Ценою жизни

Пете казалось, что он все еще спит.       Если возможно было бы обернуть время вспять, он бы, вместо того чтобы стать свидетелем свершившегося зла, утопился бы лучше в том озере в лесу, когда Шварц обманом дал ему выпить снотворное зелье.       — Петя, — сказал Григорий Степанович, — дай скорей суму с лекарскими причиндалами, сынок!       Пока Петя с дрожащими руками выворачивал наизнанку все разбросанные где попало сумы, Сонюшка и Григорий Степанович усаживали истекающего кровью Якова Вилимовича под дерево. Петя слышал, как тяжело он дышит и постанывает от боли. Слышал также, как просит до смерти перепуганных Григория Степановича и Сонюшку не паниковать — справимся, мол, нечего трястись! Петя завидовал его спокойствию. Даже в такой ситуации он оставался необычайно сдержанным.       Отыскав наконец нужную суму, Петя взвалил махину на плечо — кирпичи там, что ли? — кое-как дотащил до взрослых и передал Григорию Степановичу. Тот извлек из нее все необходимые «лекарские причиндалы» и разложил на льняном полотенце, торопливо расстеленном Сонюшкой. Она, к слову, тоже не теряла времени даром, — готовая к любым неожиданностям, стянула с себя кафтан, присела рядом с Брюсом, стерла с его лица платочком пот и сжала в ладошке флакончик со специфичного запаха солями.       Сонюшка старалась не смотреть на расплывающееся по рубашке Брюса багровое пятно и на испачканные кровью руки. Петя видел, как она нервничает, как покусывает губы, как гладит его по плечу и какими глазами смотрит в его лицо. Причем ее лицо было заметно бледнее его.       Его-то лицо, пусть и искаженное гримасой боли, совсем не выражало недоумения или панического страха, который в равной степени обуял всех остальных. Петю не покидало чувство, будто Брюс знал, что его ранят, будто был готов к тому, что друзья растеряются и операцию придется делать самому.       Да. Именно так он и поступил. Друзья же помогали малым: Григорий Степанович исполнял роль ассистента, подавая Брюсу нужные щипцы и колбочки, обрабатывая его руки и рану водкой, Сонюшка помогала морально, ну а Петя… Ему пришлось стать невольным наблюдателем. Которая обошлась ему неконтролируемыми рвотными позывами.       Операция началась быстрее, чем Петя мог ожидать. «Яков Вилимович справятся, — думал мальчик, — обязательно справятся, ведь уже проделывали это однажды!» Правда… не на себе. Да и ранение у Пети было совершенно иным.       Закусив кляп, Яков Вилимович принял из рук Григория Степановича заранее откупоренный стеклянный флакончик и вылил на рану его матово-красную жидкость. Что это такое и для чего оно, Петя и понятия не имел, но довольно скоро догадался, что жидкость эта магическая — рана перестала кровоточить. Затем, взяв какие-то тонкие щипчики, Брюс раздвинул края раны большим и указательным пальцами. Тут-то у Пети и задрожало все внутри: похолодели и отнялись конечности. Он почувствовал, что сейчас потеряет сознание, но перед этим его стошнит. Поэтому, не в силах больше «наблюдать», мальчик, бледный как смерть, отошел в сторону.       — Простите меня… — выдавил из себя, — простите…       Взрослые, конечно же, этого тихо извинения не услышали. Да они и не думали сердиться на него. Им было не до этого. В конце концов, подобные манипуляции — явно не для детских глаз. Пете оставалось лишь издалека поглядывать на друзей и прислушиваться к каждому звуку.       Однако не прошло и пары минут, как до него донесся облегченный возглас Сонюшки:       — Слава тебе, Господи!       Она встала с колен и обернулась к шатающемуся Пете. Он хотел было снова приблизиться, но Сонюшка уговорила его подождать, пока Григорий Степанович поможет Якову Вилимовичу как следует обработать и перевязать рану — во избежание заражения, да и чтобы уничтожить попавшие в нее ядовитые частицы пороха, которые нередко вызывали последующие воспаления.       — Неужто получилось? — шепнул Петя.       — Еще как! — подтвердила Сонюшка, вручив ему свою флягу. — Знал бы ты, Петенька, сколь у него скляночек сих волшебных!       — Не думал, что имеются такие, кои способны избавить от пули.       — А ты думал, как тебе тогда доставали, а? Руками, что ли? Э-э, нет, дружок! Ты хоть знаешь, какова она, пуля, вертлява, какова скользка? Ее за просто так нипочём не вытащишь! Токмо волшебными мазями да эликсирами. Коль вылить, значит, на рану жидкость эту алую, пуля сама ближе к отверстию раневому подступает, а там уж щипчиками ее — р-раз!.. Эй, Петя, что это с тобою, детка? Позеленел никак? Извини, меня, дуру глупую, извини! Не буду больше об том говорить. Понимаю — гадость всё это неприятная. Ты пей водичку, пей!       — Спасибо, Софь Алексевна…       — На здоровье! А помнишь, ты сказал еще тогда, что ноги не чувствуешь, что её-де, не приведи боже, отнимать придется? Так это все сии мази-то волшебные и были — они тебе и боль облегчили и ране твоей помогали зажить скорее.       — Невероятно…       Сонюшка вымучено улыбнулась. Она устала. Очень устала. Ее живые, яркие глаза взирали недужно, устало. Не было в них той искорки, того озорства. Петю это насторожило — не привык он видеть Сонюшку такой. Ей был необходим отдых как физический, так и моральный.       Впрочем, не помешал бы оный и Григорию Степановичу, который, покончив с перевязкой и отправившись к берегу вымыть руки, выглядел не менее изможденно. Улыбнулся одними губами, вздохнул облегченно. Кивнул им — можно, мол, идите. Сонюшка тут же потянула Петю к Якову Вилимовичу.       Болезненно бледному, заметно осунувшемуся.       Сонюшка опустилась рядом с ним на колени, Петя — с другой стороны. Яков Вилимович улыбнулся им, откинул голову. Левая рука лежала чуть ниже раны, уже надежно перевязанной.       — Ну что же ты, а? — сказала ему Сонюшка, погладив по щеке. — Не сдержал слова, эдакий ты негодник.       — Какого слова? — спросил Яков Вилимович, удивленно вскинув брови.       — А такого слова! Помнишь ли, в Чернолесье подчас бывали, ты помог мне? Ну, ребеночка я подчас потеряла! Вспомнил? Так вот ты мне обещал тогда, что падать-де не будешь, а сам упал. Как же я теперича тебя такого огромного подымать-то буду?       Петя об этом обещании слышал, конечно же, впервые, но был рад, что они когда-то его заключили. Потому что был благодарен Сонюшке за ее непринужденное чувство юмора — что она была способна заставить Якова Вилимовича улыбнуться в эту тяжелую минуту. Петя не думал, что у него получилось бы так же…       Яков Вилимович погладил его по плечу.       — Не беспокойся, мой мальчик, — произнес не своим голосом, — все страшное — позади.       Петя отважился взглянуть в его глаза. Все это время боясь увидеть в них предсмертную истому и губительно угасший блеск, мальчик оказался удивлен: глаза Якова Вилимовича ничуть не изменились — были все такими же проницательными и спокойными.       Да, может быть, он и чувствовал себя ужасно, выглядел хуже некуда и голос его был слаб, но Петя знал, что он справится.       — Как ваша рана? — спросил Петя, обеими руками сжав его ладонь.       — Не беспокойся о том, все заживет. Безусловно, потребуется немного времени. Ты-то сам как?       Петя вновь опустил голову.       — Мне совестно, ваше сиятельство, что я не смог быть с вами рядом. Мужчины так не поступают… настоящие мужчины.       Яков Вилимович нахмурился.       — Не понимаю…       — Он волнуется весьма, — объяснила Сонюшка, — что не смог глядеть, как ты истекаешь кровью и копаешься в собственных внутренностях в поисках пули. Думает, ты сердиться на него за то вздумаешь.       Петя посмотрел на Сонюшку. Но та лишь пожала плечами: правда же!       — Господь с тобою, Петя! — Яков Вилимович закатил глаза. — Думаешь, я бы в твоем возрасте выдержал такое? Ошибаешься. Отвращение пред видом крови столь же естественно, как и сама кровь, потому совсем не стыдно. Ну а насчет настоящего мужчины… это ты вовсе неправильно растолковал. Для того, чтобы быть настоящим мужчиной, не обязательно быть хладнокровным. Ты был рядом. И не смотри на меня так. Ты был рядом. И даже подчас тебе стало дурно.       Петя улыбнулся.       — А там, — спросил, — на рынке и площади… те вороны и летучие мыши. Это и есть отвод глаз, да, ваше сиятельство?       — Да, он самый. Почему ты спрашиваешь?       — Ну, вы же говорили однажды, что злословия, кои ходят о вас, лживы.       — Многие из них, но некоторые вполне правдивы, вот как с отводом глаз.       — Те люди, граф, — послышался позади мальчишеский голос Григория Степановича, — что подошли к нам у бочек с квасом, кто они? Как узнали, что мы виновны?       Вытерев руки, он закинул льняное полотенце на плечо и оперся рукой о дерево.       — Это были люди графа, — ответил Яков Вилимович.       — Что?.. — округлил глаза Петя. — Но как?!       — Он все знает, Петя.       — Чего он добивается?! — вспыхнула Сонюшка. — Почему не выйдет и не сразится с нами лицом к лицу?! Боится?! Да я ему задницу надеру как следует, пусть токмо выйдет!       — Пока что он играет, — сказал Брюс.       — То бишь, — сказал Григорий Степанович, — он знает, что мы сейчас здесь? Знает, что ты ранен?       — Знает. И он даст нам время на передышку. Даже даст нам уйти отсюда.       — Но зачем? — спросила Сонюшка. — Он же все это время токмо того и хотел — сразить тебя! Что, ежели он действительно явится сюда?..       — Нет, не явится. Он желает равного боя. Пока я слаб, он не станет нападать, иначе сие будет противоречить его чести и достоинству. Он даст мне время.       — Почём это вдруг такое благородство? — проворчал Григорий Степанович. — Игры свои затевает образом скотским, ан завершения требует порядочного! Глупый какой-то он, граф ентот ваш, тьфу! Увижу — убью заразу!       — В том-то и дело, Григорий Степанович, — сказал Брюс со вздохом, — что он вовсе не глуп. Он все продумал. С самого начала.       «И до конца», — подумал Петя.       Сонюшка уговорила Якова Вилимовича на время остаться здесь — хотя бы до вечера. Снова пускаться в путь, плутать по лесным взгорьям и тревожить рану она посчитала затеей из ряда вон глупой. Если честно, Петя был абсолютно с ее мнением согласен. С другой стороны оставаться в лесу, в который может нагрянуть городская полиция, было не самой лучшей идеей. Ну а продолжить путь, который может навредить самочувствию Якова Вилимовича, разве не абсурд?       — Возьмите в суме флакон, — сдался Брюс, — тот, о коем ты спрашивала намедни. Нет, не этот. Вот этот, с мутной водою. Сделайте с Григорием Степановичем по глотку — сыворотка сделает вас много чувствительней к звукам, також зрение обострится — позволит вам видеть то, чего не способен увидеть кхм-м… обыкновенный человек.       — Мы станем чудищами? — насторожилась Сонюшка. — Тогда — отказываюсь!       — Вы сможете видеть и слышать за много вёрст отсюда, — объяснил Брюс, не сдержав смешка. — Так что… благодаря вашим новым способностям, ежели возможно эдак выразиться, в случае приближения стражи вы сможете предупредить нас и мы тотчас же уйдем. Я бы и сам принял, но сыворотка оная сейчас может мне серьезно навредить — не взаимодействует она с теми зельями, кои я уже принял… В общем, не столь важно! Выпейте. Да не бойтесь, это все абсолютно безвредно и уж тем более безопасно. Или вы думаете, я бы подверг вас опасности?       — Ну, ежели токмо чуть-чуть, — хохотнул Григорий Степанович, вытянув губы и громко отхлебнув мутную жидкость из флакона. Проглотив, поморщился. — На вкус, аки кислая моча!       И протянул Сонюшке.       Судя по ее исказившейся отвращением физиономии, пить эту сыворотку она не горела желанием. Да делать нечего — пришлось. Ее даже передернуло, однако вскоре и она, и Григорий Степанович признались, что «кислая моча» оказалась, на удивление, не такой уж и скверной.       — Теперь, — сказал Яков Вилимович, — возьмите повязки и повяжите вокруг головы таким образом, чтобы скрыть глаза и уши.       — Но мы же тогда ничего не увидим и не услышим! — развела руками Сонюшка. — Какой смысл тогда в сыворотке?       — Знаю, ты беспокоишься, однако так надо — лишь так, лишенные обыкновенного восприятия, зрения и слуха, вы сможете слышать и видеть.       — Сквозь повязку?       — Милая, — обратился Григорий Степанович к Сонюшке, — ентот человек сделал меня наново молодым, помогает мальчику справиться с болестью, не дал сгубить нас там, в городе, сам себе пулю вытащил из такого места, из коего не имеет смысла и вытаскивать. Быть может, и на сей раз он знает, о чем говорит? Дай-ка я помогу тебе, дочка, повернись.       Сонюшка надула губки. Петя, не без улыбки наблюдая за сценой, умилился — так она смахивала на маленькую капризную девочку, только что ножкой не топала. Но все же повиновалась.       — И что теперь? — уперев руки в бока, спросила она. — Али ты, Яков Вилимыч, поиздеваться вздумал, потешиться?       — Ну, подожди же, нетерпеливая! — хихикнул Григорий Степанович, затягивая на затылке крепкий узел. — Ждать уметь надоть.       — Нет, — сказал Яков Вилимович, — ждать не придется. Вы лишь… сконцентрируйтесь, расслабьтесь. Представьте что-нибудь… приятное.       — Приятное? — спросила Сонюшка. — Чего? Шварца, болтающегося в петле? Но я не знаю даже, как он, бес этот, выглядит…       — Не кровожадное. Приятное.       — Хм-м…       Пока Сонюшка раздумывала над тем, какое событие согрело бы ее сердце, в голове Пети родилось целое множество мыслей о том, что бы он представил, окажись на ее месте.       — Господи Иисусе, что это?.. — взвизгнула Сонюшка, подпрыгнув.       Григорий Степанович стоял неподвижно, только крутил головою в разные стороны и широко улыбался.       — Чудо! — сказал он. — Настоящее чудо!       — Сработало! — сказала Сонюшка. — Ну и бесовщина! Да я всё-всё вижу! — Она недоверчиво ощупала повязку. — Ого, все еще на голове! Что за дурь ты в нас влил, а, Яков Вилимыч? Как?.. Как такое возможно?!       — Как интересно! — восхитился Петя. — И… что же вы видите?       — Всё, Петенька! Всё-всё! В мельчайших подробностях! Ты не поверишь, но я стою здесь, а могу взлететь ввысь и глядеть на тебя с высоты птичьего полета, ежели пожелаю! А еще… я слышу… слышу плеск воды, слышу шелест травы, ветер…       — Да, — сказал Григорий Степанович, — удивительно прекрасен мир!.. Зрение-то с возрастом становится употреблять все сложнее, ан тут такое диво! Ты токмо поглянь, Сонюшка, на деревья — сколь там тварей ползучих, ан сколь птиц на ветвях дивных!.. А трава…       — Да что трава, Григорь Степаныч, шут с нею, с травой! Я сквозь одежды глядеть могу!       Петя ахнул, прикрылся руками.       — Ну, это уж лишнее. — Яков Вилимович ухмыльнулся.       — Сколько продлиться действие сыворотки, граф? — спросил Григорий Степанович.       — Как только снимете повязки.       Прежде чем Сонюшка успела предпринять еще одну бессовестную попытку взглянуть на Якова Вилимовича сквозь одежды, Григорий Степанович заторопился — решил не терять времени даром и отправиться на разведку. Разумеется, они с Сонюшкой разделились: она взобралась на яр с юго-западной стороны от излучины реки, Григорий Степанович — оправился вдоль берега в восточную часть леса.       Теперь, когда они остались с Яковом Вилимовичем наедине, Петя впервые почувствовал себя по-настоящему уставшим. Придвинувшись к нему поближе, Петя вздрогнул — в нос ударил резкий запах спирта. Во время операции Григорий Степанович водки явно не жалел.       — Ваше сиятельство, можно вопрос?       — Конечно, мой мальчик.       — На рынке я заметил множество купцов, кои были… ну, эм-м-м… не совсем молоды. Да и в епархиальной школе был один лекарь… ну… много старше того возраста, котор является здесь законным. Почему? Почему им разрешили… жить? Почему их не казнили с другими стариками? Неужто… богаты они столь, да заплатили кому?       — Ты абсолютно прав.       — Но это же нечестно!       — Конечно, нечестно. А что здесь вообще честно? Все в мире нашем решает состояние.       — Да, вы правы. А как же сироты? За нас, получается, також заплатить возможно?       — Смотря кто платит. Ежели князь какой, граф или барон — пожалуйста, однако тот же самый купец столь средств да власти не имеет, чтобы вступиться за сироту.       — Нечестно…       — Тебе нужно отдохнуть. Приляг рядышком.       Петя кивнул, свернул свой кафтанчик, подложил под голову и накрылся большим кафтаном Григория Степановича.       — Яков Вилимович, — прошептал он, — я думал, что никогда больше вас не увижу… Особенно в тот час, когда граф явился, когда сказал, что вы в Петербурге… Но более всего меня мучила мысль о том, что он может навредить вам… Он готов был сжать руку в кулак… и… — У Пети сбилось дыхание. — Что бы тогда было?..       Яков Вилимович погладил его по плечу.       — Тш-ш, успокойся, все закончилось. Больше мы не расстанемся. Никогда. Обещаю.       Петю пробудил кошмар.       Кошмар, который он уже видел однажды. Живописные просторы, ясное небо, слепящие лучи солнца и вшитая в кожу на животе нить, напоминающая огромного ленточного червя. А может, и не ленточного. Петя и знать не знал, как он на самом деле выглядит, этот червь. Правда, некоторые представления у него все же были благодаря Андрюшке Гноеву — его одногруппнику из Навигацкой школы. Некогда рассказывал Андрюшка, что ленточный червь, мол, аки полупрозрачная светлая ниточка — тоненький и «супротив всякого воображения» длиннющий. И слава богу, конечно, что, в отличие от просвещённого Андрюшки, Петя никогда паразита сего не видел, однако, когда проснулся, первая ассоциация возникла именно с ним — противным, полупрозрачным и длиннющим.       Сегодня-то во сне «червь» был вшит не только в кожу на животе, но и под ребрами, вдоль ключиц и на левом боку — от подмышки тянулся до самого бедра. Что это? Почему вновь ему приснилось? Очередные проделки графа? Или же, напротив — предупреждение? Но предупреждение чего? От чего сознание хочет уберечь его? Не от ленточного ли червя?       Петя едва сдержал смешок. Это же надо такую ерунду спросонья выдумать!       Потянувшись, мальчик осторожно приподнялся на локтях и присел — громко захрустели прошлогодние листья, окутавшие лесные тропинки и берег реки. Петя даже обеспокоился было, как бы не разбудить Якова Вилимовича ненароком. Но тот по-прежнему спал.       Несмотря на жаркую погоду, Петя закутался в кафтан Григория Степановича — ломота в костях и озноб, бродящий по коже холодной дрожью, изводили. Он-то думал, сон пойдет ему на пользу — поможет справится с докучающими симптомами, но сон, казалось, сделал только хуже. Петя даже не отдохнул как следует. Сколько он проспал? Полчаса? час? Солнце даже не успело зайти за горизонт.       Заглянув в бледное лицо Якова Вилимовича, мальчик скользнул взглядом по повязке — хвала небесам, сквозь не просачивалась кровь, стало быть, рана заживает. Затем взгляд Пети спустился к его руке. На загорелом предплечье светлел старый ожог.       Ивашка Хмельницкий.       О подробностях этого возмутительного случая Петя так и не узнал. Да уже, верно, и не узнает. Оставалось лишь строить собственный догадки. Ну или рассмотреть шрамы поближе, раз уж такая уникальная возможность представилась. Вдруг сумеет различить какой-то особенный символ, которого не сумел различить в прошлый раз? Сердце чувствовало — неспроста Хмельницкий оставил на руке Якова Вилимовича сей отпечаток.       — Интересно? — нарушил тишину Яков Вилимович.       Петя едва дух не испустил: вздрогнул всем телом, вперил в Брюса большие испуганные глаза. В голову тотчас же ударила кровь — щеки разрумянились, дыхание сбилось.       — В-ваше сиятельство, Бога ради, извините… Мне… мне так стыдно!.. Я н-не хотел…       — Ромодановский, — перебил его Брюс.       — Что, простите?..       — Ромодановский.       — Что — Ромодановский, ваше сиятельство? Не пойму, вы о к-князе великом говорите, да? о Федоре Юрьевиче?       — Успокойся, пожалуйста, я тебя не убью. Сил не хватит. — Яков Вилимович широко усмехнулся. — Да полно же тебе, Петя, трястись, я пошутил!       От сердца у Пети, само собой, отлегло, но если Яков Вилимович снова так пошутит, то долго ему придется лечить Петю от сердечных болей!       — Тогда на судне я солгал тебе, — продолжил Яков Вилимович, — Ивашкою Хмельницким мы зовем… пьянство, понимаешь? Ивашка — не человек. Ан с рукою моей произошла беда по вине князя, подчас он был… пьян.       Петя не верил своим ушам!       — Но для чего Федору Юрьевичу понадобилось вам столь жестоко вредить? За что?       Яков Вилимович вздохнул.       — За князя Леманна, — сказал. — Но это страшная тайна, великая тайна, о коей никто не должен узнать. Никогда.       — Я никому-никому не скажу, ваше сиятельство! Можете положиться на меня! Ваша тайна — моя тайна!       — Я знаю, голубчик, успокойся же.       Петя перевел дух. Действительно, сколько можно трястись? Он ведь абсолютно не боялся — знал, что Яков Вилимович на него обиды не держит и даже не злится. Так может, не в волнении дело? Может, причина лихорадки — проклятый озноб?       — Так когда же это произошло? — спросил Петя, стараясь придать голосу спокойствия. — И что Федору Юрьевичу понадобилось от князя Леманна?       — Множество раз я рассказывал тебе о Великом посольстве, — ответил Яков Вилимович. — Но никогда не говорил о том, что в состав оного включен не был.       Петя опешил: как это — не был? Разве можно было забыть такого ученого, мудрого человека? Без него и представить все это Великое посольство смешно!       — Предполагалось, — продолжил Яков Вилимович, — что волонтеры будут обучаться ремеслам, заниматься наймом специалистов и выполнять различные дипломатические задачи. Расстроился я тогда зело, что государь меня стороною обошел. Ну, стало быть, так надо, думал, ничего не поделаешь. Значит, нужен я здесь, думал, в Москве. И действительно — по отъезде государя выдались не самые лучшие дни. У нескольких пушек роты бомбардирской возникли неисправности — нарушилась точность наводки, и многие ядра и гранаты на стрельбах улетали дальше, чем следовало. Надобно было отыскать причину сей неприятности да подумать хорошенько, как их устранить, да разъяснить то мастерам. Выяснилось, что в трех случаях имеются перекосы стволов — цапфы сточились неравномерно, в двух стволах и вовсе обнаружились выгорания… Эм-м… тебе, вижу, не совсем все это понятно? Прости уж, увлекся чуть!       — Да что вы, Яков Вилимович! — сказал Петя. — Еще как понятно и интересно!       — Хм, это хорошо, что интересно… Так о чем это я? Ах да, вдруг ни с того ни с сего из штабной избы полка прибегает посыльный — запыхавшийся весь, красный, пот с него ручьем. И говорит: «Генерал Головин вас требует срочно!» Я диву дался: как это — требует? Договорились ведь с утра пораньше с командиром, что дела сии отлагательств не требуют. Ну, что ж, поделать — пришлось мчаться к генералу. А он и выдал с апломбом: «Собирайся — говорит, — в дорогу, Яков Вилимыч! Государь тебя в Амстердам, в Голландию требует! Да не мешкай, — говорит, — поспешай! Знаешь, — говорит, — как государь бывает нетерпелив, ежели поручения его выполняются с промедлением да нерадиво!» «Так мне, — отвечаю, — велено было, Автоном Михалыч, тут оставаться, в Преображенском. С чего это вдруг такая спешка?»       — А генерал что же?..       — Сказал, что и сам не знает-де. Боярин Стрешнев тогда послание от государя получил, но и там не сказано было, за какой надобностью. Генерал сказал, что Стрешнев уж отписать Петру Алексеичу успел, что выезжаю я, мол, октября месяца третьего числа. А уже первое! «Как, — говорю, — бросить-то все? В мастерской дел невпроворот, новые пушки с заводов поступают, принимать надобно так, чтоб с огрехами, — говорю, — не пропустить». Генерал рассердился, помню, тогда весьма: «Тебе ли, — говорит, — решения государя оспаривать?! Делай, что велят!»       — И вы уехали?       — Куда там. — Яков Вилимович поморщился, приложил руку к ране.       Петя подскочил было, но Брюс оставил его:       — Не тревожься, все в порядке. Как я уже говорил — потребуется время, прежде чем боль утихнет.       — Конечно, ваше сиятельство… конечно…       — Так… на чем мы остановились?       — Вас, — напомнил Петя, — послали в Амстердам собираться Автоном Михалыч.       — Да, собираться я, значит, полетел на радостях, да прежде все же наставления последние дать решил мастерам — негоже это, в путь дорогу пускаться, не предупредив, как да чего. Вышло так, что токмо к вечеру освободился. А вечера, сам знаешь, в октябре месяце у нас морозные, темные. Ну и воспользовались сим обстоятельством люди князя Ромодановского. Увидели, к тому же, что один я. Ну и налетели, скрутили со всех сторон — вырваться не дали, по голове огрели.       У Пети на этом моменте по коже аж мурашки побежали!       — И что же дальше было?..       — Сознания лишился. — Яков Вилимович сглотнул. — Очнулся в помещении темном, сыром. Руки за спиною связаны, во рту — кляп. Где-то над головою закопченная лампадка мерцает. Затем из мрака люди вышли, подняли меня, подвесили за привязанную к рукам верёвку.       — Дыба?! — ахнул Петя.       — Дыба. Тогда-то я и понял — на съезжей пытать меня кому-то вздумалось. Да не «кому-то», но самому князю Федору Юрьевичу. Долго он меня допрашивал, да токмо не сознался я ни в чем. А иначе грозила бы нам с князем Леманном расправа жестокая, да что нам — нашим семьям, фамилиям позор! Разве мог я допустить такое?       — Федор Юрьевич заподозрили вас в… колдовстве?       Яков Вилимович кивнул.       — Делами мы-де занимаемся «нечистыми». Князь Леманн был весьма неосторожен тогда — множество раз предупреждал я его, чтоб потише он был, чтоб никому о колдовстве не сказывал. Но князь Леманн — еще тогда, разумеется, никакой не князь, но поручик, — был до нетерпимости кичлив, упорен. «Почему, — сетовал, — я должен скрываться, обладая даром эким сильным? Почему, — злился, — должно мне пресмыкаться пред людишками обыкновенными, подчас силу такую в кулаке сжимаю? Да я их враз всех уничтожу, ежели понадобится!» Всем хотел он доказать, что силен, что не справится с силою его никому. В общем, доболтался он — слушок пошел, мол, поручик Леманн колдуном себя величает, никак спятил. Следить за ним стали, да много времени не понадобилось — увидели люди в окнах дома его искры колдовские, видели, как из окон по ночам тварей летучих да неведомых выпускает. Видели також, как однажды ночью я из дому его выходил.       — Но… почему же князь Федор Юрьевич решили именно вас заключить, но не поручи… ой, то есть, князя Леманна?       — Потому что он был включен в состав волонтеров, и уехал в Голландию с государем.       — И как же вам удалось убедить князя Ромодановского в вашей невиновности?       — С трудом. Прежде чем князь отдал приказ освободить меня, хорошенько постарался выбить из меня правду. — Яков Вилимович потер предплечье. — Всякое было — и кнуты, и к огню прикладывали, и руку вот железом коленным жгли. Спустя два месяца выпустили.       — Два месяца?!       — Не удивляйся, допрос есть процесс длительный, сложный. И два месяца — еще срок короткий.       — Чудовищно…       — Зато удалось избежать последствий излишней болтливости князя Леманна. Подчас встретились мы, велел я ему срочно уезжать и никогда более в Москву не возвращаться. «А куда я пойду? — вопрошал он. — Кому я где нужен?! Сам-де знаешь, никому мы, немцы, не нужны, токмо в России дикой мы на вес золота!» Тогда-то я и предложил ему обосноваться здесь, на Погосте, помог ему связаться со здешним Советом, кой признал его неоценимую пользу. Здесь он оказался нужен, действительно нужен. Здесь он стал посланником.       — Посланником?! — повторил Петя, не сдерживая волнения. — Помните, я рассказывал сегодняшнего дня, что там, в епархиальной школе, у меня все спрашивали об этом? А кто они такие, ваше сиятельство, эти посланники? Там, в темнице, я долго думал об этом. Говорили, мол, отец твой — посланник, то есть… это они о вас так говорили. Вы, мол, посланник… С чего они это взяли? Потому что я сказал о кладбище? Но… как это связано, никак не пойму?       Яков Вилимович задумался.       Он довольно долго молчал. Петя уж испугался, что снова оставил его без ответа!       — Граф Шварц сказал тебе тогда правду, Петя, — сказал он наконец. — Мы в Царствие мертвых. Сюда попадают опосля смерти. А посланники — люди, умеющие путешествовать по мирам. Здесь они являются посредниками между миром живых и миром мертвых. Весьма важно сохранить идентичность наших миров.       — Индне… что?       — Идентичность. То есть, общность, целостность, понимаешь? Дабы наши миры были похожи друг на друга. Поэтому посланники имеют доступ в наш с тобою мир и привносят в мир мертвых ту же самую культуру, те же самые идеалы, ту же моду, те же названия стран и городов и даже тех же самых деятелей государства и искусства…       — Ух-ты… Так вот почему здесь все так похоже на наш мир. Но… почему вы скрывали это от меня, ваше сиятельство? Что такого страшного в сем?       Яков Вилимович заколебался: было видно, что ему трудно говорить об этом так просто. Признаваться в чем-то… ужасном.       — Потому что, — сказал он наконец, — граф Шварц не соврал тебе и в том, что, ежели живой погибнет в мире мертвых, второго шанса у него не будет. Мы имеем риск обратиться прахом. Я боялся, что ты отступишься, перестанешь бороться, поэтому не говорил. Я хотел уберечь тебя от излишних страхов. — Он взял мальчика за руку. — Не обижайся уж, ладно? Тебе и без того было нелегко. Не хотел я тебя еще и этим расстраивать.       — Я не смею обижаться на вас, Яков Вилимович. — Петя попытался изобразить улыбку. — Просто вы, зная обо всех опасностях, все равно решили отправиться сюда, просить помощи у князя… Вы рисковали своей жизнью ради меня, едва не погибли… Зачем?       — Родных в беде не бросают, Петя.       — Родных?..       — Родных.       Опустив глаза, Петя прикусил губу. Он всеми силами старался сдержать нахлынувший поток чувств — эту всесокрушающую бурю эмоций, захлестнувшую его сердце болью. Нет, он не стыдился снова расплакаться перед Яковом Вилимовичем — тот уже множество раз видел его слезы. Петя не хотел снова расстраивать его, показывать ему ту самую слабость, из-за которой он до последнего не решался рассказать ему правду о Погосте…       — Ну, что такое? Почему ты плачешь?       — Подчас меня увезли туда, — сказал Петя, всхлипнув, — в епархиальную школу, я чувствовал, как мое сердце разрывается вдали от вас, Софьи Алексеевны и Григория Степановича. Я столь многого не сказал вам… Боялся, что неуместны все эти глупости… Понял, что ошибался и давно должен был сказать, что я не только благодарен вам за все, что вы сделали для меня, но и успел полюбить вас не только как учителя, но и как…       Договорить Пете не дал Григорий Степанович, со всех ног мчавшийся к берегу по тропинке с восточной стороны леса.       — Солдаты… — запыхавшись, сказал он, — полиция городская… с юго-востока грядет… человек двадцать— тридцать… не меньше… Надоть Сонюшку отыскать и скорее уходить!..