***
Прежде чем осмыслить всю бедственность положения, Петя забежал слишком далеко. Мрак. Холод. Необъятный синий лес. Окутанные ночною тишью дебри. Густой туман стелется под ногами. Бесконечная арка деревьев впереди. Озаряющая тропку неестественным голубым светом луна бросает зловещие тени на дорогу — лучи ее сочатся сквозь лиственный покров над головой. Не то ветер свистит в кронах, не то нечисть заливается жутким смехом. Потешается над ним — одиноким, заплутавшим. Петя бежал, не разбирая дороги. До него долетали голоса — тревожные, сбившиеся. Почти сокрушенные. Нужно было оторваться от них. К счастью, лес щедро предоставлял мальчику укрытия. В ложбинках, за ветвистыми, поросшими мхом деревьями, в старых шалашах, сложенных из больших еловых лап, Петя с замирающим сердцем провожал Брюса и Сонюшку взглядом, пока они не исчезали в бескрайнем лесном лабиринте. Он здорово запутал их, но так и не нашел пути к свободе. Они все еще где-то рядом. Передышки могут обернуться трагедией и стоить Пете жизни. Нужно помнить о силе врага. А враг его силен. Намного сильнее, чем он мог себе представлять. Представлять все это время. Нужно двигаться дальше, терпеть и помнить о собственной силе. Так он, кажется, сказал ему однажды? Однако силы у Пети были на исходе — все, что дал мальчику страх, испарилось. Он не мог более убегать — устал и продрог. Тело сокрушил озноб, изо рта клубился пар. Ступая босыми ногами по мерзлой, покрытой инеем земле, Петя только сейчас обратил внимание на боль. Ноги были изранены — свежие раны сочились кровью. Удивительно, сколько он смог пробежать, учитывая какую сильную боль испытывал. Да, страх творит невероятные вещи: лишает чувствительности, дает силы на борьбу… Петя не знал, что будет делать один, но возвращаться к Якову Вилимовичу не согласился бы ни за какие сокровища. Никогда. Снова и снова он видел его истинное лицо. Снова и снова чувствовал боль, разочарование, страх. Чувств было так много, потрясение было столь велико, что ему не хватало воздуха. Что же он будет делать дальше? Как выберется отсюда? Кого он здесь знает? Кто бы смог ему помочь? Григорий Степанович, с которым он был знаком едва ли? Сонюшка? Но Петя был уверен, что и она причастна к тому, что сделал с ним Яков Вилимович. На что он вообще надеялся, сбегая? Да ни на что. Просто сбежал. А куда — то уж дело последнее. Петя и сам не знал, куда. Все равно. Главное — сбежать. Убежать навсегда. Не оставаться же с тем, кто тебя предал! …Чуть поодаль виднелся неподвижный брег озера, обрамленный могучими тополями. Сияние отраженной на водной глади луны было волшебным сиянием — сиянием тысячи драгоценностей. Рухнув на колени у самой воды, Петя не знал, за что приняться в первую очередь. Плюхнуться в воду с головой? Нет, вода слишком холодная — ледяная! Тогда он принялся смывать свежие полосы порезов сначала с рук, потом — с груди. Морщась и стискивая зубы, пытался отскрести запекшуюся на ногах кровь. Зеркально чистая вода наполнилась кровью и грязью — наполнилась болью. Предательство, вот каково ты на вкус… — Проверю там, стой здесь! Петя поднял голову, насколько мог быстро бросился в сторону и спрятался за находящийся рядом кустарник. Бежать сейчас? Больного и израненного его догонят быстрее, чем он выберется отсюда. Что же делать? Ждать и надеется — авось пронесет?.. К берегу кто-то приближался. Крадучись, боязливо. Неужто боятся его? Сквозь листья мелькнул белый силуэт. Из-за размашистых ветвей кустарника почти ничего не было видно. Тогда Петя постарался бесшумно выглянуть из-за укрытия. На освещенной тропке, ведущей к озеру, он увидел Сонюшку. Слава богу. Если она его вычислит, у него хотя бы будет шанс убежать. Испытывая некоторое облегчение, Петя все же был насторожен: боялся разоблачения. Лишний шум ни к чему. Брюс был где-то по близости… Выглядела Сонюшка, к слову, крайне обеспокоенной, волосы растрепались. В темноте они приобрели холодный медный оттенок, кожа стала совсем белой и казалась блестящей. Наверное, дело в лунном свете, который превращал привычные вещи в волшебные. Сонюшка тревожно оглядывала берег. Наклонившись к воде, коснулась взболтанной мутной поверхности. Она нахмурила брови. Поднявшись с колен, обратила взгляд в ту сторону, где, затаив дыхание, находился Петя. Сейчас она найдет его и тогда… Выбравшись из кустарника, Петя было бросился бежать, однако Сонюшка успела остановить его: крепко схватила за плечо. — Постой! Потянув мальчика на себя, Сонюшка не рассчитала сил: они повалились друг на друга, да еще и угодили в воду. К счастью, не с головой — у берега было мелководье. Казалось бы, даже столь немалое количество влаги должно было дезориентировать Сонюшку и Петю в равной степени, однако никто из них и не думал сдаваться. Словно не было ни этого падения, ни сковывающего холода: Сонюшка пыталась удержать Петю, Петя — отчаянно вырывался. Единственное, что действительно сковывало мальчика, было желание не навредить Сонюшке. С кем бы в сговоре она не находилась, поднять на нее руку Петя бы себе никогда позволил. Да, он действительно считал Сонюшку потенциальным врагом, доверять которому все равно что сдаться добровольно; тем не менее причинять ей вред — недостойно. Как бы там ни было, а только Сонюшке так и не удалось объяснить Пете, что он находится в безопасности, — он просто-напросто ее не слушал. Его глаза застил ужас; в таком состоянии невозможно воспринять какое бы то ни было сообщение рационально. Да повтори она хоть сотни раз, что они не желают ему зла, Петя бы продолжал исступленно сопротивляться. В конечном счете, очередная попытка побега обернулась для мальчика плачевным исходом: Сонюшка сбила горе-беглеца с ног и, сжимая его плечи, повторяла одну и ту же фразу: — Успокойся, я ничего тебе не сделаю! На секунду Петю оглушила сильная боль: он ушиб спину и ударился затылком. В ушах пульсировала кровь. Слова Сонюшки поглощались этим шумом. Петя видел ее судорожно шевелящиеся уста, но что с них срывалось — расслышать не мог. Тело поддалось предательской слабости. — Вы выдадите меня ему… — выдавил Петя. — Пустите меня! — Яков! — выкрикнула Сонюшку в темноту. — Яков! Она ослабила хватку. Это помогло Пете вырваться. Кое-как поднявшись на ноги, он увидел приближающуюся к берегу фигуру. Орошая тело искрами адреналина, страх вновь дал сил и наделил выносливостью. Слабость и головокружение отступили — будто и не было. Но Яков Вилимович не позволил Пете обратиться в бегство: успел догнать и заключить в своих железных объятиях. Петя брыкался, изгибался всем телом, истошно вопил. — Петя, пожалуйста, успокойся! Приди в сознание! — Не трогайте меня! — кричал Петя, вырываясь. — Не прикасайтесь ко мне! Не прикасайтесь! — Петя, молю тебя, — вмешалась Сонюшка, — тише! Мы хотим помочь тебе! — Я не причиню тебе зла! — сказал Яков Вилимович, зажимая рот Пети ладонью. — Никогда. Петя успокоился не сразу: вырываться и стонать перестал, когда сил не осталось вовсе. — Вот так, — шепнул Брюс, поглаживая мальчика по плечу. — Видишь, никто тебя не обижает. Все хорошо… Успокойся, голубчик. Я — рядом. Да, только от того, что Яков Вилимович был рядом, Пете легче не становилось. Говорит, навроде, как прежний, да кто ж его теперь знает? Он и до этого страшного дня божился, что всегда будет защищать его, Петю; что не позволит Шварцу причинить ему боль, а оказалось… — Зачем?.. — бесстрастно сказал Петя, когда Брюс позволил ему отстраниться. — Зачем вы сделали это со мной?.. — Я не понимаю, — ответил Яков Вилимович. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Что я сделал? — Граф… он стоял за вашей спиной, а вы… Я думал, что это он… но нет… то вы были… вы… Он был за вашей спиною… Это вы сделали!.. Вы! — Петя, — сказала Сонюшка, — Яков Вилимыч был со мною в горнице все то время, что ты почивал. — Нет, вы лжете… Яков Вилимович протянул было к Пете руку, но тот увернулся. — Тебе приснился дурной сон. Это был лишь сон. — Нет! Это не могло быть сном! — Петя вытянул руки, исполосованные ранами. — Посмотрите! Посмотрите на меня! Это сон?! Это сон?! — Я тебе Христом Богом клянусь, — взмолилась Сонюшка, — мы были в горнице — в гор-ни-це! Услышали, что ты на помощь зовешь, а вбежали в комнату — и увидели, как ты страдаешь во сне. Яков Вилимыч пытался тебя разбудить. — Зачем вы лжете?! Вы помогали им!.. Сонюшка недоуменно взглянула на Якова Вилимовича. — Он ударил тебя? — обратился он к мальчику. — Расскажи, как все было. — Вы ударили. Вы… — Яков Вилимович бы никогда… — попыталась вступиться Сонюшка. Но Петя перебил ее. — Я ж спрашивал вас: в чем моя вина, ваше сиятельство? В чем же я пред вами виновный? Но вы… вы лишь ухмылялись. — Из глаз его брызнули слезы. — Вы изранили не мое тело! Душу! — Он ударил себя в грудь. — Душу вы мне изгубили! А я верил вам — верил каждому слову. Не молчите же!.. Не претворяйтесь, словно ничего не было, словно бы вы ничего не знаете!.. Зачем? В чем моя вина, ваше сиятельство?.. — Это был граф, Петя, — сказал Брюс, — клянусь тебе! Ужели ты не понимаешь? Петя качал головой. Он не верил. Не верил. Отказывался верить! — Петя, послушай, — продолжал Яков Вилимович, — граф в твоем сне обратился мною, дабы очернить меня в твоих глазах. Как же ты не можешь понять? — Плеть… — сказал Петя, не глядя на Брюса. — И плети у меня никакой нет, да и не было никогда. Шварц пытается запутать тебя, пытается отрешить нас с тобою друг от друга. Ему нужно, чтобы ты боялся меня, чтоб не доверял мне. Ведь так ему будет легче управлять твоим сознанием, коли я не буду знать, что с тобою происходит. Петя сидел неподвижно, только подбородок дрожал и из глаз катились слезы. Нет, этого просто не может быть. Это — сумасшествие! Яков Вилимович это сделал! По его вине у него все тело горит от ударов! Петя видел все собственными глазами — это было наяву. Могло ли это быть сном? Мог ли быть сон таким настоящим? — Что же это?.. — проронил Петя, обращая взгляд на Брюса. — Мне очень жаль, Петя, но Шварц сводит тебя с ума — и это правда, которой я не мог поделиться с тобою ранее. Боялся напугать тебя, боялся… — Яков Вилимович глубоко вздохнул. — Боялся, что ты сдашься. Петя прижал ладонь к губам и отвернул голову, молча заплакал, содрогаясь всем телом. — Что я наделал?.. — Петя спрятал лицо в ладонях. — Что я наделал?.. Яков Вилимович снова погладил его по плечу. На сей раз мальчик не увернулся, но сам крепко прижался к нему. — Ничего, — Брюс крепко его обнял, — все будет хорошо. Сонюшка, все это время находящаяся в стороне, присоединилась к объятиям. И тут ночную тишь разорвал гулкий звук выстрела — эхо пролетело над безмолвным озером. Палили где-то вдали, на том берегу. Сонюшка вперила испуганный взгляд в сосредоточенное лицо Брюса, Петя — крепче вжался в его грудь. — Что это было? — шепнул. С той же стороны раздался еще один выстрел. Между кем-то развернулась ожесточенная борьба. Шум огнестрельных оружий, приглушенные стоны, шелест и топот казались предательски близкими. Впрочем, что бы помешало дерущимся переместиться на соседний берег? — Нам надо выбираться отсюда! — Сонюшка вцепилась в плечо Якова Вилимовича. — Кругом беспорядки. Как обратно-то прорваться, а? А ежель на врага нарвемся — что тогда? Быть может, здесь затаиться?.. — Еще чего! — ответил Яков Вилимович, вынув из кобуры мушкетон. — На берегу, что ль, всю ночь сидеть? Но Сонюшка уже не слушала: она знала, что нужно делать. — Григорий Степанович! Нам нужно отправиться к нему — это понадежнее будет, чем идти обратно…***
Отыскать дом Григория Степановича не составило труда. Труднее оказалось добраться до него: лес кишел разбойниками. Что ж, никто и не думал, что путь будет легким. По торжествующему кличу и топоту дюжины ног, конечно, несложно было определить, что с минуты на минуту мимо пронесется очередная разбойничая братия. Сложность состояла в другом: отыскать надежное укрытие. Связываться с вооруженной бандой — не самое мудрое решение. Будь Яков Вилимович один, не прятался бы от жалких разбойников, но изможденную Сонюшку, тяжело плетущаяся следом, и Петю, который не мог идти самостоятельно, следовало доставить до дома Григория Степановича в целости и сохранности. Особенно это касалось Сонюшки. Яков Вилимович беспокоился о ее здоровье. Иногда она останавливалась и, прикладывая руку к животу, переводила дыхание. При всем при том, об отдыхе и слышать не хотела: нет, и все — и без того задержались, мол! Если бы не Петя! Тогда-то Яков Вилимович и осознал, что как никогда зол на мальчика. Это осознание пронзило его, отзываясь холодной болью в голове. Точно лезвие, прошло насквозь. Брюсу стало не по себе. Как только можно думать о таком? Что же это такое? Петя ведь ни в чем не виноват. Как можно сердиться на него? Глядеть на эти тощие сложенные на коленях ручки, осунувшееся личико и не испытывать ничего, кроме жалости? Более того — винить в том, что Шварц издевается над его разумом? А может быть, не только над его? Почему у Якова Вилимовича возникло это горячее желание отругать Петю? Откуда взялась эта противоестественная злость? Испытывал он ли когда-нибудь столь изъедающее раздражение? Разве хотел когда-нибудь причинить мальчику боль? Хотел ли ударить его? …Петя почти не шевелился, безынтересно глядел по сторонам, время от времени тихонько вздыхал. Вместе с тем выглядел он необычайно равнодушно. Страшно представить, о чем он только мог думать с таким отсутствующим выражением лица и застывшими на щеках, крупными бусинками слез. Правда, когда на освещенную тропку выскочил разбойник, у Пети впервые за весь путь сошла с лица холодная тень бесстрастия. Яков Вилимович почувствовал, как мальчик сжал в кулачок ворот рубахи на его груди. Испугался? Уже хорошо — хоть какие-то эмоции. Жмется к его груди? Еще лучше — доверяет, значит, чувствует себя уязвимым без его защиты. Первое, на что упал робкий взор мальчика — блестящее в лунном свете лезвие кортика. Разбойник было обрадовался случайной добыче — целое семейство! — оглядывал путников с удовольствием, кривая усмешка обнажила ряд желтых зубов. Однако недолго продлился его самонадеянный триумф. Завидев наведенный на себя мушкетон, разбойник поднял руки: сдаюсь, мол, не стреляй. Видимо, неумолимо грозный взгляд Брюса побудили незадачливого головореза отступить. Правильно! Мушкетон против затупленного кортика — кто кого? Хотя вполне возможно, что оружие здесь абсолютно ни при чем. Яков Вилимович умеет воздействовать на людей одним лишь взглядом. Однако опасный путь вскоре подошел к завершению. Как бы парадоксально это ни было, а только теперь настал черед Григория Степановича встречать незваных гостей с оружием на изготовке. На Сонюшку, которая первая бросилась к двери да отчаянно в нее колотила, смотрело черное дуло пистолета. Григорий Степанович опустил оружие, окинул изумленным взглядом сначала Сонюшку, потом — Якова Вилимовича с Петей. — Сонюшка! Что вы тут делаете?! Что приключилось?.. Однако Сонюшка не нашлась, что ответить. — Долгая история… — сказал Яков Вилимович. — Заходите же скорей! Пропустив гостей в дом, Григорий Степанович выглянул на крыльцо, проверить — нет ли никого? Затем захлопнул дверь, торопливо запер и даже подергал ручку, проверяя надежность запора. Григорий Степанович озабоченно заглянул в серое лицо Пети. — Что с тобою, дружочек? Петя потупил глаза. — Все в порядке, господин. — Проходите же — не стойте! — Старик пригласил изнуренных нелегкой дорогой друзей в горницу. — Устраивайтесь пока, а я воды принесу. Брюс вошел следом за Сонюшкой в горницу. Опустив Петю на лавку, выпрямился, потер затекшие руки. Сонюшка уже стояла у печи — грела ладони. Григорий Степанович не заставил себя долго ждать — появился почти сразу же с небольшим медным судном, наполненным теплой водой. Затем принес на всякий случай мазь и холсты для перевязки. — Раны промыть, — ответил Яков Вилимович на вопросительный взгляд мальчика. — Не волнуйся. — Ежель чего надобно будет — говори, граф, — сказал Григорий Степанович, стоя в дверях. — В подклете вам место устрою. Сонюшка последовала за Григорием Степановичем, оставив Брюса и Петю наедине. — Все будет хорошо — обещаю, — мягко сказал Яков Вилимович. — Что бы не случилось. Впервые Петя не извинялся перед ним. Впервые не говорил ни слова. — Ты боишься меня? И снова молчание — не равнодушное, но скованное, уязвимое. Глаза Пети вновь наполнились слезами. Перебинтовывая его маленькие ступни, Яков Вилимович сказал: — Я бы никогда не предал тебя, Петя. Как ты только мог подумать, что я способен на подобную подлость? — Выдержав паузу, Брюс продолжил: — С сего дня я запрещаю тебе лгать. Запрещаю утаивать что-либо. Я хочу, чтобы ты был со мною честным. Помнишь ли, подчас только произошло сие несчастья, я просил тебя быть со мною честным? К чему же ты заставляешь меня повторяться? Рассказывай мне все. Я хочу знать все. Я должен знать все! А иначе, как же мне помогать тебе, голубчик? Как противостоять ему, ежели ты молчишь? Вымыв руки остатками чистой воды, Яков Вилимович погладил Петю по подбородку. — Помнишь, я сказал тебе однажды, чтобы ты не поддавался искушению сделать мир лучше и справедливее в одно мгновение? — Равновесие может нарушите не только зло, — прошептал Петя с улыбкой сквозь слезы. — Словно в иной жизни, ваше сиятельство. Не было тогда всего… этого… — Ты запомнил слова, Петя, но не понял их значения. И произошло несчастье. — Я не мог не вступиться за вас, ваше сиятельство. Граф оскорбил вас. Яков Вилимович поднялся с колен, присел рядом с Петей на лавку. — Шварц не столь силен, чтобы проникнуть в мое сознание и заставить причинить тебе боль. — Простите, что ударил вас, Яков Вилимович. Я бы никогда себе не позволил подобной дерзости. Я просто думал, что вы — это он… — Это был хороший удар. — Брюс улыбнулся. — Правда! И не смотри на меня такими глазами. Петя смутился. Спустившись по узкой крутой лестнице в подклет, спертый воздух в котором был наполнен сладким запахом ладана, Яков Вилимович помог Пете устроиться на мягкой перинке и еще раз поблагодарил Григория Степановича за приют и заботу. Старик только отмахнулся: нашел за что благодарить! — Коль задремлю — разбудишь. Дом караулить надобно — мало ль кто пожалует? За меня, граф, не волнуйся, будь с мальчиком. А за Сонюшкой я пригляжу. Она ужо улеглась — вымоталась девка, устала. Ну все, спите покойно, дети! Григорий Степанович удалился: под тяжелыми шагами застонали половицы, глухо скрипнула дверь в горницу, оттуда послышался мягкий голос Сонюшки, а затем — все стихло, только свечки потрескивали. В подклете было уютно. Здесь царило какое-то особенное гостеприимное спокойствие. Почти все пространство занимали туго набитые мешки, крепко обязанные веревкой; связки грибов и сушеные пучки трав — тимьян, горькая полынь и ромашка, — висели на веревке вдоль низких стен; на небольшом столе горела в блюдечке свеча. Пока что она являлась единственным источником света, в окнах по-прежнему чернела ночь. — Яков Вилимович, вы не уйдете? — спросил Петя, когда Брюс лег рядом. — Не уйду. — Вы слышите запах ладана? — Угу. — Словно в храме. — Угу. Вновь наступило молчание: для Пети неловкое, для Якова Вилимовича — долгожданное. Лишь расслабившись, он почувствовал, до чего сильно устал. Кости ломило, мышцы — сводило, ноги — ныли. Хотелось просто отключиться и проспать до утра — спокойно, без происшествий и снов. Просто на время забыть все маяты и все тревоги. Однако спустя некоторое время Якова Вилимовича пробудила тупая боль в груди. Словно сердце сдавливала в кулак чья-то невидимая рука, а оно отчаянно билось, трепетало… Каждый удар становился невыносимым… Пронзительным… Стараясь не разбудить Петю, Яков Вилимович поднялся наверх, в сени. К счастью, уже рассвело: заспанное алое солнце залило небо пурпурным светом. Дверь на крыльцо оказалась отварена. Яков Вилимович вышел во двор, втянул в легкие свежий утренний воздух. Не помогало. Боль только усиливалась. Якову Вилимовичу не хватало воздуха. Как тяжело дышать… — Эй, граф, — раздался голос Григория Степановича позади, — ты чегой-то вышел? — Да подышать, — сказал Яков Вилимович. — А-а, — протянул старик. — Ну, дыши, дыши. Оно завсегда полезно — дышать-то. Тебе, быть может, принесть чего? — Ничего не нужно, благодарю. — Был у меня давеча немчина — справный мужик, моряк к тому же. Гистории, знаешь, удивительные какие сказывал — одна чудней другой! Я сам стар, а как, бывало, заслушаюсь — смехота! — да так и пройдет добрых полдня. Ребятишки из деревни аж зачастили — послушать его, немчинку. Так ему сколь не предложи чего, також от всего отказывался, как и ты: найн да найн! — верещал все время. Что ты, думаю, все визжишь со своим «найн»? Вы, что ли, на родине там у себя все такие… сдержанные, а? Негоже у нас так, у русских-то. Ты не стесняйся. Я гостя за просто так никогда не обижу. Яков Вилимович кивнул: все нормально, мол. Старик не стал более приставать, вернулся в дом.***
В горнице его Григория Степановича встретила Сонюшка, всю ночь не сомкнувшая глаз. Пыталась заснуть — не получилось. Мысли не давали покоя. — Софья, — сказал Григорий Степанович, — там мужик твой лицом побелел. Поди, проверь, чегой-то он. Да водочки с закускою отнеси ему — всяко лучше сделается. Отнести-ка, детка, отнеси, милая. Вона на столе. Сонюшка послушно наполнила чарку анисовой водкой, поставила на медный поднос блюдце с закуской — солеными огурчиками да краюшкой ржаного хлеба. Вышла во двор, огляделась. Подошла к Якову Вилимовичу, облокотившемуся на плетень. Выглядел он и впрямь неважно. «Худо ему, — подумала Сонюшка. — Мыслями такожде занят». — Яков. — Сонюшка коснулась его плеча. — Зачем ты встал? Тебе б отдохнуть. Яков Вилимович выпрямился. — Все в порядке, — сказал, — не беспокойся. Что это? — Водка. — Водка? — Пригуби, Яков Вилимыч. Сегодня — можно. Яков Вилимович принял чарку, опрокинул в рот без закуски. — Закуси! — Сонюшка сунула ему огурчик, но от закуски Брюс отказался. Только утер губы и выдохнул. Вот до чего мужика довели — пьет и не закусывает! Снова облокотился на плетень, снова о чем-то задумался. — Зачем ты отрицал тогда, — нарушила тишину Сонюшка, — что он сумасшедший? — Он не сумасшедший, — ответил Яков Вилимович. — Тот человек проклял его — на Пете лежит черное проклятье. Он казнит его разум кошмарами… проникает в его сознание и мучает… Из-за него Петя болен, из-за него может умереть, ежели промедлим. И я ничего не могу сделать — ничего. Никак не могу облегчить его боль. Вся надежда на Леманна. Сонюшка ухмыльнулась, произнесла недоуменно: — Ч-что? Ну и горазд же ты шутить, Яков Вилимыч! — Правда это, — сказал Брюс серьезно, — никаких шуток. — Иди приляг, Яшенька, ан утром отправимся восвояси, а? Ты так устал сегодня — тебе отдых потребен. — Я бы тоже не поверил. — Яков Вилимович ухмыльнулся. — А ежели я сделаю так?.. Легким взмахом руки он заставил шелковую ленточку в волосах Сонюшки ослабиться. Ленточка скользнула по воздуху, совершенно как живая, прямиком в ладонь Якова Вилимовича. Будто кто-то невидимой рукою стянул ее с волос до смерти напуганной Сонюшки и передал Брюсу. Сонюшка переводила оторопелый взгляд с его необычайно безмятежного лица на зажатую в его кулаке ленточку. — Ч-что?.. — спросила она. — К-как ты это?.. — Только не бойся и не кричи. Я все объясню. Но Сонюшка отшатнулась. — Не подходи ко мне…