Ценою жизни

Вот и всё.       Настал конец его истории — следует заметить, весьма короткой, облаченной вуалью незаслуженной смерти истории. Как странно осознавать, что жизнь, которая едва успела начаться, совсем скоро оборвется навсегда. И ладно бы ввиду какой смертельной болести — на то уж воля Божья! — но вследствие несправедливого закона. Раньше у Пети была какая-никакая вера в избавление, а сейчас откуда ждать чуда? Со дня на день за ним явятся палачи и увезут в последнее его путешествие. Вот только он не мог сказать наверняка, эшафот ли его ждет или жестокие истязания?       Ему, заточенному в сыром подземелье под надежной стражей, пришлось отпустить пустые надежды на спасение. Никто не придет. Никто не спасет его. Свои последние дни (а может, даже и часы) ему придется сокрушаться мыслями о скоропостижной кончине, поражении и обмане, собственной доверчивости и беспомощности. Что он может сделать теперь для своих друзей здесь, в месте, откуда невозможно выбраться? Софья Алексеевна вряд ли сбежит, Григорий Степанович — тоже. А Яков Вилимович… даже не знает, что случилось. Или…       «Стоит ли верить Шварцу? — снова и снова задавался Петя вопросом. — Что, ежели он злонамеренно хотел обмануть меня? Неспроста ведь дал заместо яда снотворное! Может, он хотел, чтобы смерть моя была более торжественна и унизительна — на глазах тысячи людей? А может, он хотел лишь в очередной раз запутать меня?..»       И тут на какое-то мгновение время словно остановилось. До Пети дошло одно крайне важное, до этого хитро ускользающее, как изворотливый уж, осознание. «Ведь, ежели Сонюшка, — думал Петя, — кою принимали за матушку мою, сослана на судно, а Григорий Степанович, коего принимали за друга подложных родителей моих, також казни своей ожидает, не значит ли се, что еще вчера все в епархиальной школе должны были всполошиться и заключить меня здесь, в этой холодной камере?..»       Острая вспышка радости и облегчения застучала кровью в висках. Шварц врал, все врал! Сонюшка и Григорий Степанович по-прежнему свободны, а Яков Вилимович не в Петербурге — он здесь! Он был с ним! был с самого начала! И как Петя раньше мог не догадаться? Почему позволил чувствам взять верх над разумом?       Но столь яркое и живое упоение сошло на нет, когда Петя вспомнил, что его друзьям все еще грозит опасность. Ведь теперь их разыскивают из-за него. Из-за того, что он был так неосторожен с родословной! Господи, что же теперь делать?!       Петя шмыгнул носом и оглянулся на глухую железную дверь. В камере было холодно и сыро. Единственный участок на каменных плитах, куда падали лучи солнца из зарешеченного окошка под самым потолком, под вечер сместился на стену, а затем и вовсе растворился, словно его и не было. Примостившись на каменном выступе в стене, вскоре Петя решил попытать счастье и выглянуть в высокое окошко — авось и получится что-то рассмотреть.       Он встал на цыпочки на выступ в стене и ухватился за прутья решетки. Легкий ветерок освежил его лицо. Травка, укрытая в тени большого здания, колыхалась под его порывами. Она находилась примерно на уровне глаз мальчика — при желании можно было разглядеть каждую букашечку. Но Пете было совсем не до букашек, он сфокусировал мутный взгляд на интересующие его объекты — близстоящий храм и лекционный корпус. Он увидел мирно шагающих по своим делам учеников в сопровождении диаконов и протоиреев. Территория школы выглядела как обычно, словно не было совершено на ней сего тяжкого преступления.       Мальчик вернулся на место. Из-за сырости у него запершило горло. Но самым страшным в сей камере была отнюдь не сырость, а крысы. Точнее — писк оных под полом. Петя чувствовал себя уязвимо. Особенно, когда представлял, чем грозит встреча с главным переносчиком всех заразных болезней.       Опустившись рядом с люком в полу на колени, Петя был готов собственными глазами увидеть мерзких созданий, копошащихся на дне, но так никого и не увидел — на дне оказалось слишком темно, как в бездне.       — Пс-с, Петя!       Петя поднял глаза на окошко.       — Иван?.. — прошептал он, снова взобравшись на выступ.       Иван сидел на коленях и тревожно оглядывал территорию школы.       — Что ты тут делаешь? — спросил его Петя. — Увидят! Сейчас же уходи!       — Не бойся, его высокопреосвященство Владыка разрешил. Он сказал даже, что считает мой поступок правильным — ну, что я захотел навестить тебя.       — Что?..       — Да! Прежде чем тебя сюда бросили, нас с мальчишками вызвали в кабинет графа Вавилова — тот, что был одним из членов уважаемой комиссии, он еще оглашал результаты, помнишь? Так вот… вызвали, значится, к нему, а там дядьки какие-то незнакомые, какие-то важные и давай спрашивать у нас о тебе. Павел ляпнул о каком-то кладбище… говорил-де, ты как-то сказывал о сем. Но я ничего такого не слышал. Ему лишь бы оговорить тебя!       — Я говорил, Иван, — сказал Петя, сжимая прутья решетки, — говорил. В первую ночь. Ты тогда уснул, а мы с мальчишками начали сказывать друг другу страшные гистории, вот я о кладбище и проболтался…       — Владыка сказал, что объяснит мне о сем позже.       — Он весьма добр к тебе!       Иван замялся.       — У нас спросили еще кое-чего, — сказал. — Спросили, мол, что в школе сей более всего ценится? А я совсем забыл о «покорности и рачении», представляешь?       — И что же ты сказал?       — О сожалении сказал. Но меня Владыка за то похвалил, и опосля поговорил со мною о многом… Да что я о всякой ерунде тебе болтаю, держи! — Иван вынул из кармана камзола небольшой льняной сверток и протянул его Пете. — Знаю, это немного, одначе это — единственное, что я смог спрятать и схоронить для тебя…       Петя развернул кулек и обнаружил там два ломтика ржаного хлеба. Он поднес их к губам, носу и глубоко вдохнул. Опьяняющий аромат свежего хлеба наполнил собою, казалось, не только легкие, но и все тело — истощенное и измученное голодом.       — Благодарю тебя, Иван, премного, но я не могу принять. — Он протянул ему сверток обратно. — Ты лишился своей порции, чтобы дать оную мне… это совсем, совсем неправильно! нехорошо!       — И слышать не хочу! — отрезал Иван. — И не приму!       Петя растерялся.       — Я буду молиться о тебе, — сказал Иван.       Петя улыбнулся.       — Значит, ты не считаешь меня преступником?       — Тебя — нет! Тот, кто выдумал казнить невиновных, — он истинный преступник! А ты вовсе не виноват в том, что у тебя нет родителей.       Иван заключил холодную руку Пети в своей горячей ладони.       — Главное, — сказал он, — не падай духом. Владыка не допустит несправедливости, не допустит, чтобы ты погиб. Он что-нибудь придумает! Обязательно придумает — вот увидишь!       — Меня убьют, Иван…       Не дослушав до конца, Иван резко обернулся.       — Кто-то идет! — Он поднялся. — Держись, Петя… Я приду снова, как представиться возможность!       — Спасибо тебе… спасибо за все!       Если бы Петя знал, что видит Ивана в последний раз, наверняка, сказал бы что-то еще…       Прилипший к позвоночнику желудок горел огнем и, изо всех сил надрываясь, громко урчал. Однако съесть более половины ломтика хлеба Петя так и не смог — в горле стоял ком, язык по-прежнему кислила горечь от снотворного. Сделать бы глоток воды, быть может, и хлеб пошел бы легче? Да где взять-то ее, воду? Неумолимым конвоирам дали строгое указание: не кормить пленного и не поить. Но это еще не все. За «нарушение порядка, излишний шум и сумасбродство», преступника наказали «бить батогами без сожаления».       Петя был связан по рукам и ногам — некуда податься, не у кого просить помощи.       Столь вопросов и ни одного ответа. Кто такой этот посланник? Почему все эти важные люди знают о путешествиях по мирам? Почему кладбище здесь вызывает у всех такой страх? Почему о нем нельзя знать и почему о нем имеют право знать лишь посланники?       Петя потер плечи — в темнице резко похолодало и стало совсем темно. Взглянув на небо, мальчик увидел плывущие по нему черные облака. Неужто гроза надвигается? Разве она бушует не только накануне «страшной ночи»? Воистину загадочное место, этот проклятый Погост!       Где-то вдали грозно громыхал гром, заглушая беспрерывный писк крыс под люком, и сверкали частые молнии, на мгновение озаряя стены темницы яркими вспышками. Заморосил дождь — зашуршала трава. Раздраженно продолжал ухать гром. Спустя еще несколько ярких, оглушающих вспышек, на землю обрушился настоящий ураган: землю орошали крупные капли дождя, а от утробных завываний ветра глохло в ушах.       Не теряя столь драгоценного шанса утолить жажду, Петя сообразил встать на выступ. Высунув руку, обратил ее ладошкой к плачущему небу. Но воды в нее попало немного — вся она стекла под рукав спальной сорочки. Тогда Петя постарался протиснуть лицо между прутьями, чтобы подставить дождю запеченные губы.       Несколько коротких глотков не освежили и не восполнили его сил, но позволили дышать чуть легче. Правда, совсем скоро вода, которая была Пете так необходима, стала его врагом — сначала через окошко она проникала в темницу мелкой струйкой, затем — едва ли не водопадом. Поначалу все стекалось в люк, однако к поздней ночи вода грязной лужей охолодила его ноги, поднимаясь все выше и выше…       Что, если дождь не окончиться и будет буйствовать всю ночь? Неужто суждено ему погибнуть здесь, в сей страшной водной могиле?..       Должно быть, конвоиры оставили его одного — увидав сей жуткий потоп, поспешили помочь там, наверху. Кто знает, что могло случится? Ураган — стихия непредсказуемая.       Вода между тем все пребывала. Дошла ему уже до пояса! Тогда-то Петя и принял решение: вскарабкаться обратно на выступ в стене и ждать окончания сего страшного стихийного бедствия. По крайней мере, там был небольшой, относительно «сухой» участок, куда ниспадающий поток не проливал своих внушительных каскадов. Незавидная одежонка Пети была уже насквозь мокрой и неприятно прилипала к телу, холодила до самых костей — не стоять же в этой луже и мерзнуть!       Однако когда Петя карабкался по каменному выступу, поскользнулся и шмякнулся в ледяную воду, сильно ушибив бедро. Вынырнув, мальчик согнулся пополам. Смахнув со лба прилипшие прядки, выплюнул грязную воду. Боль была нестерпимой, у него даже слезы на глазах выступили. Здоровенный, стало быть, синяк получится!       Вторая попытка оказалась удачнее первой — забраться-то на скользкую выемку Петя забрался, да только стоять на ней было больно. Бедро саднило пульсирующей болью.       Лишь ближе к рассвету, когда отгремели грозы, ливень оросил землю последними каплями, а вода медленно, не спеша, ушла под люк, Петя увидел ушибленное бедро, которое не переставало беспокоить его. Оказывается, он сильно поранился — возможно, о камни? — кровь стекала до самых ступней, окрашивая выступ, полы и остатки грязной воды. К сожалению, перевязать рану оказалось нечем — льняной сверток, в котором Иван принес ему хлеб, Петя потерял (должно быть, его унес в люк поток воды). Петя, конечно, мог бы оборвать широкие рюши сорочки, но, во-первых, они были слишком грязны, во-вторых, сил не осталось. Мальчик жутко устал и измучился. Ну и ночка!       Присев на мокрые полы, он прислонился спиной к стене. Ничего не хотелось.       Петя прикрыл глаза и задремал.       Ему казалось, лишь на несколько минут, а между тем время шло. Уже неумолимо близилось к полудню. И если бы не странные, скрежещущие под полом звуки, которые спросонья почудились ему дьявольским шепотом, то Петя бы проспал до самого вечера.       Тотчас же поднявшись с пола и не обращая внимания на прыгающие в глазах звезды, Петя уставился на люк. Что это? Галлюцинации вновь путают его?       Но почему тогда звуки такие живые?       Кто-то шептался там, пытаясь раскрыть люк. А когда тяжелая крышка его поддалась пришельцам, Петя прижался к стене и затаил дыхание. Что ж, незнакомцам, кем бы они не являлись, стоит отдать должное — они делали все очень аккуратно, стараясь не шуметь. Вот только враги это или…       Из зияющего темнотой люка показались чьи-то маленькие пальчики, зацепившиеся за края отверстия.       — Подтолкни же меня, чего стоишь?! — прошептал детский голос.       Да кто же это? Неужто Иван?       С усилием, кряхтя и мучаясь, какой-то кучерявый юноша подтянулся на руках и не без помощи того, кто подталкивал его там, внизу, неловко перекатился на бок. Он поднялся, стряхнул с кожаных штанов грязь и упер руки в колени. На нем была красивая, отороченная галунами треуголка, черный кафтан и высокие солдатские сапоги.       — Матерь Божья, ну и подъём! — выдохнул он, выпрямляясь.       Просачивающиеся из маленького окошка под потолком лучи осветили его лицо. Нежное, румяное и веснушчатое. Сердце у Пети так и замерло, когда он узнал в этом до боли знакомом лице Сонюшку.       — Софья Алексеевна?.. — Петя прошел вперед. — Это вы?..       — Петенька, мой милый! — Сонюшка протянула к нему руки и крепко стиснула в объятиях, не давая как следует что-либо осознать. — Господи, как же я рада, что мы нашли тебя, наш цветочек!       Пока она ворковала многочисленные нежности, гладила и целовала мальчика, тот беспокоился, что все еще спит. Что, если ему и вправду просто снится хороший сон — самый лучший, о каком только можно было мечтать? Что, если Сонюшка — лишь плод его воображения? Что, если вскоре он откроет глаза и обнаружит, что вновь остался один в этой проклятой сырой дыре?..       Но не дающие покоя тревоги отступили на второй план, когда Петя увидел позади Сонюшки Якова Вилимовича, как и она секундой ранее, встающего с колен и отряхивающегося от грязи.       — Петя… — прошептал он, подойдя ближе.       — Ваше сиятельство…       Яков Вилимович стиснул почти бесчувственное тело мальчика в теплом объятии.       Если бы было возможно описать словами то, что творилось в эту минуту у него на сердце — как оно трепетало, сжималось и страдало в одночасье — Петя бы так и сделал. Но сейчас он ничего не понимал, все казалось ему сюрреальным и неестественным.       Петя сжал его руки.       — Яков Вилимович, это вы? Правда, вы?..       — Конечно, я, — сказал он. — Я, сынок.       — Шварц сказал…       — Он был здесь? — прервал Брюс.       — Он убил Корнея Ивановича… Он все это время был им… притворялся, скрывался, путал меня… Сказал, что вы… в Петербуге… Софья Алексеевна — в плену, а Григорий Степанович… А где Григорий Степанович?..       — Он ждет нас снаружи, — сказала Сонюшка. — Все будет хорошо, Петенька. Теперь — мы наново вместе.       — Шварц сказал, — обратился Петя к Якову Вилимовичу, — что… был вами…       — И ты поверил ему?       — Мы все это время были вместе, Петя, — вмешалась Сонюшка. — Думали, как бы вызволить тебя. Никакого плена — упаси боже!       Петя сглотнул, смотря на них обоих сквозь слезы. С улыбкой. Как же он был счастлив, что они рядом, что они здесь, что они не бросили его…       — Надобно немедленно выбираться отсюда, — прошептала Сонюшка, брезгливо покосившись на люк, — доколи эти мерзавцы Пети не хватились…       — Теперь все будет хорошо, — сказал ему Яков Вилимович, погладив по плечу. — Теперь я — рядом.