***
Вбежавший в сени Яков Вилимович, окинув Петю беспокойным взглядом, бросился наружу. На ходу вынул из кобуры незаменимый мушкетон. Услышал позади вопль Сонюшки. Во дворе, держа пистолет в одной руке, тесак — в другой, стоял незнакомый мужчина с диковатым взглядом и подрагивающей щекой. Якову Вилимовичу невольно вспомнился Великий Петр, у которого во время переживаний — ввиду кровавых событий Стрелецкого бунта, оставивший государю неизгладимый отпечаток на всю жизнь, — почти так же нервно дергалась щека. Вследствие же чего лицевые тики мучили сего незваного господина оставалось только догадываться. Впрочем, даже несмотря на возможные трагические происшествия в его прошлом, жалеть его Яков Вилимович не собирался. — Брось оружие! — вскинув мушкетон, выкрикнул Яков Вилимович. — Живо! — Доколь ты, — вторил ему лиходей, — добровольно не сдашь свои богатства, проклятый немец, пощады не жди! Да поспешай — коль жизнь дорога! Я твоему отроку аккурат пятки-то подстрелил! Хошь, чтоб и тебя сгубил?! — Яков, — прошептала с ужасом Сонюшка, незаметно подкравшаяся сзади, — дай ему, что он хочет. Да вот еще! — Ежели хочешь уйти отсюда живым, — продолжал Яков Вилимович, — убирайся! Направив дуло пистолета на ничего не подозревающую Сонюшку, лиходей без предупреждения пальнул. К счастью, Яков Вилимович успел вовремя среагировать на внеплановый выстрел: толкнул Сонюшку в сторону. Сам же, уворачиваясь от пуль, бросился к неприятелю. Выстрелив в предплечье, выбил из его руки пистолет. Кровь брызнула из раны. Лиходей взвыл от боли. Прижал раненную руку к груди. Красноречиво выругался. В отличие от отчаянного соперника, который в свою очередь так старался поразить неприятеля, что потратил почти весь свой заряд, Якову Вилимовичу потребовался всего лишь один выстрел. Победный. Оглушающий. Отдающийся звонким эхом в кронах деревьев. Таким образом, дезориентированный и раненный, лиходей позволил Якову Вилимовичу сокрушить себя серией крепких ударов. Но даже потерпев столь крепкое и скорое фиаско, лиходей не сдавался: пытался было махать кулаками, да силенок не хватило. Да и сноровки — тоже. Попробуй одолей экого здоровяка с простреленной-то рукой, из которой без остановки хлыщет кровь! Не давая лиходею опомниться, Брюс заломил его руки за спину и прижал к земле. — Не на того нарвался! — сказал Яков Вилимович, наклонившись к незадачливому грабителю и приложив дуло мушкетона к его виску. — Дернешься — выстрелю. А теперь отвечай: кто тебя послал? — Отпусти!.. — стонал лиходей, отплевываясь кровью. — Будь ты проклят!.. Брюс еще сильнее вжал в его висок дуло мушкетона. — Кто тебя послал?! — прокричал. — Отвечай — кому ты служишь?! — Хозяин! Яков Вилимович обратил взгляд к приближающимся к воротам двум рослым фигурам, которые вскоре очутились во дворе, став свидетелями поимки «того самого страшного убийцы». Что ж, громко о нем в народе говорили — весьма громко! Яков Вилимович не дал бы ему и титул «разбойника». Разве что слабодушный, мелкий воришка. Все патроны в страхе потратил, едва в штаны не наложил. Да что там! Даже ребенка удержать не смог — тот его перехитрил. Сыновья Варвары Михайловны, однако, отнюдь не считали «убийцу» слабаком: смотрели сверху вниз на старого знакомого с опаской. Почему «старого знакомого»? Да потому, что лиходей стал истерично вырываться из железной хватки Якова Вилимовича и требовал у явившихся братьев сейчас же помочь ему — схватить проклятого немца и закончить начатое. — Что стоите, сукины дети?! — кричал. — Хватай его!.. Братья молчали, поглядывая то себе под ноги, то украдкой на Якова Вилимовича, который в терпеливом ожидании объяснений тоже молчал. Один только лиходей извивался на земле с заломленными за спину руками, аки уж на сковородке. — Ты, хозяин, — начал оправдательно один из братьев, тот, что приходил вчера с Варварой Михайловной, — не верь ему — не причастны мы ко грехам его. Не убивали. — Ах вы подлые!.. — бесновался лиходей. — Ну, буде же вам!.. Все выдам, все об вас расскажу!.. — Кончили мы с тем! — вырвалось у второго брата. — С генваря десятого числа разыскивали его, шельму треклятую! — Каюсь: был нечист на руку, — продолжал сокрушенным голосом громила, — воровал; одначе убийства — никогда. Клянусь, хозяин! вот те крест святой — не убивал! — Как узнали мы, что он, сучий пес, с гостями творит — обещались собственными дланями задушить мерзость экую! Посему благодарствуем, хозяин, за оказанную тобою услугу. Сразил ты его смело да искусно… — Христом Богом клянусь, — все не унимался громила, — не брал я боле греха на душу. Ну, обворовывали, бывало, какого немца, ну а ему что? Он и не заметит, ан нам — богатая добыча. Да токмо не убивали никогда — поверь, добрый человек, поверь, хозяин… — Да замолчи ты, болван! — крикнул на него брат. — Пусть Господь прям щас покарает меня, ежели чего дурного сделал я в жизни! Вот прям щас! Провалиться мне али сгореть!.. — Свят, свят! — Громила перекрестился. Вчера Якову Вилимовичу показалось, что он весьма суров и глуп — только кулаками-то и умеет размахивать. Ан нет. Вон как запел — какой набожный да честный оказался. — Предатели!.. — кричал без умолку тем временем лиходей. — Сволочи!.. Пре-едали-и!..***
Никогда прежде Сонюшке не приходилось оказывать первую помощь при огнестрельном ранении. Она растерялась: от вида крови и весьма внушительного ее количества члены у Сонюшки онемели, к горлу то и дело подступала тошнота — словом, она сама едва не лишилась чувств. При всем при том, ей необходимо было сделать так, чтобы истекающий кровью мальчик остался жив. Хотя бы до прихода Якова Вилимовича, который тем временем разбирался с убийцей. Только вот как осуществить эту неотложную помощь правильно, когда все внутри клокочет от страха и беспомощности? Петя не должен был погибнуть из-за ее, Сонюшки, чувствительности. Как она жить-то опосля станет с этой ношей? Сгубила-де парня, дура бестолковая, ан могла спасти! Там, скажут, ведь ничего сложного-то и не требовалось — так и этак! — а ты, Сонька, как всегда, впрочем, сплоховала. Именно эти мысли и послужили Сонюшке тем решительным толчком к безотлагательным действиям — будь, что будет! Некоторые бывалые вояки, которых ей приходилось обслуживать на корабле, частенько демонстрировали ей свои старые шрамы от пулевых ранений, во всех подробностях ведали о том, каково это — избавиться от пули, гордились почем зря да ждали, когда она восхититься сим незаурядным военным «трофеем». «Эко мелкая, — говорили, — пуля-то, а уничтожить способна в долю секунды!» Но слушала ли тогда Сонюшка эти бессмысленные речи? Нужно ли ей было запоминать все те треволнения очередного «клиента»? В конце концов, какое ей было дело до того, сколько крови потерял этот, как больно было тому да как обрабатывали рану десятому? Да пусть бы и вовсе помер — одним дураком на свете меньше! Сейчас-то Сонюшка понимала, что зря тогда пропускала мимо ушей сумбурные рассказы старых хвастунов. Авось была бы уверена, что дело идет в верном русле. Ведь единственное, что она сообразила сделать, — зажать рану полотенцем, чтобы остановить кровотечение. По крайней мере, это было самым логичным решением, которое она могла выдумать.***
Петя обливался потом — организм усердно боролся с жаром, кровопотерей и болью. Ему по-прежнему чудилось, что время течет слишком медленно. Ко всему прочему мальчик изо всех сил старался не поддаваться коварному беспамятству, в которое иногда без предупреждения проваливался. И только тревожный голос Сонюшки помогал ему держаться: — Чичас, дружок, — ворковала она, — потерпи, сладенький, потерпи! Чичас Яков Вилимыч придет… тебе все сделает, как полагается, Господи помилуй… Впрочем, Яков Вилимович не заставил себя долго ждать: вбежав в горницу и оценив состояние мальчика, быстро стянул сыромятным ремнем его ногу выше раны и тотчас же принялся подготавливать все необходимое для операции. Затем он наказал Сонюшке надежно зафиксировать раненую ногу Пети, а самому Пете — терпеть. На всякий случай еще и кляп ему в рот сунул — чтоб во время «живой операции», мол, случайно язык себе не прикусил, или ненароком зубы не поломал. Петя, конечно, знал, что дело — дрянь, но не думал, что все эти меры предосторожности необходимы. А сколько всяких ненужных (опять же на взгляд Пети) приспособлений Яков Вилимович заготовил: и стерильные холсты, и маленькие тонкие щипчики, и спирт и кипяченой воды целую лоханку. К чему? На ратном поле до таких скрупулезных приготовлений просто не найдется времени! Да и что такого сложного в том, чтобы достать пулю? Но стоило только Якову Вилимовичу приступить к операции, как Петя забрал все свои мысли назад. Откуда же он мог знать, что это настолько больно?! Каждое болезненное прикосновение к ране буквально лишало Петю воздуха. Глухо крича в стиснутый между зубами кляп, мальчик извивался, мешал Якову Вилимовичу пробираться скользким пинцетом по раневому каналу к пуле. Нащупать которую, к слову, оказалось задачей не из легких — не защепить бы ненароком осколок раздробленной кости… К счастью, вскоре Петя потерял сознание — боль победила. Очнулся, когда за окном уже смеркалось. Чуть покачиваясь, потрескивали свечи, освещая горницу уютными желтоватыми оттенками. Ароматы остывающего зеленого чая пробивались сквозь тяжелый железистый запах крови. Быть может, не столь уж и тяжелый, однако тошнота, с которой Петя очнулся, кажется, протестовала бы сейчас против любого «аромата». Даже самого аппетитного. Нет, о еде Пете тоже думать не хотелось. Первое, о чем он подумал, — почему нога не болит? Поспешно приподнявшись на локтях и увидев ногу целой, мальчик перевел дыхание: слава Богу, не отняли. Нога была надежно перебинтована. Просто отчего-то потеряла чувствительность — Петя даже пальцами не мог пошевелить. Но стоило ли бить тревогу? Конечно! Ведь если он больше никогда не сможет ходить, ногу придется отнять, чтоб не мешалась. Пете стало дурно от этих мыслей — так дурно, что его едва не стошнило. Особенно, когда мальчик во всех красках представил вместо ноги страшную, неудобную деревяшку, которой он будет стучать по полу, аки старый хромой пират! Кому ж он безногий-то будет нужен?! Как узнается, что Петька ногу потерял, из школы с позором выгонят — мол, обузу экую на кой черт государству содержать? И пойдет он по миру скитаться. Безногий, никому не нужный… — Петенька! — воскликнула Сонюшка. — Очнулся, наш маленький герой! Да уж, хорош герой! — Где он, Софь Алексевна? — спросил Петя, когда Сонюшка уселась рядом. Она, как всегда, что-то жевала — видимо, тревогу заедала. А впрочем, у Сонюшки и без тревог аппетит был здоровым. — Кто? — переспросила она, откусив кусочек моченого яблока. — Яков Вилимыч? Да ты не беспокойся, он вороты на ночь притворить пошел. — Да я, Софь Алексевна, об убийце… — А! этот! — Сонюшка махнула рукой. — Да был б это убийца! С ним споро разобрались. Видел бы ты, как Яков Вилимыч его с первого же выстрела грохнул — потрясающее зрелище! — Яков Вилимович убили его?.. — Зачем же? — сказал Яков Вилимович, входя в горницу. — Поранил чуть — жить будет. Он прошел в горницу. Зацепив взглядом перебинтованную ногу мальчика, сел напротив него на лавку. — Как ты, дружок? — Ноги, ваше сиятельство, не чувствую, — сказал Петя. — Эта двигается, а эта — не хотит. Вы ее отрежете, да? — Господи Боже Иисусе Христе! — сказала Сонюшка, поперхнувшись. — Да почто ж ногу-то здоровую резать? — спросил Яков Вилимович, похлопав Сонюшку по спине. — Обождать следует, доколь рана затянется. А не двигается потому, что мазь обезболивающая действует. — Какая такая мазь? — не понял Петя. — Обезболивающая — боль устраняет. — У вас экая была? — У меня, Петя, чего только нет! — Брюс хохотнул. — Пора бы тебе уж привыкнуть. У меня вон даже пуля твоя есть! — Вынув из кармана оную, он протянул ее Пете. — Чаю, первая и последняя. — Слава Богу, — вставила Сонюшка, — пуля не задела кости. Худо бы пришлось, коль бы так… Петя принял пулю как дар, долго разглядывал и зачарованно крутил в руках. Мальчику не верилось, что сначала она была самой обыкновенной пулей, потом — пронзила его ногу, отчего он едва не умер; а сейчас он щупает ее и она ему даже нравится… Его первая пуля! — Большая… — оценил Петя. — Да это у тебя просто ручки махонькие, — ответила Сонюшка, взявшись за второе яблоко. — И откуда в тебе столь отчаяния, Петя? — сказал вдруг Яков Вилимович, накрыв своей широкой ладонью «махонькие» ручки Пети. — Ты ведь мог погибнуть. — Я не мог позволить ему вас… — Но не ценою жизни, Петя! — Я умру ради вас столько, сколько потребуется. — Снова ты за старое… — Надеюсь, — встряла в разговор Сонюшка, — до отъезда доживем без приключений. — И добавила: — И никто не умрет! Осталось-то всего ничего. Кончайте уж оба помирать-то! Действительно.***
Сказав Пете, что убийца «жить будет», Брюс солгал. Известия о поимке его так и не вышли за пределы их временного жилища. Боясь разоблачения, братья не дали старому приятелю шанса — перерезали ему глотку и были таковы. Если бы они сдали его здешним властям, он бы, как и грозился, выдал бы их согрешения о воровстве. А этого никак нельзя было допустить: оба брата были уважаемыми людьми в деревне, у обоих были семьи. Да и «хозяин» был совсем не против того, чтобы они расквитались со старым приятелем, — участь разбойника Якова Вилимовича мало волновала. У него и своих забот хватало. Так что Пете и впрямь о судьбе убийцы знать было совсем не обязательно. У него вон какая психика шаткая — после пережитого и аппетит пропал и сон стал беспокойным. Даже портной, пришедший за пару дней до отъезда, отметил, как «зело со дня прошлой встречи мальчик исхудал, аж мяса в теле никакого не осталось». А обещал ведь хорошо кушать. Озадачился портной також и тем, что платье может не прийтись по размеру. Причем это обстоятельство, пожалуй, взволновало его куда более самочувствия Пети. — По обыкновению, — сказал портной, — мальчишки добреют за те дни, что готовится платье, ан тут… ушивать как бы не пришлося! Да и где ж ты так поранился-то, детка? — Да он жа у нас ужом так и вертится! — сказала Сонюшка. — Свалился с… крыши, неугомонный! Петя округлил на «матушку» глаза и, кажется, сильно растерялся. А впрочем, Яков Вилимович уставился на Сонюшку почти с таким же недоумением. — Ну поверил же! — сказала она после того, как портной удалился. — Да мы его больше и не увидим, чего ты извелся-то? — Да думаю, — ответил Яков Вилимович, — скверные мы должно быть с тобою родители, раз у нас чадо с крыши свалилось! — Ну, придумал бы тогда сам, раз экой умный… Тоже мне!***
Петя все не мог налюбоваться платьем. Какое оно было удивительное! Первые впечатления, конечно, оказались весьма тревожными, потому что, во-первых, Петя не ожидал, что Яков Вилимович заплатит за него столь дорогую цену: тринадцать рублёв! А это целых триста двадцать пять буханок ржаного хлеба между прочим. Как он, Петя, позволит себе экую роскошь? А ежели порвет случайно, опосля ж греха не оберешься. Кстати, о порче: во-вторых, Петя переживал за белоснежные шелковые чулки, которые он может ненароком испачкать кровью — рана на ноге время от времени кровоточила. Он и раньше задумывался над этим: как-де я теперь на экзамены явлюсь да на чертов танцевальный вечер? Действительно — как? С той минуты, что Сонюшка уложила его в постель и, пытаясь остановить кровотечение, зажимала рану полотенцем, Петя с этой самой постели больше и не вставал. Яков Вилимович запретил — тебе, мол, покамест рано на ногу вставать, лежи. Из-за этого Петя в какой-то степени оказался связан по рукам и ногам: теперь и во двор свежим воздухом подышать не выйдешь. Также — от беспрерывного лежания болели бока и «отсыхали» члены, а ночью напрочь пропадал сон. Но были в «постельном режиме» и плюсы: можно было, не вставая, трапезничать, умываться, играть с Сонюшкой в шахматы, да и вообще делать все то, что невозможно делать в постели. Но даже несмотря на все это, Пете не терпелось скорее встать на ноги, потому что Яков Вилимович и Сонюшка по сути были у него на побегушках. — Не хочешь наново примерить? — спросила Сонюшка Петю, указывая на платье. — Чудесный цвет, не правда ли? — Да, чудесный. — Петя улыбнулся. — Я таких еще не видел. — Лазурный, как небеса, — продолжала восхищаться Сонюшка. — А этот бархат, эти кружева, эти золоченные пуговицы. Дорого-богато! Это Петя еще не знал, сколько Якову Вилимовичу придется заплатить мастеру родословных. Он явился за день до отъезда. С работой справился искусно, да затребовал втридорога. — Вы лжецы, — выдал без притязаний, — да и времена, знаете ли, тяжелые. Слышали, у границы что? День и ночь народ беснуется — государь объявил, словно старики занимают непозволительно много места, посему ненужными считаются. Есть тебе пятьдесят годов — не нужен, свое отжил-де. Места им, видите ли, нет, хм! Так потеснитесь тама, за границею, — и будет место! — Да разве могут быть люди лишними? — ахнула Сонюшка. — Как видите, милочка! Жизнь существует лишь за границею — лишь для богатых, а мы, простой народ, работаем во благо их. Нам и умирать за них, нам и терпеть притеснения. — Это вы правильно рассуждаете, но скажите, господин мастер, осуждаете ли вы нас? — За сиротинку-то? Да ваше право, голубушка, как поступать. Хоть сотню их наберите — мне нет до того никакого дела. — Так ежели не осуждаете, почем плату столь высокую требуете? Не выдавайте нас — будьте человеком. Знаете же сами, как тяжело… — Сонюшка, — вмешался Яков Вилимович, — мы заплатим столько, сколько господин мастер требует. — Да уж, заплатите! — отозвался мастер. — Мне работать-то всего ничего осталось — два годка, а там — на покой. — В отставку? — спросила Сонюшка. Мастер глубоко вздохнул. — На плаху, милочка, на плаху… Теперь надобно успеть вдоволь нагуляться. Вот все думал в юности: какого-де дня помру, да какого числа да от какой болести? Ан теперь и думать нечего, зазря головушку перенапрягать: не болесть меня, оказывается, сгубит, а богачи ненасытные, будь они трижды дьяволом прокляты! Воздастся им на суде Божьем, воздастся!