Ценою жизни

— Ты не должна меня бояться.       Яков Вилимович сделал попытку приблизиться к Сонюшке, но та снова отпрянула. Нарушая безмятежный покой раннего утра, выкрикнула:       — Прочь!       — Я не сделаю тебе ничего дурного! — сказал Яков Вилимович. — Позволь мне все объяснить.       — Что ты такое?..       — Все, что я сказал тебе — правда.       Сонюшка не сводила с Брюса по-детски испуганных глаз. Сдерживая дрожь, качала головой: не верила ни единому его слову.       — Это и есть та правда, — тем не менее продолжал Яков Вилимович, — о коей ты должна была узнать.       — Чур меня, чур!       — Сонюшка, прошу тебя: выслушай…       Но Сонюшка не слушала. Наспех перекрестилась, воздела руки к небу и взмолилась сокрушенным голосом:       — Господи Боже Иисусе Христе, прости мне все грехи мои, рабе Твоей божьей, огороди от беса, Господи!..       — Сонюшка!       — Бес…       — Сонюшка, прекрати! Никакой я не бес!       — А кто?!       — Я прежний… прежний Яков, однако…       — Однако бес?       — Да нет же!       Попятившись в сторону крыльца, Сонюшка уселась на ступенях и наполнила дрожащими руками чарку анисовой водкой, которую совсем недавно предлагала ему. Пригубив, захрустела огурчиком.       — Откуда ж ты взялся экой мне на шею? — сказала Сонюшка, глядя прямо перед собой тревожным, ничего не видящим взглядом. — Что ж за наказанье-то мне, несчастной? За что?..       — Я понимаю, — мягко произнес Яков Вилимович, — тебя все это пугает, однако ты должна выслушать.       Сонюшка вспыхнула.       — Ты — колдун!.. Вот откуда тебе известно столь трав!.. Вот почему ты управлялся с делами столь скоро!.. Вот почему ты спешишь к Леманну… Ты такой же, как и он… Бес…       — Петя — тоже.       — Что — тоже?.. — Сонюшка взялась за сердце. — Тоже бес?.. Господи, да за что ж Ты меня так наказываешь-то завсегда?.. Как в Бога-то верить опосля, Яков Вилимыч? Бес…       — Пожалуйста, не называй меня бесом.       — Бес!       Яков Вилимович завел глаза, выдохнул напряженно: нелегкий предстоит разговор, ой, нелегкий!       Пока Сонюшка выдумывала всякий вздор о нечистой силе, в сговоре с которой Брюс якобы состоит, маленькое холодное солнышко постепенно вздымалось над сизыми облаками. Уже к полудню разогреется: начнет нещадно жечь кожу и накалять сухой горячий воздух. Что ж, пока, благо, свежо. Даже прохладно.       А какими великолепными красками заиграл с рассветом проснувшийся лес и излучина тихой реки. Волшебное место — воистину. Пейзаж умилял сердце и располагал к необычайному спокойствию. Быть может, лишь благодаря оному Якову Вилимовичу и удалось не перебить Сонюшку, а дослушать тираду о бесах до конца? А впрочем, разве смог бы Яков Вилимович — завсегда терпеливый, рассудительный и деликатный — перебить Сонюшку? Ей, может, на душе полегчает?       Впрочем, Сонюшка подарила Якову Вилимовичу время, за которые он успел принять важное решение: верно сформулировав про себя свою историю, теперь он точно знал, с чего начнет. Он расскажет правду с самого начала. И пусть Сонюшка тогда сама решает, захочет ли остаться? сможет ли пойти тем же тернистым путем? пожелает ли стать частью его мира?       Дождавшись, когда Сонюшка наконец кончит бессмысленные высказывания о колдовстве, коими Яков Вилимович был сыт по горло и в своем мире, он присел рядом с ней на ступеньку и рассказал все, что должен был. Без утаек. Сонюшка слушала сначала с насупленными бровями, затем — лицо ее смягчилось, а уже потом — и вовсе втянулась во всю эту «сказку». Потихоньку начиная в нее верить.       — Ты все это говоришь, — сказала Сонюшка, — а я едва ли могу поверить. И не знаю теперь. Иной мир… проклятия… маги… чародеи… Что ж за наказанье-то мне?       — Быть может, спасение? Зачем ты думаешь лишь о плохом?       Сонюшка повела плечом.       — Что тут ответишь? — сказала с глубоким вздохом. — Как представишь ведьмака хорошим? С младых ногтей приучены, что все то — нечисть, бесовщина. Не приходилось, по правде-то, ранее сталкиваться с подобным. Ты, Яков Вилимович, — Сонюшка хихикнула, — первый «бес» на моем веку. Подчас токмо мужа, покойного Лаврентия Дмитриевича, помогла ворожея мне стравить — помнишь я тебе давеча сказывала?.. Да то ведь другое совсем! Ворожея та не умела ленточки по воздуху кружить, да по мирам шествовать. По крайней мере, сказывали, будто умом она тронулась после гибели сына-то, вот «колдовать» и начала…       — Ты доверилась мне, — сказал Яков Вилимович, — рассказала свою историю. Я же рассказал тебе свою. Отныне ты боишься меня? Не веришь мне?       В ответ Сонюшка нерешительно покачала головой.       — Что тогда?       — Вы с Петей мне как были дороги, — сказала она, — так дороги и остались; бесы вы, аль маги, аль колдуны — все равно уже. Волшебство… хм! В се сложно поверить, но я верю — верю тебе. И ты должен быть счастлив, что обладаешь эдаким даром. Будь я колдуньей, меня бы здесь не было…       — Волшебство может быть не только злым.       Сонюшка положила голову ему на плечо и вздохнула. Он же приобнял ее, притянул к себе.       — Замерзла?       — А еще покажешь? — заглядывая Брюсу в глаза, спросила Сонюшка.       — Чего?       — Ну, с ленточкой поколдуешь, а? — Она протянула ему ленточку. — Для ради бога, Яков Вилимыч, поколдуй — интересно больно! Ну, поколдуешь?       Яков Вилимович снисходительно улыбнулся и исполнил ее желание — малость поколдовал. Да и как отказать? Дитя она еще совсем.       — А еще что умеешь? — не унималась Сонюшка. — Еще поколдуй! Можешь дерево повалить — вон то, к примеру?       — Да к чему ж доброе-то дерево валить?       — Повали, Яков Вилимыч, повали — шут с ним, с деревом! Ты погляди, сколь их тут много, деревьев! Ан от одного целому лесу не убудет.       — Ты уверена?       — Да! Давай же!       Засучив рукава, Яков Вилимович сказал с ухмылкой:       — Ну, держись, матушка! Щас мы его…       — Ой, страшно! — Сонюшка взвизгнула, закрыла лицо ладонями и уткнулась Брюсу в плечо. — Не надо! Не надо!       Яков Вилимович засмеялся.       — Да не бойся! Ты чего, ей-богу, испугалась-то?       — Да у тебя лицо эко страшным сделалось, я подумала: вправду сейчас повалит, дурак!       — Да не собирался я никого валить! Попугать тебя хотел — так, в шутку.       — А еще спрашивает: чего-де испугалась?! Ну и зверь же ты, Яков Вилимыч, ну и зверь…       — Ну хотя б не бес — и на сем благодарствую!       Теперь они смеялись вместе. Снова. Как день назад смеялись над первым танцем, первым вечером, проведенном на корабле. Было так хорошо, уютно. Ни Брюсу, ни Сонюшке не хотелось, чтобы это безмятежное время кончалось. Легче все-таки переживать невзгоды вместе.       «Как хорошо, — подумал тогда Яков Вилимович, — что она здесь — забавная, юная…» Если бы не Сонюшка, Яков Вилимович бы все еще думал о Пете, Шварце, проклятии, Чернолесье, епархиальной школе — в общем, обо всем том, что в последнее время более всего его тяготило. Сонюшка, верно, и не подозревала даже, какую неоценимую поддержку на самом деле оказывает ему. Так еще и к тому же — совершенно не намеренно. Как говорится, от сердца.       — Надобно отдохнуть, — вдруг сказала Сонюшка, поднявшись. — Впереди долгий путь. Я не сбегу — можешь быть покоен.       — Да хватит уж на сегодня побегов-то. — Яков Вилимович хохотнул. — Я доверяю тебе. Как доверял тогда, на корабле.       Сонюшка улыбнулась.       — Я счастлива, что полюбила тебя тогда… глупо и доверчиво. Как совсем еще несмышлёная, бросилась за тобою следом! Теперь я понимаю, почему так должно было случится.       — Только не говори, — сказал Яков Вилимович, вставая, — что я тебя к сему намеренно понудил. Я б никогда не позволил себе вмешиваться в твое сознание. Да и с моей стороны было бы зело подло дурманить невинную девушку…       — Судьба, — перебила его Сонюшка, — судьба, Яков Вилимыч! Не встреться ты мне тогда, не прикажи мне Федор Александрович покойный тебя соблазнить, я бы никогда не узнала, что есть другая любовь… Особенная! Ты подарил ее мне — ты заново научил меня любить! Ты показал мне, что есть любовь чистая… Оглядываясь назад, я понимаю, как заблуждалась когда-то… Прежде я не могла думать о том, что смогу полюбить мужчину иначе. Ты разрешил мне полюбить тебя не как любовника, но как родного человека. А ты бы… ну, смог бы полюбить меня також, как и я тебя? Смог бы?..       — Я уже давно полюбил тебя, Сонюшка. Как и ты — меня.       Нельзя сказать, кого сильнее тронуло чье признание, а только Сонюшка кинулась к Якову Вилимовичу на шею, а он прижал ее к себе. Наверное, чувство любви и благодарности по отношению друг к другу захлестнуло их обоих в равной степени. Одинаково сильно.       — Возможно, — сказала Сонюшка, — на какие-то вопросы я не знаю ответа, или все еще затруднялась с оным, зато одно знаю наверняка: ты — моя семья. Ты принимаешь меня любую. Ты бы не предал меня за дурной поступок. Ты бы поддержал меня. Ты бы не отрекся от меня. Ты бы не стал меня стыдиться. Ты понял мою боль. Ты бы заступился за меня перед тираном-мужем. Так может, и не было у меня никогда этой настоящей семьи?..       После свежего лесного воздуха в подклете можно было задохнуться — ладан норовил удушить своим въедливым, терпким ароматом.       Яков Вилимович снова попытался заснуть. Петя, к слову, даже не шелохнулся, когда он улегся рядом.       Растянувшись на своей половине, Яков Вилимович задумался над тем, какую в действительности боль изо дня в день испытывает Петя. Однако думать об этом еще сложнее, чем наблюдать со стороны. Пете больно — очень больно, тяжело и страшно. Как никогда.       Так можно ли гневаться на него? Виноват ли он в том, что его преданность послужила врагу оплотом кровавого бесчестия? В порыве чувств, конечно, чего только не подумаешь, да можно разве казнить Петю более, чем он уже страдает? Если Яков Вилимович будет к нему строг, что с ним сделается? Сейчас, наоборот, необходимо стать мальчику близким другом — человеком, который примет любую его глупость всерьез: не отвернется, поддержит. Чтобы не было больше между ними никакой недоговоренности. Чтобы он доверял ему все секреты, не страшась быть неуслышанным.       Но как Якову Вилимовичу пробить эту глухую, непробиваемую стену между ними? Уже ведь чего только вместе не пережили, в какие только передряги не попадали, а Пете все как об стену горох. Не виноват же Яков Вилимович, что мальчик нарочно отворачивается от него.       Под эти тревожные мысли Брюс погрузился в не менее тревожный, долгий сон.       Сначала все было по обыкновенному мутным и бесцветным — таким, каким и бывает во сне. Но вскоре туманные грезы постепенно преобразились — стали до того явственным, что Яков Вилимович, убежденный в том, что почивает, начинал в этом сомневаться. Снующие фигуры людей приобрели естественные формы; даже их проплывающие мимо лица являли до того естественные, индивидуальные очертания, что отличить сон от реальности стало бы решительно сложной задачей.       Окрестности города, к слову, тоже проявились весьма отчетливо: вдали виднелся большой двуглавый храм, на удивление, единственный. Совсем не похоже на нынешнюю Московию, кишащую соборами. Как же тогда объяснить эту классическую совокупность разбросанных по окраине худых избушек, белокаменные стены, будничную грязь и дурные дороги? Да и долетающие до Якова Вилимовича беседы прохожих нельзя было спутать ни с какой другой речью. Так вели диалог только русские. К тому же эти самые прохожие имели отличительно славянскую внешность: мужчины — высокий лоб, сильные скулы, крепкое телосложение и густые бороды; женщины — мягкие круглые лица, налитые румянцем щеки, пышные формы и толстые русые косы. Встречались, конечно, и темноволосые, и болезненно худощавые и юродивые. Кого тут только не было.       Да только внимание Якова Вилимовича пало на одинокий храм. На златых куполах его играли яркие солнечные блики. Огромные, отлитые из меди колокола возвещали начало церковной службы. Быть может, это знак, и колокола призывают его? Кто приглашает его войти? Кому-то понадобилась помощь? Или этот кто-то просто хочет наставить его на путь истинный? Быть может, предостеречь? Во всяком случае, проверить стоило. Не зря ведь он оказался здесь — в этом таинственно реалистичном сне.       Приблизившись к храму, Яков Вилимович, уверенный в том, что у паперти во столь пригожий день царит привычная сутолока, оказался крайне удивлен: народ намеренно обходил храм стороною. Почему? Что случилось с этими людьми? Церковь перестала быть русскому человеку образцом идеального? Что ж, скорее всего, так задумано. Потому что Якову Вилимовичу было сложно представить, чтобы у русского человека так просто отняли бы его духовный смысл бытия, его Веру.       Когда Яков Вилимович переступил порог храма и оказался в притворе, все звуки снаружи разом поглотились всеобъемлющей тишиной. Как будто кто-то выключил с помощью пульта управления громкость окружающего его пространства: разговоры, ветер, ритмичное громыхание повозок, смех босоногих девчонок и дополняющий картину лай дворовых псов. Теперь же — тишина. До того безукоризненная и гладкая, что ее можно было услышать. Услышать шум тишины.       Яков Вилимович оглянулся. Двери были заперты.       В средней части храма оказалось так же необычайно тихо и пусто. Однако следы жизни тлели в воздухе ароматом недавно воскуренного фимиама. Глаза Брюса выхватили из голубоватой дымки древние иконы, центральный аналой, алтарь, блеск восковых свечей и лампад. Однако несмотря на то, что Яков Вилимович чувствовал себя здесь неуютно, пение невидимого, далекого хора возникшее откуда-то из глубины казалось чистым и непринужденным. Но откуда же доносятся эти песнопения?       Яков Вилимович направился в сторону второго выхода — за дверьми виднелась окруженная пышным садом избушка. Голоса звали его туда.       Однако стоило Якову Вилимовичу выйти наружу, как пение смокло. Вновь воцарилась тишина. Но на сей раз двери оставались радушно открытыми. Что ж, это означало, что он мог вернуться.       А в покошенной, ветхой избушке господствует такой же мир и покой — никаких внезапных опасностей? Как Якову Вилимовичу отбиваться в случае нападения? Что бы он сделал без мушкета? Ведь был уверен, что всегда держал его при себе!       Хотя Яков Вилимович, скорее всего, не имел к этому никакого отношения — в последнее время оружие действительно стало неотъемлемой частью его туалета, однако стоило помнить: это сон. Сон странный. Сон, в котором осознаешь его нереальность.       Все это могло означать лишь одно — Яков Вилимович должен был прийти сюда безоружным. Кто-то хочет либо застать его врасплох, либо не хочет никаких кровопролитий вовсе.       На крыльце — довольно старом, с прогнувшимися, стонущими под ногами ступенями, — стало абсолютно ясно, что в доме никого нет. Обветшалая дверь в сени, обтянутая по краям давнишней паутиной, едва-едва держалась на петлях. Между косяком и дверным торцом образовалась порядочная трещина. Дощатые полы жалобно скрипели — учитывая всю тишину и гармонию этого загадочного места, сей скрип показался Якову Вилимовичу оглушающим. Гиблое местечко.       Войдя же в просторную горницу, Яков Вилимович оглянулся на полу-развалившиеся сени и не поверил глазам: обман зрения! В горнице было чисто, светло и по-хозяйски щедро натоплено.       У маленького слюдяного окошка стояла молодая женщина, которую Яков Вилимович, осматриваясь, сперва и не заметил. Нежный взгляд ее и безмятежная легкость, с которой она покачивала люльку, подвешенную на крюк к потолку, удовлетворили некоторое беспокойство незваного гостя. А может, званого?       — Ты нашел путь, — вымолвила женщина с улыбкой.       Светлый лик ее был предательски Якову Вилимовичу знаком, хотя он был уверен, что никогда не встречал ее раньше. В жизни. Что за наваждение? Эти мягкие черты, доброжелательный взгляд, улыбка… Она выглядела такой живой, но в то же время такой обессиленной и мрачной.       — Меня привели сюда колокола, — ответил Яков Вилимович, все еще стоя в пороге. Собственный голос показался ему чужим — приглушенным, низким.       — Благодарю тебя, — сказала женщина с облегчением, — ты услышал мои молитвы.       — Где я? Что это за место?       — Это место, где тебя услышат.       Женщина пригласила Брюса войти в горницу. При этом выражение лица ее оставалось таким же тревожным.       — Времени мало, — торопливо произнесла она, протягивая Якову Вилимовичу какой-то небольшой предмет, размером с детскую ладонь — если не меньше.       Фигурка из сухого дерева. Миниатюрная лошадка. Чья-то старая игрушка, судя по мелким трещинкам и стесанным уголкам. Яков Вилимович покрутил ее в руках.       — Ты должен отдать ему эту вещь, — сказала женщина, — подчас вам обоим понадобиться помощь. До той же поры сделай так, чтобы он это не увидел. Спрячь! Эта вещь может стать тебе большим спасением, чем ему. Это все, что я могу тебе дать…       Яков Вилимович нахмурился.       — Я не понимаю…       — Сердце подскажет, — продолжала женщина, — когда ты должен будешь передать ему сей дар. На сей раз не разум… сердце, Яков Вилимович. Сердце…— Она сжала его руку в своих холодеющих ладонях. — Я не в силах остановить проклятие, но я знаю: ты — можешь. Вверяю его жизнь тебе — позаботься о моем мальчике. Он умирает. Прошу тебя, останови это…       Петя…       Этот взгляд, эти черты…       Как он похож на мать…       — Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал Яков Вилимович.       — Более мне не на кого надеется. Ежели проклятие истомит его, я никогда не обрету покой…       — Петя будет жить — обещаю. Он не умрет.       Он не умрет… Не умрет… Не умрет…       Яков Вилимович очнулся.       Сырая полутьма, связки трав над головой, громоздкие мешки, пыль волшебно сверкает в солнечных лучах, льющихся из маленького окошка под потолком.       Петя сопит под боком.       Приподнявшись на локте, Яков Вилимович, еще не придя в себя от умопомрачительно живого сна, обнаружил крепко сжатую в кулаке деревянную лошадку.       Что же это? В чем кроется истинный смысл предупреждения? Когда следует вернуть Пете его старую игрушку — отголосок его детства, память о беззаботных временах, когда надежное плечо отца оберегало от страхов, а нежные руки матери даровали покой и тепло?       Если эта вещь способна «спасти» Якова Вилимовича более, чем Петю, какой смысл вручать ему ее? Какую силу скрывает невинная детская игрушка? Быть может, вскоре сознание мальчика помутиться вновь, и он не признает Якова Вилимовича? Но как ему в таком случае поможет эта нелепая лошадка? Скорее всего, он лишь пустит слезу по былым временам, когда будущее казалось безупречным.       Когда Петя еще и не подозревал, что не доживает до этого будущего…       Нет, так нельзя. Яков Вилимович этого не допустит. Он дал его матери слово.       Что ж, пока сердце ему тоже ничего не подсказывало. Зато разум силился выдать сразу несколько предположений на сей счет. Впрочем, Якову Вилимовичу это запретили — размышлять. Или Яков Вилимович просто не хочет, чтобы «сердце» ему что-то подсказывало? Боится, что не сумеет ответить на его сообщения? Не почувствует его импульсов?       Спрятав лошадку в глубокий карман портов, на время пребывания в Чернолесье заменявшими ему новомодные кюлоты, Яков Вилимович накрыл Петю одеялом — успел-таки раскрыться, небось холодно. Ну да, вон какие руки холодные!       «…Вверяю его жизнь тебе…»       «…Он умирает…»       Яков Вилимович наклонился ближе к его лицу. «Ты не умрешь, — подумал, — не умрешь…»       — Петя, — прошептал Яков Вилимович. — Пора вставать — утро уж давнехонько наступило.       Страшно представить, сколько времени они проспали. Который сейчас час? Судя по приглушенным звукам наверху, Сонюшка и Григорий Степанович уже давно проснулись. Занятый своими неутешительными размышлениями, Яков Вилимович сперва и не заметил приглушенные шаги, глухие разговоры, лягание дверей и оконных створок.       Потянувшись, Петя наконец открыл глаза. Да только ответить на мягкую улыбку их сиятельства взаимностью не решился: резко, словно испугавшись, приподнялся на локте. Присел. Лицо его вдруг неестественно побелело.       — Доброе утро, ваше сиятельство, — сказал Петя.       — Доброе, доброе. Тебе нехорошо?       — Хорошо, ваше сиятельство, благодарю вас за беспокойство.       — Так в чем же дело?       — Да я просто… хм… — Петя нахмурился, оглядел подклет. — Запах ладана — помните? Навроде исчез.       Действительно. Как он мог не обратить внимания?       Хотя куда сильнее Якова Вилимовича волновало самочувствие мальчика. Ясно же, что не испарившийся запах ладана так обеспокоил его.       — Яков Вилимович, — сказал Петя поникшим голосом, — сможете ли вы простить мне сию ночь?..       Присев рядом, Яков Вилимович сказал:       — Не надо, Петя, это в прошлом.       — Простите меня… Я не хотел… Я не знал…       — Мы не будем об этом вспоминать, хорошо? Ты ни в чем не виноват.       — Я виноват в том, что молчал…       — Петя…       — …что сбежал!..       — Петя!       — …что был таким дураком!..       — Петя, остановись!       — …что ударил вас!..       Яков Вилимович взял его за плечи и встряхнул.       — Петя, послушай: ты ни в чем не виноват! Ни в чем! Успокойся, ну же, успокойся, мой мальчик. Все позади. Не бойся, иди сюда…       Петя прижался к Брюсу, заплакал.       — Я чувствую, что теряю себя… — проскрипел он сквозь слезы. — Разве я был таким?.. Был таким беспомощным и слабым, Яков Вилимович?.. Я стал другим… Я хочу остаться прежним… собою, но… как не стараюсь, не выходит… Все видят во мне немощного, хворого…       — А ты сам видишь в себе все это?       — Да… я вижу… вижу, ваше сиятельство…       — А я не вижу. Я вижу в тебе сильного человека, Петя. Поверь, слабак бы сдался уже в первый день. Не столь важно, насколько силен твой организм. Главное — быть сильным духом, понимаешь?       — Я просто не хочу докучать вам своими проблемами… Все из-за меня…       — Твои проблемы — мои проблемы. Сам подумай: не знай ты меня, столкнулся бы в тот день со Шварцем? Нет, не столкнулся бы. Видишь — это есть наша общая проблема. Более того, проблема сия более касается меня, чем тебя. Так что… это я, выходит, докучаю тебе своими проблемами. Из-за меня ты несправедливо пострадал. Но не иначе, Петя.       Петя поднял на Якова Вилимович глаза полные недоумения — как вы, мол, только можете в чем-то винить себя винить?       — Разве я неверно рассудил?       Петя нахмурился и опустил глаза: не хотел соглашаться. Вот настырный!       — Ежели будешь так упрямо винить себя, — сказал Яков Вилимович, — станешь беспомощным и слабым. А враг лишь того и добивается. Поэтому мы забудем все, что произошло нынешней ночью. Непросто будет, но мы постараемся, правда?       — Как скажете, ваше сиятельство.       — Это не приказ, Петя. Это просьба, посему прошу тебя: забудь.

***

      Григорий Степанович не хотел отпускать гостей: считал неправильным провожать их так скоро. Идти далече, а они и не отдохнули вовсе — непорядок! Старик даже не успел истопить им баньку, попотчевать как следует, ан они уже собирались восвояси.       — Ищо наведаюсь к вам перед отъездом, — сказал он на прощание. — Ступайте с Богом.       — Благодарим тебя, родимый Григорий Степаныч. — Сонюшка крепко обняла старика. — Приходи, пожалуйста, не забудь. Ждать тебя буду, в окошко глядеть.       — Гляди, гляди, милая. Приду.       В отличии от Сонюшки, которая была так воодушевлена, что вздумала восторгаться каждым пенечком да кочкой, Петя выглядел мрачно. А все потому, что Яков Вилимович снова запретил ему передвигаться самостоятельно. «Куда без обуви, — сказал, — пойдешь? Наново раны растревожить?» Поэтому Пете и почудилось, что обратная дорога, которая обычно кажется короче, оказалась донельзя долгой. Зато удалось внимательнее рассмотреть «зловещий» лес. При свете дня он смотрелся совершенно иначе: это был самый обыкновенный лес — живописный, пестрящий яркими красками, наполненный удивительными ароматами хвои. Одним словом — красота.       — Костром навроде пахнет? — глубоко вдохнув носом воздух, сказала Сонюшка. — Люблю запах костра… Слышите?       — Вероятно, древесину палят, — ответил ей Яков Вилимович.       — Да кто ж после экой ночи древесину палит? Сдурели, что ли?       — Пожар никак? — осмелился сказать Петя. — Дым вона — по небу бежит…       — Соседи погорели небось! Ох и бедные, ох, несчастные! В такое-то время!       Однако горели не «бедные» соседи. Как только Яков Вилимович, Сонюшка и Петя оказались на опушке леса у своего временного жилища, стало абсолютно ясно, что горит у них во дворе. Пышные языки пламени взметнулись к небу. Густой дым стоял в воздухе непроглядным черным облаком — от земли до самого солнечного зенита. Крики суетящихся во дворе людей слились в один вопль ужаса.       Кто-то поджег их дом…