Петя был уверен в том, что следовал за солнцем. Откуда же ему было знать, что все это время он шел за холодной и давно угасшей звездой? И что в довершение мучительного путешествия, она приведет его во мрак?
Сердце мальчика было разбито, дух — сломлен, однако вместо того, чтобы смиренно принять сию правду, он принялся отчаянно отрицать ее:
— Вы лжете… — сказал, позволяя слезам свободно стекать по лицу, облаченному маской недоверия и ужаса.
Кто знает, быть может, Шварц действительно лжет? Но откуда тогда
всё знает? Петя ничего не понимал. Более того — сейчас он был не способен что-либо понять.
Шварц уничтожил в нем все, во что он верил. Что так преданно и горячо любил.
Губы графа растянулись в удовлетворенной улыбке, он щелкнул пальцами. Тотчас же вокруг него закружились мириады золотых искр — худые птичьи плечи стали широкими, руки — жилистыми, лицо вытянулось. Наблюдая за превращением, Петя с каждой секундой узнавал эти черты, эту фигуру, это лицо… Шварц обернулся Яковом Вилимовичем — настоящим, таким, каким Петя видел его всегда. Шварцу удалось воплотить каждую деталь его внешности — начиная великим его ростом, кончая светлыми, почти белыми ресницами.
— Да, — произнес Шварц голосом Брюса, — именно таким я и был для тебя.
Петя попятился.
— Нет…
— Да-а, — протянул Шварц, наслаждаясь его болью. — Мы прошли весь этот путь вместе, Петя. Ты полюбил не Брюса, но меня. Ты позволил мне узнать тебя — позволил увидеть таким, каким ты являешься на самом деле — слабым, одиноким и несчастным.
— Но зачем?..
— Неужто ты думал, — проигнорировал вопрос Шварц, — что он бы пошел для ради тебя на подобную жертву? Несчастное, бедное дитя! Ты не понимал, ничего не понимал и даже не догадывался. Однако множество раз я пытался тебя вразумить. Помнишь ли «страшную ночь»? Ты все равно поверил тогда мне — поверил «Брюсу». Почему? А на судне, помнишь ли, как увидел в глазах моих дьявольскую пламень? Но и в тот раз ты доверился мне — вразумить тебя удалось легче, чем обвести вокруг пальца малого ребенка. Знаешь, о чем сие говорит? Сие говорит о твоей бесконечной доброте и доверчивости — ты доверял мне, пусть и не следовало. И, поверь, детка, мне жаль тебя, поистине жаль, что ты верил тому, кому доверять не следовало. Где сейчас тот, кто должен был спасти тебя? Да он даже не знает, что ты проклят — взял да и умчал в Петербург с покойной душой! Ему просто плевать на тебя. А знаешь почему? Потому что он не дорожит тобою. Он тебя не любит. Ты ему безразличен.
Безразличен.
Невыносимо слышать эти слова, полные скверны и яда, произнесенные голосом Якова Вилимовича. Из
его уст.
Раньше бы Петя и не подумал, что его сердце таит в себе столько боли, а глаза способны выплакать столько слез.
— Я понимаю каково тебе, — сказал Шварц. В голосе его даже проскользнуло подобие сочувствия, но Петя знал, что он играет — как играл все это время.
— Невозможно воспринять такое сразу, — продолжал он, приблизившись к мальчику. — На се время потребуется, однако у меня его нет.
— Чего вы от меня хотите? — спросил Петя, подняв глаза. К счастью, Шварц успел принять свой истинный облик — видимо, решил, что достаточно измучил мальчика, хватит-де с него. Да только возможно ли это — измучить его сильнее того, что граф уже совершил?
— Ты заберешь свои слова обратно, — сказал он повелительно. — Те, что неосторожно произнес тогда, на том вечере.
— На что вам мои слова? Разве они что-то изменят?
— Еще как изменят. Одно лишь неосторожно произнесенное слово может глубоко ранить человека. Ты зря оскорбил меня, ведь мне удалось обмануть тебя, целое государство, ту распутную девку и глупого старика, но самое главное — «могущественного» Брюса. Ну и кто же из нас сильнее?
Не помня себя, Петя схватил Шварца за обшлаг кафтана и прокричал:
— Софья Алексеевна и Григорий Степанович… что вы сделали с ними?!
— Сделал то, что должен был.
— Где они?!
— Там, где им место.
— Что вы сделали с ними?!
Шварц выдержал паузу, и лишь после серии фирменных ухмылок сказал:
— Девушку, Сонюшку, отправил обратно в порт на ее судно — там ее заждались. А вот старика, известное дело, ждет эшафот.
Затем он раздраженно стряхнул с себя холодные ладони Пети.
— Нет… — прошептал тот. — Нет… вы не можете так поступить… Они же верили вам!
— Ты заберешь свои слова обратно, или твой обожаемый Яков Вилимович — свет твоей души — возьмет всю твою боль на себя. — Шварц поднял руку. — Стоит лишь мне сжать ладонь в кулак. Решай. Времени нет.
В очередной раз у Пети упало сердце. Все внутри сжалось. Впервые он поддался страху и, рухнув на колени перед Шварцем, пробормотал:
— Заберу, заберу!..
Шварц смотрел на него сверху вниз победным взглядом.
— Что ж, — протянул он, — говори.
— Заберу, ежели освободите Софью Алексеевну из плена и Григория Степановича от тяжкого бремени. Они не виновны в том, что я произнес однажды. Я оскорбил вас, но не их. Это есть мой грех. И я заберу, искуплю его — клянусь искуплю, токмо дайте им свободу!
Граф почти сжал руку в кулак.
— Забираю! — выкрикнул Петя. — Я забираю свои слова назад и прошу прощения у вас, ваше сиятельство! прошу прощения!
— И признаешь, что…
— И признаю, что вы… могущественный маг.
— Могущественнее Якова Брюса?
— Могущественнее Якова Брюса…
— Громче!
— Могущественнее Якова Брюса!
Выкрикнув это, Петя согнулся. Слезы задушили его, боль — переполняла. Как мог он сказать такое? Как мог признаться в том, что не является правдой? Как мог солгать в угоду этому подлому змею? Да, он сделал это только ради Якова Вилимовича, но… как же тошно, как больно, как клокочет сердце…
— Что вы сделаете со мною, — сказал Петя, — не имеет значения, коли друзьям моим грозит опасность…
— Они тебе не друзья. Они лишь глупые люди, благодаря своей наивности доверившиеся мне. Да, мой милый, знаешь ли, мир несправедлив, а люди — глупы и жестоки. Так жестоки, что способны на такую нещадность, о которой ты даже и не догадываешься. О которой никогда не узнаешь. И позволь этому самому старику и этой самой девушке познать достаток и счастье, как они станут глумиться над слабыми, издеваться и мучить. Люди не ведают жалости, чужда им и доброта. Так что твои друзья не такие совестливые, какими ты их рисуешь в своем ребяческом сознании. Добрых людей не существует.
— Вы не правы, — сказал Петя. — Софья Алексеевна и Григорий Степанович добры, они бы не оставили нас в беде.
— Рано или поздно старик все же помрет — старость, знаешь ли! — а Софья… Ей уже ничего хорошего не светит — она убийца, беглянка и распутница.
— Не по собственной воле! Она ведь множество раз рассказывала вам о своей нелегкой судьбе. А вы — жестоки и отвратительны… Вы обещали помочь. Софья Алексеевна и Григорий Степанович не сделали вам ничего дурного, они надеялись на вас! В нашем мире у них бы началась новая жизнь.
— Они не смогли бы попасть в наш с тобою мир, потому как… умерли. Их не существует, понимаешь? И ты, живой, коль умрешь здесь, на Погосте, второго шанса у тебя не будет — ты навсегда обратишься прахом.
— Но… зачем вы привели меня сюда? Зачем вам нужна моя смерть, ежели не нужно было то соперничество с Яковом Вилимовичем?
— Ах, соперничество! — Шварц картинно вздохнул. — На что оно мне, детка, пустое се соперничество? Яков Брюс не ровня мне.
— Но зачем вам я?..
Он вновь оставил Петю без ответа — лишь злобно осклабился и достал из кармана кафтана небольшой стеклянный флакончик с иссиня-черной жидкостью.
— Ты знаешь, что это? Правильно, это — яд, способный умертвить за считанные мгновения. Сильный яд. Как раз для такого сильного мальчика, как ты. И ты должен будешь выпить его, а иначе… А впрочем, ты знаешь, что может произойти, не правда ли? Светлую головушку Якова Вилимовича может, к примеру, схватить сердечный удар. Ты же не хочешь, чтобы он преставился вдруг там, в Петербурге, на своем важном государственном собрании на глазах у всех этих князей и прочих напудренных дураков? Ну же, перестань лить слезы понапрасну, мой милый, нежный мальчик! Последние мгновения своей поразительно короткой жизни надобно провести в самых добрых чувствах: благодарности, счастье… Разве нам так уж худо было вместе? Вспомни, каким счастливым ты был со мною, как у тебя светились глаза.
Петя уже ничего не чувствовал: ни отвращения, ни стыда, ни отчаяния. Все собою поглотила какая-то пустота. Все, что он мог сделать теперь — это спасти Якова Вилимовича от гибели. И он был готов пойти на это ради него — снова готов был отдать за него жизнь.
— Я выпью, — Петя смело протянул руку, — только не трогайте Якова Вилимовича — дайте слово, что не тронете!
Шварц вручил ему флакончик.
— Даю слово — я его не трону.
Петя не задавался вопросом, способен ли он собственноручно лишить себя жизни, он был абсолютно уверен в том, что снесет всё.
— Стоит яду попасть в твой организм, — сказал Шварц, — как он камнем свяжет кровь в твоих жилах, тем самым не давая им наполнять внутренности воздухом. Наступит дрожь в костях, тебе станет трудно дышать и… ты скоропостижно падешь. Все равно выпьешь?
Не думая ни секунды, Петя кивнул.
— Почему ты делаешь это? — подавшись чуть вперед, Шварц нахмурил свои броские черные брови, которые на перебеленной физиономии его выглядели весьма нелепо.
— Потому что уважаю Якова Вилимовича.
— Ты его даже не знаешь! — Шварц вспыхнул.
— Я знаю его! Он воистину великий человек с большим и открытым сердцем! Он бы пожертвовал своей жизнью, ежели бы знал, что я проклят. И мне своей пожертвовать — не жаль.
Выпрямившись, Шварц сложил руки за спиной и, глядя куда-то вдаль, проворчал:
— Как отважно и… глупо!
Теперь настала очередь Пети наслаждаться этой недвусмысленной неприязнью графа — тем, как ему неприятна одна лишь мысль о том, что существует столь крепкое почтение и искренняя, неподдельная любовь к человеку, которую никто и никогда не будет питать к нему.
Петя раскрыл флакон и был готов бесстрашно опрокинуть содержимое в рот, но Шварц его остановил:
— Последнее желание? Быть может, ты хочешь обнять меня в облике Якова Вилимовича в последний раз? Я могу сделать это для тебя.
— Вы — не Яков Вилимович.
— И горжусь этим.
Осушив флакон, Петя даже не поморщился от кислого вкуса яда и не испытал ужаса от предстоящей жестокой погибели. «И пусть яд будет последним, что я проглочу, — подумал Петя, — чудесный лес — последнее, что буду созерцать, а граф Шварц — последним, с кем буду говорить, зато за благое, доброе дело».
Так или иначе, а у Пети не было выбора. Шварц прекрасно понимал, что он бы не смог отказаться.
— Признаю — ты сильный человек, Петя. — Граф посерьезнел (впервые за все время говорил без идиотской ухмылочки). — Також — ты весьма смел для своих лет. Я поражен. Не каждый взрослый пойдет на такое. Я уважаю тебя за то. Жаль, что ты положил жизнь за того, кто даже о том не узнает.
— Мне все равно, — сказал Петя.
Между тем Шварц вновь изменился в лице: вновь эта самодовольная, надменная гримаса.
— Я предполагал, — сказал он, пройдя вперед, — что ты можешь встать на моем пути, поэтому испытал тебя на том балу. Теперь же, когда столь ранимый и преданный заступник Якова Брюса, его ученик и великий маг сражен, никто и ничто не помешает мне расправиться с ним — обмануть, как я обманул тебя.
Новая застящая вспышка адреналина вернула Петю к жизни: он не помнил, как поднялся на ноги, сорвался с места и стал кидаться на графа с кулаками.
— НЕТ! — кричал во весь голос. — НЕТ, ВЫ НЕ СДЕЛАЕТЕ ЭТОГО! ВЫ ЖЕ ДАЛИ СЛОВО!..
Но Шварц не стал церемониться: дал Пете крепкую пощечину, от которой тот рухнул обратно на землю.
— Дал! — выкрикнул граф. — Но я обманул тебя — обманул дважды, ты, дерзкий, неотёсанный мальчишка! И я сделаю это — сделаю с величайшим удовольствием!
Петя прижал ушибленный локоть к груди — кожа была содрана.
— Вам все равно не удастся победить Якова Вилимовича… — с трудом выдавил из себя он. — Добро завсегда побеждает зло…
— Наивный, глупый мальчик, — застонал Шварц, — неужто полагаешь ты, что все в мире сём столь просто? Да зло пропитало его насквозь! Быть в этом чертовом мире, отравленном несправедливостью и жестокостью, добряком, значит — обречь себя на гибель! Мир не пощадил меня, когда я об этом просил! Мир не протянул мне руку помощи, когда я был слаб и добр!..
— Поэтому вы решили сдаться… решили пойти легким путем и примкнуть к злу…
— Сей путь отнюдь не легок, мальчик! И тебе стоит благодарить меня за то, что я сделал для тебя — отныне ты никогда не узнаешь
настоящего зла!
— Вы — зло… настоящее зло…
Петя хотел высказать многое, но распространяющийся по организму яд не дал ему этого сделать. Язык пересох и онемел. Все тело обволакивало болью, а легким не хватало кислорода. Петя старался дышать глубже, но чистый лесной воздух вдруг стал раскаленным, будто пасть огненного дракона. В панике впившись пальцами в землю, Петя задыхался, исходя предсмертной лихорадкой. С каждой секундой яд душил его все сильнее.
В раздирающей на части агонии Петя даже намеревался утопиться в озере — не осталось сил терпеть. Однако члены его стали такими тяжелыми и неповоротливыми, что он так и не смог сдвинуться с места.
В конце концов он пал — яд выжал последнее.
—
Прощай, — послышался ядовитый голос Шварца, —
покойся с миром, голубчик.
И это было последнее, что Петя услышал, прежде чем отдать себя пламенным объятиям смерти.
***
Лекарь прикрыл за протоиреем и графом Шварцем в облике Корнея Ивановича двери амбулатории. Они выходили на широкую веранду больничного корпуса, примыкающего к саду. После затхлости помещения, где покоились больные, оказаться на свежем предвечернем воздухе казалось снисхождением свыше. Особенно, учитывая тот факт, какие жаркие одежды трактовались нынешней модой. Одному протоирею оная нипочем — в рясе совсем не душно, в отличии от кафтанов венгерского и французского покроев.
Протоирей подозрительным взглядом обвел территорию: нет ли кого поблизости?
— Не вздумайте о том рассказать кому, — прошептал. — Доколь сами не выясним, никому не кажем.
— Надобно опросить однокашников его, — озабоченно шептал Шварц, — не было ль в его поведении чего странного.
— Вы думаете? — вторил ему лекарь.
Протоирей, более всего презирающий общество «дурного» лекаря, нехотя поделился с ним и Шварцем тем, что произошло сегодня с мальчиком на завтраке — увидел-де червей в снеди, будто бы помешанный!
— Полагаю, ему чудится опасность, — сказал Шварц, размазав платочком капли пота на лбу. — Аль видит он нечто такое, чего не можем видеть мы.
Лекарь, привыкший лечить телесные болезни, нахмурил брови.
— Вы полагаете, что мальчик умом тронулся, посему и сбежал?
— Полагаю, — кивнул Шварц. — Для чего тогда, по-вашему, ему понадобилось сбегать?
— Но это немыслимо, Корней Иваныч! — всплеснул руками протоирей. — Родители его, что же, не видели в нем сего безумия?
— По обыкновению, — продолжал граф, — родители слепы в данных вопросах. Они будут до последнего уверены в том, что их чадо здорово, но помешательство — никогда! Лучше придумать мальчику плотскую хворь, чем признаться в том, что он болен умственно.
— Не думаю, что мальчик «болен умственно», — сказал лекарь. — Скорее, душевно, ведь на осмотре он был покоен и учтив. Больной же умственно не подпустил бы лекаря к себе.
Протоирей фыркнул.
— Вызовите юношей, — сказал Шварц, — вызовите господина князя Калачева, графа Вавилова, его высокопреосвященство Владыку, такожде — Дмитрия Петровича. Ведь им полезно будет услышать о том, кому они отдали на отборе свой голос.
— Полагаете, поможет это? — Лекарь нахмурился.
— Безусловно. Быть может, юноши расскажут нам о нем что-то еще?..
***
— Чему учит святой долг, юноши? — обратился к мальчикам протоирей, закрывая двери кабинета. — Что является главным для каждого ученика?
Мальчишки друг с другом переглянулись: знаешь ответ?
— Сострадание, — сказал, не думая, Иван.
— Покорность и рачение! — Протоирей поднял палец верх. — Мы вызвали вас, чтобы вы были честны.
— Не бойтесь, — вставил Дмитрий Петрович, — но правду говорите.
— Что известно вам о Петре Брюсе? — спросил Корней Иванович, скрещивая пухлые руки на шарообразной груди.
— Захворал он, — сказал Пётр-немец. — Вчерашнего дня на уроке побелел лицом и…
— Он добрый человек, положительный, — перебил глупца Иван. — Також вежливый, учтивый; справедлив во всем.
— Слишком уж мал, — фыркнул Павел, — да еще и странный.
— Это почему же? — спросил Корней Иванович.
Павел поджал свою мясистую, оттопыренную губу.
— О ерунде говорит.
— Ничего подобного! — вступился Иван. Но Павла было не остановить.
— О кладбищах каких-то рассказывал.
В кабинете повисла
гробовая тишина — казалось, все разом перестали дышать.
— Ч-что ты сказал? — выдавил едва ли протоирей, встряхнув Павла за плечо. — Повтори-ка!
Павел растерялся, нахмурился.
— Кл-ладбище, — сказал неуверенно. — В землю, мол, людей закапывают, говорил-де, что есть сие кладбище.
— Бестолковый, — вставил свое слово Пётр-немец, — что с него взять?
— Господь всемогущий! — выдохнул Корней Иванович. — Отец мальчика — посланник…
***
Смерть оказалась беспросветно черной, оглушающе тихой и… неестественно живой. Может, это и не смерть вовсе? Может, он находится где-то за пределами своего сознания — между миром живых и миром мёртвых? Мрак и покой очаровывали. Однако во мраке сём было ясное осознание
сна. Разве, когда люди умирают, они чувствуют нечто подобное? Чувствуют ли они в принципе?
Петя с трудом перевернулся с бока на спину. Тело было таким тяжелым и неповоротливым, словно некто могучей рукою вдавливал его в постель. Нащупав пальцами простыню, мальчик глубоко вздохнул и раскрыл глаза.
Стены амбулатории. Запахи трав и спирта. Ветерок из окна.
Жив.
Но как? Ведь Петя был уверен в своей смерти! Может, все это было лишь сном? Лес, граф, яд… Да только радость сошла на нет, когда, приподнявшись на локте, Петя почувствовал нестерпимую боль — кожа на руке была содрана…
Неужели, все это было правдой? Но почему же тогда он все-таки жив? Шварц обманул его? Или ошибся, дав вместо яда снотворное? Кстати, о нем — кислый привкус его до сих пор саднил мальчику горло.
Петя присел. Что теперь делать? Как выбираться отсюда? Везде охрана — отбиться в таком состоянии от дюжины крепких солдат невозможно. Да и далеко убежать от них — тоже. Однако имеют ли место быть преграды, когда его друзьям грозит опасность? Сонюшка в плену, Григорий Степанович не сегодня завтра лишиться головы, а Якову Вилимовичу предстоит схватка с могущественным темным магом. Не станет же он, Петя, сидеть здесь, сложа руки!
Да только не успел он и шага ступить, как в амбулаторию пожаловали члены уважаемой комиссии, протоирей, диаконы, лекарь и богато одетый господин в напудренном рыжем парике. Стало быть, он зело важный. Во-первых, ему уступали, во-вторых, как он держался — какие манеры, какая стать!
Стоя на полусогнутых ногах, держась за деревянную опору для балдахина, Петя поклонился.
— Откуда тебе известно о кладбище? — задал вопрос ряженный господин.
Петя опешил. Зачем он это спрашивает? И что следует на это ответить?
— Отец рассказал тебе? — настаивал господин.
— Твой отец — посланник? — спросил Дмитрий Петрович.
Петя насупился, не понимая, о чем он говорит. Какой еще
посланник?
— Он путешествует по мирам? — снова подсказал учитель. — Говори же, мальчик, смелее.
Однако с каждой секундой Пете становилось не по себе. Как выкрутиться? Что ответить, когда не знаешь, что они хотят услышать?
Протоирей, недавно держащийся от мальчика подальше, бесстрашно приблизился к нему и стукнув архиерейским посохом, крикнул:
— Отвечай!
— Я не знаю… — наконец ответил Петя.
— Говори правду! Отец рассказал тебе о кладбище?!
— Я ничего о том не…
Протоирей замахнулся. Петя ахнул, зажмурился и прикрыл лицо руками.
Но удара не последовало.
Петя открыл глаза и увидел ошеломленное лицо протоирея. Тот глядел на запястье мальчика — туда, где должна быть татуировка с инициалами…
— Господь милостивый… — прошептал протоирей, схватив мальчика за руку.
Петя попытался было вырваться, однако протоирей резко развернул его к уважаемым господам за своей спиной.
— Сирота! — выдал он, демонстрируя им запястье мальчика. — Родословная… совсем бледна!
Лица господина графа Вавилова, уважаемого учителя Дмитрия Петровича, старого лекаря и вечно безмолвных и безэмоциональных диаконов вытянулись и побледнели. Даже ряженый, несмотря на свою показную манерность, поддался изумлению — раскрыл было треугольный рот, но сорвать с языка что-то членораздельное у него так и не получилось. Один Владыка остался невозмутимым и сдержанным. Неужто он попытается вступиться за него?
Тем временем протоирей, крепко сжимающий запястье мальчика, выпустил его. Петя тотчас же прижал руку к груди.
Ряженый обернулся к диаконам.
— В темницу его, — приказал почти предобморочным, смятенным голосом. — Опосля — сообщите страже о поимке Брюса. Немедля отыщите его — живого или мёртвого!
