. А сейчас никакие сладкие уговоры так и не вернули ей былой аппетит.       — Что делать будем, ваше сиятельство? — спросил Петя.       Яков Вилимович только пожал плечами: захочет — поест, мол.       Однако время близилось к полудню, а Сонюшка так и не прикоснулась к еде. И вскоре стало абсолютно ясно почему. К хандре прибавилось дурное самочувствие: она заболела — не из-за хандры по прошлому, или тоски по Григорию Степановичу, отнюдь! — она заболела по-настоящему.       Сильная боль в животе не давала ей покоя. Петя впервые видел Сонюшку такой изможденной и несчастной. Что же с ней случилось? Что за недуг такой загадочный ее сразил? Какая болезнь могла вызвать такие сильные боли? А главное — так внезапно.       Яков Вилимович помог Сонюшке удобнее устроиться в постели и велел Пете сейчас же отправляться в комнату.       — Ваше сиятельство, что с Софьей Алексеевной? — спросил он шепотом. — Они поправятся?       — Обязательно, — торопливо бросил Брюс. — Иди же!       Софья Алексеевна застонала и, подбирая колени к подбородку, сжалась в комочек. Оставив Петю наедине с беспокойством, которое начинало перерастать в панику, Яков Вилимович поспешил к ней — взял за руку и обещал быть рядом, что бы не случилось.       Возмущение Пети едва не выплеснулось наружу! Как бы он покинул Софью Алексеевну, покорно последовав в комнату? К чему Яков Вилимович гонит его? Кто знает, вдруг она уже слышит предсмертный шепот смерти, а он даже не скажет ей прощального слова? Вдруг смерть уже столь близко, что спасти Софью Алексеевну нет шанса?.. Нет, о таком даже думать невозможно! Она не умрет — она же сильная. Тем более от болей в животе еще ведь никто не умирал. Наверное.       Однажды Петя уже прошел через нечто подобное. Снова испытать боль от утраты близкого человека, снова ждать и сокрушаться… Ежели сей кошмар, что буквально пару лет назад случился с его матушкой, повториться с Сонюшкой, как он переживет?       Но тут произошло что-то страшное — Петя понял, что ему придется исполнить наказ Якова Вилимовича. Незамедлительно.       Петя увидел на ночном платье Сонюшки кровь.

***

      Сонюшка откинула голову на подушки и прикрыла глаза. Все закончилось. Сейчас бы забыться крепким сном да не думать ни о чем. Но как позволить изможденному сердцу не клокотать в груди? Как успокоиться, когда разум кричит от боли? Все закончилось — да. Было в этом и облегчение и горечь одновременно. А вот чего больше, теперь Сонюшка и не знала.       — Я ничего не делала, — сказала она. — Не знаю, как это произошло…       — Тш-ш, — сказал Яков Вилимович, прикладывая к ее лбу влажную тряпицу, — ты ни в чем не виновата. Тебе нужно отдохнуть.       Он подложил под ее ноги подушки. К низу живота прикладывал тряпицу, вымоченную в холодной воде. Ждал. Менял белье и простыни. Снова прикладывал холодную тряпицу. Снова ждал. И так до тех пор, пока кровотечение не успокоилось. Время куда-то испарилось: казалось, что прошло всего ничего — какие-нибудь полчаса, а на самом деле процедура затянулась на полдня.       — Знаешь, — призналась Сонюшка, — а ведь я уж не хотела травить дитя. Думала: ну раз так случилось, раз Господь так захотел, да раз послал мне дар сей, значит — так надобно. Как-нибудь бы справились. Ты-то вот чужого сына на воспитание взял, помогаешь ему, а я от родного хочу отказаться? Несправедливо — он ж живой! Тогда-то выхода не было, на судне, ан сейчас дитя не было б лишним… Что ж я за женщина-то такая? Все хорошей перед всеми притворяюсь, а на самом деле — грехов столь, что и не счесть их!       — Не плачь, — сказал Яков Вилимович, — все позади. И никакая ты не грешница, всякое в жизни случается. В тот вечер, что мы встретились, я бы никогда не подумал, что ты умеешь плакать.       Сонюшка размазала слезы по щекам.       — А как мы танцевали. — Она улыбнулась. — Ты едва на ногах держался! Я подумала тогда: ну и пьяница же он, этот немец, ан ты вон какой оказался… Благодарю тебя за все… за помощь твою.       — Ты бы тоже помогла мне, коль бы мне нездоровилось.       Выдержав паузу, Сонюшка с сомнением поглядела на Якова Вилимовича и сказала:       — Ты об это столь уверенно говоришь…       — А что, — удивился Яков Вилимович, — не помогла бы?       — Ну ты уж не хворай, что ли. Я ж тебя, такого огромного, не удержу!       Брюс засмеялся.       — Зачем меня удерживать-то?       — А кто тебя знает, что ты удумаешь? Упадешь, быть может!       — Куда?..       Теперь они смеялись вместе. Действительно, к чему ему падать-то? Здоровый, крепкий слава богу!       — Прости, — виновато произнесла Сонюшка, накрывая его руку своей. — Прости, что вела себя, аки капризная девчонка. Совестно мне, что ругались мы… Из-за меня ж все ссоры.       — Ну это ты не права. Не может в ссоре быть виноват один. Я тебя тоже, бывало, из вредности не слушал.       — Все равно прости.       — И ты — прости.       Сонюшка кивнула, но затем до того резко подтянулась на локтях, что мокрая тряпка шмякнулась ей со лба на грудь. Яков Вилимович аж вздрогнул.       — Ты чего?       — Петя! — воскликнула она. — Бедняжка весь день божий просидел в одиночестве! Все об нем забыли, об несчастном. Переживает небось. Позови его!

***

      Обещая Сонюшке немедленно привести Петю, Яков Вилимович и не предполагал, что застанет его таким взволнованным и бледным.       Когда он заметил Брюса в пороге комнаты, изменился в лице: выражение его стало до того прискорбным, что, казалось, он уже давно подготовил себя к дурным известиям.       — Как Софья Алексеевна? — спросил мальчик на одном дыхании. — Они живы?       — Конечно, живы, — сказал Яков Вилимович. — Велела тебя звать сию же минуту: беспокоится о тебе.       Петя облегченно выдохнул.       — Слава Богу!..       Однако вместо того, чтобы соблюдать постельный режим, Сонюшка предпочла занять излюбленное место за столом.       — Софья Алексеевна, — выпалил Петя, вбегая в горницу, — как вы?       — Да лучше, Петенька, — улыбнулась она, — лучше!       — Зачем встала? — возмутился Яков Вилимович. — Кто тебе велел?       — Да что ж мне валяться ноне? — Отщипнув от румяной буханки хлеба кусочек, Сонюшка отправила его в рот и, быстро пережевывая, взялась за щи. — Весь день не едала. Я и забыла, что ты стряпаешь, аки повар его величества! Вкусна-а… Садитесь — будем трапезничать! Тут и рыбка вяленая! Со щами — самое то! Садитесь, садитесь…       — Узнаю нашу Сонюшку! — ухмыльнулся Яков Вилимович.       — Ты хочешь сказать, словно я много ем, а?       — Да съешь ты хоть весь стол, только б не хворала!       — Аминь, — шепнул Петя.       Ели молча, только ложки позвякивали в тарелках да моросил в запотевшее оконце дождь. Отгремели грозы, прошли ливни и утихли ветра. Бесчинства непогоды сменились назойливым мелким дождиком — небеса выплакали за сегодня достаточно слез. Когда совсем стихло, темные сумерки опустились на деревню и сама природа замерла в ожидании нещадных кровопролитий.       После сытного ужина Сонюшка сказала:       — Не обладаю я должным красноречием, но выскажу, как умею. О моей жизни еще никто так не заботился, как вы. Никогда я еще не чувствовала себя столь значимой, кой почувствовала сегодня. Вот здесь, — Она погладила грудь, — аккурат тепло, да такое тепло, что сердце наружу рвется! — стучит да стучит все, никак не угомонится. И знаете почему? Я хочу, чтобы вы знали — вы дороги мне! вы оба! И мне не совестно признаться в сем — не совестно! Вы подарили мне то, чего у меня не было и в родной семье. И коль моя судьба с вашими переплелась, коль мы вместе, коль общая у нас тайна, не хочу я, чтобы наши пути когда-нибудь разошлись. Я не знаю, как смогу жить без вас! не знаю! Без тебя, Яков Вилимыч, и твоего завсегда покойного лика. Без тебя, Петенька, родненький. Я полюбила вас — истинно полюбила таких, какие вы мне встретились. Думала об сем я, извелась душенька — не могу держать в себе…       Однако, коль откажете мне, коль не захотите брать с собою — не обижусь. Как есть — не обижусь. Ан токмо ввек вас не забуду. И пусть высохнут со временем мои слезы по вас, все равно буду каждый день вспоминать… Обещаю: токмо хорошее!       Сонюшка улыбнулась сквозь горечь. Она едва не расплакалась.       Затянувшаяся пауза давила на барабанные перепонки: молчание становилось невыносимым. Петя во все глаза глядел на Якова Вилимовича — его слово решающее.       — Я уже говорил, — сказал наконец Яков Вилимович, — что не хочу подвергать тебя опасности.       — Но куда я пойду? Кому я нужна?..       — Я не хочу, чтобы ты приняла неверное решение, от коего будет зависеть твоя жизнь. Ежели ты совершенно уверена в том, что хочешь отправиться с нами, что готова к тем тяготам, через кои нам предстоит пройти, — не стану возражать. Мне також нелегко думать о том, что мы расстанемся — крайне нелегко.       — Ты говоришь так, словно уже сдался, — сказала Сонюшка, — словно уже проиграл.       — Дело отнюдь не в этом.       — В этом! В этом! Ты не уверен, что у вас получится.       — Я боюсь, что не получится у тебя.       — Что?..       Брюс отвёл взгляд и сложил руки на груди.       — Да, — сказала Сонюшка дрогнувшим голосом, — буду вспоминать о вас…       — Не будешь, — сказал Яков Вилимович. — Мы тебя не оставим. Я дал обещание Григорию Степановичу.       Недолго думая, Сонюшка с радостным воплем кинулась к Брюсу на шею. Всего его по десять раз расцеловала, щебеча благодарности.       — Но учти, — сказал Яков Вилимович серьезно, — наш путь все еще опасен. Тебе нужно будет кое-что узнать.       — Что?       — И ты должна будешь поклясться, что никому не скажешь то, о чем я тебе поведаю.       — Клянусь! Что там?..       — Это крайне важно.       — Доверься мне, как доверился тогда, на корабле. В чем же дело?       — Нам придется отправиться дальше, чем ты можешь себе представить.       — Ты иностранец, — Сонюшка пожала плечами, — ясно се. Ежели отправляться на твою родину — на чужбину, — я согласна… Не страшно мне уж ничего! Что Московия, что иноземный град — все одно. Дом мой там, где вы.       На этой теплой ноте пришлось отложить разговор до более удобного случая — всего не объяснишь, когда следует начать подготовку к «страшной ночи»: запереть ворота, двери, окна. Сонюшка расстроилась было, что Яков Вилимович так резко оборвал беседу на самом интересном месте, да ничего не сказала. Сейчас действительно важнее принять меры предосторожности. Впереди целая ночь, тогда и расскажет. Никто спать не собирался, да и как уснуть, зная, что в любой момент может нагрянуть вооруженный безумец? Или — что куда страшнее, — целая ватага вооруженных безумцев?       Непривычно тихая ночь устремила грозный взгляд в оконца. Сначала свечей не зажигали, чтобы не привлекать к дому нежелательное внимание, однако Сонюшка настояла на том, чтобы хотя бы одна свечка горела: страшно.       — Так ты спать ложись, — сказал Яков Вилимович, — страшно не будет.       — Не лягу я. Кругом вона что, как уснуть-то?       Иногда она напоминала Якову Вилимовичу ребенка — в последнее время особенно. Каждый день она раскрывалась ему с новой стороны. Сначала Яков Вилимович считал Сонюшку сдержанной, мудрой женщиной, затем она изменилась и стала бойкой, упрямой и капризной, как взбалмошная девчонка, после — оказалась влюбчивой и ранимой, а теперь была просто очень родным человеком, к которому нельзя не питать самую искреннюю и теплую любовь. Сегодня, к примеру, когда ее жизни грозила опасность, Яков Вилимович впервые задумался о том, что не хочет отпускать ее. Что не сможет отпустить. Все внутри противилось этой разлуке.       …Горьковатый аромат кофия почти сразу же наполнил горницу, как только Яков Вилимович заварил себе первую порцию. Сонюшка наблюдала за тем, как он готовит сей заморский напиток, и, отказавшись от угощения, то и дело морщилась и фыркала: мол, как возможно пить эту горечь, да еще и с удовольствием?       — А я тебе пенку молочную добавлю, — сказал Яков Вилимович, — сладенько будет.       — Нет уж, спасибо! Сам пей.       — Придется — ночь длинная.       — Что ж всю ночь сей дрянью травиться будешь? От него ж сердце как заколотиться!..       — И хорошо, пусть колотиться — не усну. Петя как? Быстро угомонился?       — Тут же! Беспокоился о мне, устал сегодняшнего дня он крепко. Я-то думала, будет о «ночи» переживать, ан нет — как очи прикрыл, так и уснул.       — Ну и хорошо.       — Не понимала я тебя, — призналась Сонюшка, — когда узнала о том, что он тебе не родный. Не понимала, что ты в нем нашел? Зачем он тебе, дескать, нужен? А теперь знаю, теперь — понимаю. Також его люблю, как и ты. Родной он мне. Как смогу я почивать с покоем, зная, что вы где-то далеко? Буду беспокоиться, как вы: получилось, али нет? Так что же я должна узнать?       Яков Вилимович сделал глоток: и впрямь горько получилось.       — Сумлеваешься?       — Отнюдь, — сказал Брюс. — Скорее, не знаю, с чего начать.       — Ну так начни уж с чего-нибудь!       Яков Вилимович боялся шокировать ее. Но пути назад нет. Либо он оставит Сонюшку здесь и будет до конца дней жалеть об этом, либо признается и подвергнет ее опасности. Такой себе выбор.       Однако Яков Вилимович начал издалека. С того, что все время обманывал Сонюшку — был совсем не тем, за кого себя выдавал. Что он вовсе не сбежавший из-под опеки родителей графский сынок, спасающий сирот. Что они следуют к князю Леманну исключительно по его вине. Что существует враг, из-за которого с Петей случилось несчастье. Что он, Брюс, мог противостоять оному врагу, да принял поспешно неверное решение: вместо того, чтобы бросить ему вызов и отплатить за мальчика, отправился сюда за помощью.       — Что он сделал с ним? — спросил Сонюшка.       — Он… — Яков Вилимович запнулся. Сделал еще один глоток: кофий уже не казался таким отвратительным. Наверное потому, что Сонюшка становилась все мрачнее. Выглядела разочарованной, напуганной.       — Ну?       Не успел Яков Вилимович и слова произнести, как из глубины коридора донесся истошный, отчаянный вскрик. Петя звал на помощь:       — Остановитесь! Нет!       Схватив со стола свечу и повалив лавку, Сонюшка ринулась следом за Яковом Вилимовичем в комнату. Освещая путь, она прикрывала огонек ладонью.       Вбежав в комнату, где Петя метался на пастели, отчаянно обороняясь от невидимки, Яков Вилимович попытался разбудить его.       — Петя! — Он встряхнул мальчика за плечи. — Петя, очнись!       Петя прикрывал голову локтями, которые были жестоко исполосованы свежими порезами. Пытаясь вернуть мальчика в чувства, Яков Вилимович заметил еще кое-что: местами одежда на нем была порвана — рубаху рвали на груди и спине.       — Петя, пожалуйста, очнись! Я здесь, я рядом!..       Широко раскрыв глаза, мальчик, перепуганный до смерти, принялся вырываться. Взгляд его так и не прояснился — Петя будто не понимал, что происходит и кто пытается его удержать.       — Петя, все в порядке! — Яков Вилимович старался заключить мальчика в объятия, однако тот забился еще сильнее.       — Нет, пустите! Пустите!       — Петя, это я!       — Что вы наделали?!.. Что же вы наделали?!.. Пустите меня!..       — Петя, успокойся!       — Отпустите!!!       Дав Брюсу пощечину, Петя, даже не взглянув на него, бросился прочь из комнаты.

***

      — Петя, стой!.. — услышал он позади крик Сонюшки. Но не остановился. Не обернулся.       Бежать. Прочь. Прочь отсюда…       Вбежав в сени, мальчик толкнул дверь на крыльцо. Дверь поддалась. Ворота тоже оказались не заперты. Выбежав со двора, Петя несся прочь…       — Петя! Петя! — кричали голоса без остановки вслед.       Прочь… прочь… навсегда…       Яков Вилимович предал его… предал… И как только мог он доверять ему, этому лжецу, этому изуверу?! Как?!       Прочь… Пусть зовут… Не останавливаться… Пусть кричат… Бежать…       Прочь…