Ценою жизни

Наутро Петю парализовало.       Проснувшись от его частого дыхания под боком, Брюс обнаружил — мальчик неподвижен. Теперь он мог шевелить лишь глазами, из которых на подушку стекали крупные бусинки слез. Вот только узнать от боли, от страха или по какой другой причине было не суждено — Петя не мог произнести ни словечка.       Да и что тут думать? Ясно же, что действие колдовского шиповника истекло, и мальчика вновь мучает боль. К счастью, Анели явилась с первыми лучами солнца, так что Яков Вилимович не успел погрузиться в пучину беспомощности, стремительно поднимающуюся в нем. Буквально захлестывающую изнутри.       Однако прежде чем приступить к приготовлению лекарства, Анели решила, что для начала целесообразнее всего будет переложить Петю в иное положение, что изначально представлялось затеей сомнительной и даже невозможной. Как переложить-то, ежели всюду кожу мальчика стягивают неудобные стежки? С другой стороны, пролежать почти сутки в одном и том же положении — большее мучение, чем сами нити. Посему, исходя из сей простой истины, Якову Вилимовичу пришлось, возможно, переступить через самого себя, чтобы помочь Пете. Впервые в жизни Брюсу было так страшно прикасаться к нему. Будто его ладони способны выжечь на коже мальчика новые раны, или тело оного истлеет в его руках и рассыплется сквозь пальцы, как песок.       Но они справились. Подложили подушки под колени, плечи и голову Пети таким образом, чтобы он мог полу-сидеть полу-лежать без какого-либо дискомфорта. Анели осмотрела каждый стежок — в тех местах, где кожа выглядела стянутой, она подкладывала свернутые трубочкой покрывальца. Слава богу, Леманну не пришло в голову вшить нити мальчику в спину!       Однако маленькая утешительная победа с принятием новый позы померкла, когда Анели приготовила лекарство. Приложив кубок к губам Пети, княжна была уверена, что он проглотит все до последний капельки. Однако лекарство утекало мимо рта.       — Что происходит? — спросил Яков Вилимович. — Почему он не пьет?       Анели провела по губам и шее Пети указательным и средним пальцами.       — Он не может глотать, — объяснила она после, взглянув в глаза Брюса с тем же прискорбием, с которым встретила его вчера. — Рвотного рефлекса нет — мышцы рта и горла неподвижны.       Она стерла с щек и шеи мальчика растекшиеся капли.       Теперь ее средства бессильны. А компрессы вряд ли уймут эту боль.       Не медля более ни секунды, Яков Вилимович поднялся.       — Куда вы? — спросила Анели.       — К Леманну. Он даст обезболивающее.       — Постойте, Яков Вилимович…       — Нечего ждать, Анели. Не теперь.       Анели перевела взгляд на мальчика. Посмотрела в его глаза и по-прежнему неподвижное лицо. Однако княжна знала: под маской парализованного лица он кричал от отчаяния и боли. Поэтому не стала больше задерживать Якова Вилимовича:       — Ступайте. Я буду с ним.       — Мне нужно обезболивающее.       Леманн смерил Якова Вилимовича свирепым взглядом.       — Кто дал тебе право без дозволения ко мне врываться?! — пролаял он на немецком. — Что за дерзость?!       — Мне нужно обезболивающее! — повторил Яков Вилимович, приблизившись к столу. — Немедленно!       — Так ступай к Анели, чего ты от меня-то хочешь? — Леманн снова опустил глаза в свои бумажки, разложенные ровными рядами. Мокнув кончик пера в чернильницу, поставил на пергаменте свою размашистую подпись и через правое плечо протянул Ханку. Тот стоял с довольно увесистой кожаной папкой в безобразно дрожащих руках. На Якова Вилимовича камердинер так и не решился поднять глаз.       — Ты знаешь, о чем я говорю! — сказал Яков Вилимович.       — Я сказал: за помощью ступай к Анели. Вы, я смотрю, весьма ладно обходитесь и без моего вмешательства.       — Эбнер…       — Ах, сегодня я уже Эбнер? Вчера был ублюдком и трусом, а сегодня, подчас тебе снова стало от меня что-то нужно, — вот он ты, явился с первыми петухами! Не находишь это странным?       — Признаю, мне действительно нужна твоя помощь. Однако я бы не пришел к тебе вновь, если бы Пете не стало хуже. Я говорю с тобой, смотрю в твои глаза и, унижаясь, прошу лекарство сейчас только ради него. И у меня нет времени выяснять с тобой отношения. Мальчик страдает.       Леманн отложил перо и откинулся на спинку стула.       — Пошел прочь, — махнул рукой Ханку.       — Слушаюсь, ваша светлость…       Толстяк попятился к выходу и вышел, тихонько прикрыв за собою дверь кабинета.       — А знаешь, Джеймс, — сказал Леманн после напряженного молчания, — мне плевать. Плохо ли твоему мальчику, хорошо ли, тронулся ли он умом, забыл ли тебя, встал ли, сел, заснул, проснулся, жив, сдох — плевать! Понимаешь? Пле-вать! Это твои проблемы, не мои. Ты и переживай о своем щенке. И не надо беспокоить меня по всяким пустякам.       — Никогда бы не подумал, что ты станешь таким…       — Каким? — Леманн рассмеялся. — Бессердечным и жестоким? Ну да, я же не такой дурак, как ты, чтобы каждому встречному помогать! Всем не поможешь, Джеймс…       — Петя мне не встречный!       — Глупость твой Петя. Нашел себе веселое приключение на задницу, а теперь чего-то от меня хочешь?       — Этот мальчик дорог мне, как же ты не поймешь, тупая твоя башка?! Я дорожу им! Уже множество раз я говорил тебе об этом! Хотя… — Яков Вилимович нервно хохотнул. — О чем это я? Я ведь всего лишь твой давний приятель! Но родные, Эбнер! Ты даже их чувства не слышишь! Какого же понимания я все жду от тебя? Почему думалось мне, что ты станешь сожалеть моему горю?..       — Горе, ха! — Леманн вышел из-за стола. — Мы сами создаем себе проблемы! Я уже помог тебе всем, чем мог. Выживет твой Петя — пусть, не выживет — и чёрт с ним, мир клином на твоем Пете не сошелся! Поставишь в манускрипте собственную подпись, снова станешь хранителем башни. Жизнь продолжится, представляешь? А есть ли в ней твой Петя, нет ли его — никому то не интересно, дорогой. Он просто ребенок. Обыкновенный мальчишка, каких пруд пруди. Помрет этот, найдешь себе другого.       «Помрет этот, найдешь себе другого». Да, всего лишь глупая фраза глупого человека, не знающего любви и жалости. Но сколько яда было в этих словах, сколько боли за ними последовало…       У Якова Вилимовича закружилась голова. Он направился к выходу.       — Я, — выдавил он, — не хочу тебя слышать…       — Джеймс!       — Не подходи ко мне… не трогай меня…       Но Леманн не отступился — успел схватить Брюса за плечо и запечатать дверь магическим щитом.       — Пойми, — сказал он серьезно, — у меня нет такого лекарства, кое помогло бы твоему щенку справиться с болью. Здесь ничем не поможешь. Ему придется терпеть. День, два, три… не знаю! Но такова плата за устранение проклятия. Можешь продолжать таить на меня злобу и по-прежнему считать негодяем, но этим ты своему мальчику не поможешь. Да и… ничем уже не поможешь.       — Да. Не помогу. Ведь я надеялся на твою помощь.       — И я помог! Ты что же, забыл?       — Ты не помог. Ты лишь все испортил…       Анели не пришлось долго ломать голову над тем, какое средство может облегчить страдания мальчика хотя бы до тех пор, пока Яков Вилимович решает вопрос о настоящем лекарстве с князем. Когда же Яков Вилимович вернулся от него ни с чем, Анели поделилась с ним своими соображениями:       — Какое лекарство я могла предложить человеку, кой не может принять оное внутрь? И обязательно ли сие должно являться лекарством? Поэтому я решила попробовать снотворный порошок.       Измельченные в ступке сушеные плоды боярышника, дурманящего хмеля и фенхеля воздействовали на измученного болью Петю — он заснул, стоило только княжне распылить у его лица сие чудодейственное сочетание волшебных трав. Но действие порошка было недолговременным, более того — не способствовало полной нейтрализации боли.       — Без обезболивающего не справиться, — сказала Анели. — Спустя некоторое время мальчик проснется. А использовать сей порошок чаще одного раза в день не следует — опасно.       — Что будем делать? — серьезно спросила Сонюшка, присоединившись к беседе.       Они с Григорием Степановичем и Зельмой все то время были рядом — следили за Петей тем временем, как Анели измельчала в ступке травы.       — Выкрадем обезболивающее у Леманна, конечно же! — сказала Зельма.       — Что? — Анели удивленно уставилась на сестрицу. — Да разве это возможно?       Зельма хитро ухмыльнулась.       — Возможно. Только потребуется отвлечь болванов, охраняющих вход в его покои.       — Обезболивающее в покоях? Ты уверена?       — Уверена! Все магические безделушки он хранит в тайной комнате — в покоях его располагается лаз. — Зельма смахнула с лица непослушную белокурую прядку и с азартом истинной проказницы оглядела собравшихся. — Ну что, за дело?       — Постой, — сказала Анели, — откуда ты обо всем этом знаешь, Зельма?       Но юная княжна лишь непринужденно развела руками:       — Мне бывает здесь дико скучно, сестричка!       — Однако, — сказал Григорий Степанович, — как вы проберётесь в его покои незамеченными? Князь, кажись, сегодняшнего дня не покидал поместья. Не дай боже, попадетесь.       — Можем маменьку попросить, — сказала Зельма, — она его отвлечет: в сад уведет или… — Она призадумалась. — А впрочем, маменька сама придумает!       — А как оно выглядит… обезболивающее сие? — спросила Сонюшка. — Что оно такое есть?       — Специальная жидкость, — объяснила Анели, — которой следует наполнить небольшой латунный цилиндр. Конструкция сего цилиндра такова, что имеет он специальный поршень и иглу. С помощью оной жидкость специальную следует вводить больному прямо в кровь. То, что нужно! Средство, между прочим, весьма полезное во врачевании. — Анели почесала подбородок. — Не знаю, почему сей прибор среди лекарей не пользуется должным признанием. Я бы его изучила…       — Ну вот, — победно провозгласила Зельма, — и будет возможность, сестричка! Но учтите, — обратилась она ко всем сразу, — нас никто не должен заметить. Никто, слышите? Ежели Леманн узнает…       — Он и без того узнает, — со вздохом сказала Сонюшка. — Ясно же, кому сейчас столь необходимо его лекарство, милая.       — Кто пойдет? — спросил Григорий Степанович. — На меня не смотрите, дети! Я могу стать вам обузой в оном деле. Старость — не радость.       — Я останусь с Григорием Степановичем, — сказала Сонюшка. — А вы втроем — ступайте. От вас более толку, чем от нас.       — Ну что ж, — Зельма шаловливо потерла руки, — тогда за дело! Ежели князь не хочет по-хорошему, придется — по-плохому!       Анели и Яков Вилимович одинаково друг другу ухмыльнулись. Зажечь в горячем сердце Зельмы огонек задора оказалось проще простого. Однако с головой увлеченная серьезнейшей сей операцией она совсем забыла о важной роли в задуманном Аделаиды.       — Постой, Зельма, — остановил ее Яков Вилимович. — Предупреди для начала маменьку. Затем — возвращайся. Мы с Анели будем ждать тебя здесь.       Зельма, вытянувшись в струнку и по-солдатски стукнув каблуками, отчеканила:       — Будет немедленно исполнено, ваше высокопревосходительство!       Яков Вилимович и Анели доверили Зельме возглавлять придуманную ею же самой операцию. В конце концов проворность Зельмы, ее чуткость и сноровка не раз выручили их от столкновений с опасностью в лице шустрых служанок или сонных, разморенных жарою лакеев. Не теряясь и не мешкая, Зельма тотчас же находила подходящие места для укрытия — за портьерами, в неглубоких нишах или в находящихся поблизости комнатах. Поместье словно откликнулось на их мольбу о помощи: помогало беспрепятственно добраться до цели и заботливо прятало от ненужных глаз.       Впрочем, чудесные сии мысли улетучились, когда на горизонте появились близняшки — Раффаэла и Мирабелла. Зельма спохватилась было, да куда тут на лестнице сбежишь?       Девочки остановились, сделали книксен и смущенно улыбнулись.       — Вы нас тут не видели! — строго сказала им Зельма, пригрозив пальцем. — Ни слова отцу, уясняли?       Кивнув, близняшки снова присели в прощальном реверансе и удалились.       — Как думаешь, не проболтаются? — Зельма глянула на Анели с неподдельной тревогою. — Вот ведь маленькие бездельницы! Шатаются туда-сюда весь божий день, словно заняться больше нечем!       — Не беспокойся, — сказала Анели, — не проболтаются.       — Откуда такая уверенность?       Выйдя в широкую пустующую залу с высокими колоннами, Анели сказала:       — Они обе без ума от Якова Вилимовича. Простите уж, генерал, шушукаются о вас денно и нощно! Уж что я им токмо не говорила — без толку! Все разговоры о вас.       Яков Вилимович не сдержал улыбки.       — Ну надо же.       — Мы тут, понимаешь ли, делом заняты, — рассердилась Зельма, — а эти маленькие прохвостки ерундой страдают! Какие, простите, амуры в их-то годы?!       Яков Вилимович ухмыльнулся. Как видно, младших сестер девочек не миновала наследственная любвеобильность князя Леманна.       Выйдя из залы и оказавшись в коридоре, уходящим влево, они увидели Грегора и Иоганна. Разгоряченные и красные от злости, они о чем-то спорили. Скорее всего, о какой-нибудь ерунде. Быть может, увлеченные друг другом, они бы и не заметили друзей, но без должного плана показываться им на глаза было глупо и опасно.       — Дьявол! — выругалась Зельма. — Их только не хватало!       — Нужно как-то проскользнуть мимо, — сказала Анели. — Но как?       — Может, подождать, пока сами уйдут?       — Боюсь, долго ждать придется.       — Предоставьте это мне, — сказал Яков Вилимович.       Девушки кивнули.       Увидев приближающегося к ним Якова Вилимовича, Иоганн и Грегор тотчас же прекратили ругань.       — Ваше почтеннейшее, многоуважаемое сиятельство, — промурлыкал Иоганн, низко поклонившись Брюсу. — Чем могу быть полезен?       — Вам необходимо примирение, господа, — сказал Яков Вилимович. — Негоже все время тратить на ссоры. Для здоровья не есть хорошо. Сходите-ка в сад, прогуляйтесь.       Управляющий застыл было в недоумении, батлер — нахмурился. Впрочем, сомнение на их лицах сменилось одобрением почти сразу же.       — Действительно, Грегор… — произнес завороженно Иоганн.       — Да, Иоганн… — вторил ему Грегор, — извини меня за…       — Ты меня извини…       — Будет лучше, — сказал Яков Вилимович, — ежели вы возьметесь за руки.       Так они и поступили. С затуманенным взглядом пройдя мимо девушек, едва ли не целовали друг друга!       Сестры расхохотались.       — Как вам это удалось? — поразилась Зельма. — Они весь божий день аки кошка с собакой!       — Дар убеждения, — объяснил Брюс. — Теперь они вряд ли вспомнят, что вообще были здесь. А уж тем паче — видели нас.       — Должно быть, удивятся, что вдруг очутились в саду, да еще и под ручку! Однако чем дальше отсюда Иоганн, тем спокойнее.       — Думаете, — сказала Анели, — он бы проболтался князю, ежели бы мы попросили его молчать?       — Иоганн — тот еще пройдоха, сестрица! — хмыкнула Зельма. — Не разбираешься ты в людях, совершенно не разбираешься!       — Быть может, просто хочу видеть в каждом что-то хорошее?       — И даже в идиоте Леманне?       — Зельма!       — Ну а что? Яков Вилимович того же мнения, правда, Яков Вилимович? Что же до Иоганна, то он бы без зазрения совести предал бы нас князю. Грегор ведь давненько метит на его место. Посему Иоганн старается перед князем выслужиться из последних сил.       — Что-то Ханка не видать, — сказал Брюс. — Чаю, князь не подослал его следить за нами?       — За Ханка не переживайте, генерал! Я пригрозила ему, что, ежели он посмеет затеять какое злодейство супротив вас в угоду Леманну, пожалеет.       — Ах, сестричка, — выдохнула Анели, — да разве он тебя послушает?       — Еще как! Ни то я выдам его тайну.       — Какую тайну? У Ханка есть тайна?       — Есть, конечно же. У всех есть тайны.       — Да не для кого не тайна, что он страдает кишечными болями!       — Он в тебя по уши влюблен.       — Что?! В меня?!       — Ой, кажется, я не сдержала слова! — Зельма прыснула. — Да и не все ли равно?       Дойдя до конца коридора, она выглянула из-за угла.       — А с теми болванами, — спросила у Брюса, указывая на дежуривших у покоев Леманна юношей, — получится ли, а, Яков Вилимович? Быть может, також заставите их прогуляться?       — Подозрительно получится, — высказала Анели. — На сей раз я ими займусь.       Вынув из кармана камзола сверточек с остатками снотворного порошка, Анели направилась прямиком к «болванам». Не успели они и поклонится ей, как она распылила перед ними порошок. Пурпурным облаком он застыл вокруг их оторопелых лиц и мириадами блестящей пыли вскоре растворился в воздухе. Дежурные потеряли сознание, рухнув на шелковистые персидские ковры.       Выскользнув из-за угла, Зельма ловко «обчистила» карманы обоих дежурных в поисках ключа.       — А ключ от тайной комнаты? — ахнула Анели, взявшись за голову. — Боже, мы пропали!       Зельма лишь ухмыльнулась, вынув из кармана кюлот маленький серебряный ключик.       — Откуда?! — поразилась Анели.       Зельма пожала плечами — ты сомневалась во мне, мол?       — Ты… просто великолепна.       — Благодарю.       — Останусь здесь на случай, ежели они проснуться. — Анели кивнула на сладко спящих «болванов». — Ступайте. Только быстрее, ни то Леманн вернется!       В покоях Леманна оказалось так же мрачно, как и в его кабинете. Все здесь соответствовало его личности — темная мебель, бесцветные стены, всегда зашторенные окна, из-за которых в большинстве и создавался этот давящий полумрак.       — Яков Вилимович, — шепнула Зельма, на цыпочках пробираясь к тяжелому гобелену с пестрым изображением соколиной охоты, — помогите, пожалуйста, придержать сию громадину, пока я зажгу свечи.       Яков Вилимович придержал объемный гобелен, за которым оказалась деревянная дверца — довольно низенькая и неказистая.       Зельма проворно зажгла свечи, протянула в свободную руку Якова Вилимовича позолоченный канделябр и вставила серебряный ключик в засов. Очевидно, ей уже не в первый раз приходилось открывать эту дверцу, поэтому она справилась с непослушным скрипучим замком быстрее, чем Брюс мог ожидать.       — Лестница ветха, — предупредила она, приняв у Якова Вилимовича канделябр, — имеет множество проломов. Вы можете оступиться ненароком. Со мною так и случилось в первый раз — кубарем покатилась вниз. Посему для меня честью будет наново стать вашим проводником.       Брюс улыбнулся.       — Как и для меня будет честью наново следовать за тобой.       Спустившись по винтовой деревянной лестнице вниз, — к счастью, без неприятных происшествий, — вскоре они оказались в длинном подземном коридоре с влажными каменными сводами. Зельма подняла канделябр, освещая стены и потолок. Огоньки свечей предательски дрогнули на гуляющем в подземелье сквозняке.       По обеим сторонам коридора тянулись ряды незапертых дверей. Это обстоятельство, безусловно, прельщало. Однако одна дверь — та, что была прямо по центру, — была заперта.       — Однажды я слышала, как оттуда доносились стоны. — Зельма указала на зловещую дверь. — Пыталась даже заговорить со страдальцем, однако кроме мычаний он ничего полезного мне не выдал.       Яков Вилимович тяжело вздохнул. От Леманна, как показал горький опыт, всего можно было ожидать.       Сопроводив Брюса в нужную комнату, Зельма бесстрашно прошла вперед и поставила тяжелый канделябр на стол, располагающийся в центре. Комнатка была небольшой, состояла в большинстве своем из старых застекленных шкафов и полок, набитых разнообразными зельями, магическими книгами на дьявольских языках и прочей устрашающей утварью.       — Нашла! — радостно воскликнула Зельма, извлекая из ящика стола стеклянный сосуд. Взбаламутив лекарство, она обернулась к Якову Вилимовичу: — Нашли что-нибудь, генерал?       — Да…       Яков Вилимович обернулся. Пока Зельма искала обезболивающее, он нашел то, что должен был отыскать днем ранее.       — Что вы нашли?.. — тихо спросила Зельма, сглотнув. Наверное, ее испугал его мрачный вид.       Брюс опустил взгляд на ладонь, в которой сжимал клубок золотых нитей, сверкающих в желтом свете свечей.       Вернувшись с заветным лекарством обратно к друзьям, Яков Вилимович, Зельма и Анели тотчас же направились к Пете. Действие снотворного порошка, как объяснила Сонюшка, испарилось почти сразу же, как они ушли. Поэтому, не медля более ни секунды, Анели ввела лекарство в выделяющуюся синюю венку на внутреннем сгибе локтя мальчика.       — Должно надолго снять боль, лапушка, — сказала ему княжна, как только неприятная процедура подошла к концу. — Жидкости сей, по моим подсчётам, хватит на два дня. А за это время нити должны полностью впитаться.       Скорее бы.       Во избежание пролежней, снова пришлось переложить Петю на бок. На сей раз управились быстрее — Сонюшка, Григорий Степанович и Зельма помогли. Они все время были рядом. И хоть Яков Вилимович не знал, какую боль сейчас чувствует Петя — какая агония точит его изнутри, — догадывался: сейчас он чувствует себя любимым. Люди, которым он дорог, здесь.       А вскоре к ним присоединилась и Аделаида.       В комнате теперь стало тесновато, но каждый нашел себе место.       — Я благодарен вам за содействие, — обратился Яков Вилимович к княгине. — Вы оказали нам неоценимую поддержку, подчас согласились отвлечь князя. Просите у меня, чего хотите.       Эта старомодная благодарность отозвалась в сердце Аделаиды решающим ударом — возможно, именно поэтому она сказала:       — Мне нужно поговорить с вами, Яков Вилимович. Наедине.       О чем будет сей разговор, Яков Вилимович догадывался. Но был не уверен, что хотел выслушать Аделаиду. Точнее — мог ее выслушать. Мог взглянуть на графа Шварца ее глазами.       Но тем не менее согласился.       — Уотан прошел через многие испытания, — начала Аделаида, когда они с Яковом Вилимовичем остались наедине. Пригласив его в свои покои, княгиня была тревожной, суетилась. Он понимал: то, что она решила доверить ему, являлось ее сокровением, ее затяжным хроническим заболеванием. Ей было нелегко. И он считал своим долгом стать в сию минуту ее участливым слушателем. Он готов был пойти на это ради нее.       — И только одному Господу Богу ведомо, — продолжала княгиня, — как ему удалось выжить. И я вовсе не преувеличиваю — мне то не к чему. Я не хочу и не стану располагать вас к сожалению. Вы можете остановить меня, можете не слушать и даже уйти, однако я хочу, чтобы вы знали: я чувствую, что могу доверить это вам. Я знаю: вы — тот самый человек, который способен понять и услышать меня. Посему я обязана поделиться с вами тем, что пережил он, прежде чем пришел к тому, от чего сейчас страдает ваш мальчик. Возможно, сия история поможет вам во многом разобраться.       — Конечно, — сказал Яков Вилимович, — я выслушаю вас, ваше сиятельство.       — Я вас не неволю.       — Мне правда это необходимо. Я хочу знать.       — Хорошо. Начну с того дня, как Уотан появился на свет. Поверьте, с этого имеет значение начать, поскольку Уотан родился не таким, как все — не похожим, на обыкновенного мальчика. Господь пожелал наделить его добрым, сострадательным сердцем и чуткой душою. Однако Господь, наделивший его сими бесценными дарами, не дал ему такого же прекрасного и чистого облика. «На мальчике печать дьявола», — твердил наш отец. Родной сын был ему противен. — Аделаида набрала в легкие воздух и шумно выдохнула. — Лик Уотана был обезображен: правый глаз был сильно сдвинут набок; раздутый высокий лоб, будто большая опухоль, пугали и отталкивали; искривлённый нос и излишне великие зубы. Однако «печать дьявола» отразилась не только на его лице. Кажется, сие случилось позже — к пяти годам отроду, или — к шести… На спине Уотана появилось два черных пятна, из коих вскоре вырос горб. Спина искривилась, не позволяла держать осанку. Уотан страдал и мучился от боли. На спине своей он нес тяжелый груз. Поверьте, так оно и было. Воистину тяжелый груз возложил на него Господь. На него — ребенка, который не успел совершить грех, который не знал всей подлости человеческой. За что, Яков Вилимович? Я задаюсь сим вопросом всю свою жизнь…       Яков Вилимович протянул Аделаиде свою руку. Ее ладонь была холодной и влажной. Он и не представлял, какую боль она держала в себе…       — Ему стало трудно передвигаться, — продолжила княгиня. — Он заметно горбился, а одной ногой стал сильно хромать. Боль мучила его долгие годы. Також с появлением горба пальцы на его руках… не все двигались. Помню, возьму его ручки, положу в свои ладони, а пальчики словно застыли. Причем… в весьма неестественном для человека положении. Я стараюсь не вспоминать сей образ, не вспоминать его боль… Но почти каждый день он всплывает в моем сознании против моей воли. Как страшный сон… Как самый страшный кошмар…       Она сглотнула. Слезы вырвались наружу вместе с той правдой, которую она доверила Брюсу.       — Ваше сиятельство…       — Нет-нет, я научилась жить с этим. — Она стерла с лица слезы шелковым платочком. — Да, Уотан был уродлив внешне. Но красив внутри: он умел видеть в самом пустяке волшебство. В маленьком росточке, в крошечной росинке — в чем угодно…       — К слову о волшебстве, — сказал Яков Вилимович. — В каком возрасте проявились способности Уотана?       — В том же возрасте, в коем появился горб. Но то была светлая магия, Яков Вилимович. Да, Уотан родился светлым магом, как и вы. — Княгиня снова улыбнулась, но ненадолго. Вскоре ее лицо вновь помрачнело.       — Уотан был открыт миру сему, но мир сей не принимает особенных. Миру он был такой не нужен. Да, до смерти матушки Уотан был любим и не знал зла. Однако отец наш, завсегда отчаянно отвергающий его, так и не признал Уотана своим сыном — урод, что с него-де взять? Отец даже желал сгубить его. Но не смог. Матушка помешала. Она наложить на отца черное заклятие — благодаря оному отец не смог воплотить свои бесчеловечные намерения в жизнь — не смог убить Уотана. Уотан был жив только благодаря матери.       — Ваша матушка была темным магом?       Аделаида кивнула.       — Однако время не стояло на месте, — сказала она. — Уотан рос и стал понимать, что отец не любит его, брезгует им, но не мог понять, почему. «За что?» — спрашивал наивно у меня. А что я могла ответить? Я не считала его уродом. Никогда не считала. Я была единственным человеком, который искренне любил его. Любил такого, каким создал его Господь.       Княгиня вновь замолчала. Скорее всего, собиралась с мыслями. Яков Вилимович чувствовал исходящие от нее импульсы недоверия. Она все еще сомневалась в том, что он услышит ее боль.       — Что же произошло после смерти вашей матушки? — спросил Брюс. — Черное заклятие пало?       — Да, — сказала Аделаида, придя в себя, — однако отец об этом не знал. Со смерти матушки, помню, не прошло и сорока дней, как он оповестил всех и о скоропостижной смерти сына, которого все те лета, стыдясь, скрывал от света. А вскоре отец принудил Уотана выполнять работы по дому. Уотан стал много время проводить на кухне, в саду и конюшне. Он трудился и никогда не выказывал недовольства. Ведь самым страшным оказались отнюдь не тяжкие сии работы, но неприязнь отца. Я пыталась противостоять ему, говорила, что не того бы хотела покойная мать для Уотана. Но отец меня не слушал, он был слишком упрям и… вернее всего, напуган, что кто-то может заподозрить их с Уотаном в родстве. Особенно больно мне было осознавать перед ним свою беспомощность. Что я могла сделать для Уотана? Что могла сделать для него, по-прежнему видящего в своей тяжкой работе прекрасное? Однако… в один день все изменилось. Это произошло в то время, когда отец решил выдать меня замуж за Ричарда. Моего Ричарда…       Взгляд Аделаиды смягчился. Мысли о покойном муже согрели ее сердце любовью. И тоской.       — Признаться, — сказала она, — для меня он стал всем миром. Но тогда я была юна. Мне казалось, что он слишком зрел для меня, тем более — вдовец. Я была в отчаянии и… попросила Уотана остаться со мной ненадолго. Тогда ему было двенадцать — столько же, сколько сейчас вашему мальчику. Я излила ему все свои горести: плакалась о нелегкой судьбе тому человеку, кой не смел жаловаться, судьба коего была стократ тяжелее и незавиднее моей.       Княгине пришлось сделать очередную паузу — слезы задушили ее.       — В комнату вошел отец, — сказала она. — Увидев нас вместе, он пришел в ярость и… жестоко наказал его плетью прямо на моих глазах… Уотан кричал: «Не надо, отец! Остановись, молю тебя!» Весь дом слышал его боль… И все бы ничего, да не закричи он, не поддайся страху, не стало бы ходить столь слухов о том, что у герра Шварца сын и не умирал, что герр его якобы скрывает…       — И что же герр сделал?       — Туго закрепил на шее Уотана веревку и вывел на улицу, как… собаку. На четвереньках. Поскольку Уотану было тяжело ходить, он не смог подняться с колен, когда отец тащил его прочь из дома. Он бросил его к столбу у ворот нашего дома, связал его руки. — Она сглотнула. — Привязал прямо за шею к столбу, дабы все видели его безобразное лицо. «Разве мой это сын?! — прокричал отец. — Это — урод!» Люди, не знающие жалости, подтверждали его слова: «Урод! — кричали. — Посмотрите, каков урод! Да ведь это истинное чудовище, не человек вовсе!» Я слышала все это… слышала и ничего не могла сделать. Снова. Отец запер меня, а я, несчастная, не зная, куда деть себя от горя, плакала и наблюдала из окна… Тогда я и усвоила: люди жестоки… И тот, кто говорит, что человека можно назвать животным, если он совершает какую-то жестокость, ошибается. Животные не жестоки. Они не убивают ради удовольствия. Люди — да. Поэтому люди самые жестокие существа на свете. Жестокие, беспощадные…       Яков Вилимович вздохнул. Впервые за все время беседы ему стало не по себе. Изнутри пронизал новый приступ. Казалось бы, противоестественный, нереальный! Ведь то был приступ сожаления Уотану Шварцу. Темному магу. Человеку, доставившему ему столько боли.       — Не представляю, — сказал Брюс, — что он испытал тогда…       — Тогда он хотел умереть, Яков Вилимович. Да и я, признаться, тоже.       Аделаида снова промокнула слезы платком.       — Кто-то боялся прикасаться к Уотану, кто-то же, напротив — посчитал, что раз он уродлив, значит, не чувствует боли. Значит, он — не человек. Значит, он действительно чудовище… С ним делали ужасные вещи, Яков Вилимович. Воистину ужасные, о коих и говорить грешно, а ежели вспоминать, то сердце трепещет и обливается кровью… Его закидывали гнильем, били палками и смеялись над тем, как он жмурится от очередного удара, как плачет от страха и боли… Над ним издевались, разглядывали, рвали на нем одежды, с любопытством пытаясь отыскать новые уродства. Но крепче всего Уотана все же истязали. Кто чем бил, но только не руками — страшились заразиться тем же уродством. Но я знала, знала, что оно, это уродство, уже жило в них — в их сердцах. Не на лице этого несчастного мальчика, не в его теле, но в их сердцах… Да, для них Уотан был диковинкой, уродливой зверушкой, коей можно подивиться. Я слышала и смех, и отвращение — много всего, но никто из них — никто! — не задумался о том, что делал больно человеку.       Княгиня откинулась на спинку софы, прикрыла лицо ладонью: видимо, у нее закружилась голова.       — На нет не было живого места, — сказала она, — одежды были изодраны и смердели гнилью и мочой. Мое сердце никогда не испытывало столько боли…       — Мне очень жаль…       — Уотан замкнулся в себе, стал холодным и отстраненным. Не был тем, прежним Уотаном. Он стал искать пути избавления от ужасного облика. Он был полон решимости отдать себя всего, только бы избавиться от уродства. А когда отыскал — когда лицо и тело его стали прекрасными, — он упивался восхищенными взглядами, упивался этим нездоровым обожанием. Но также и свободой. Теперь он мог говорить, мог слышать, видеть, ходить… Он мог жить.       — Кто же помог ему вкусить сладость свободы?       — Был один человек. Темный маг. Он увидел Уотана тогда, привязанного к столбу. Узрел в нем светлый дар, и знал, что однажды он придет к нему за помощью…       — Помощь от чистого сердца? задаром?       — Конечно же, нет. — Аделаида вздохнула. — Уотан по глупости отдал тому человеку свой светлый дар в обмен на прекрасное лицо и стан. Тот человек же — отдал ему свой. Темный. Избавившись от многовекового проклятия, маг облегчил душу, возложив сие проклятие на моего брата. Он просто-напросто обманул Уотана. Видел его отчаяние и воспользовался этим.       — Что за проклятие?       — Во избежание смерти дорогих ему людей, Уотан должен совершать жестокие поступки. Мы дороги Уотану. И ради нас он из раза в раз совершает злодеяния: находит жертву, бросает ей вызов… Однако он завсегда старается довести страждущих от его же руки до победы: оставляет подсказки, дает время, иногда даже сам приходит на помощь. Жертва и не догадывается о том, какую боль испытывает от своих же вызовов он сам.       — Верно, он пытался покончить с собой?       — Проклятие того не позволяет.       — То есть…       — Да, Яков Вилимович. Уотан не изменил себе. Он по-прежнему чист душою, хоть и принял дар темного мага. Поверьте, Уотан остался тем же мальчиком, которого отец однажды привязал к столбу. Тем же мальчиком, истерзанным толпою. Мальчиком с уродливым лицом и раненым сердцем.       — Так значит, все это время он…       — Да. И он не даст вашему мальчику погибнуть. Не даст. Он ненавидит себя за то, что ему приходится идти на это. Но иного выхода нет. Ах, если бы мне узнать об этом раньше, то я бы не стала жить на свете сём! Клянусь — не стала бы! Но Уотан держал это от меня в тайне до появлении Анели. После я уже не смогла ничего сделать. Я была нужна своей дочери…       — Эбнер ведь знал, правда? Знал, что Уотан не дал бы Пете погибнуть? Знал, но все же совершил процедуру бронзовыми нитями.       — Эбнер скрыл это от меня. Поверьте, я бы не допустила этого, ежели бы знала. Всей душою и сердцем я — с вами. И я каждый день молюсь о вашем мальчике, надеясь на милость Божию и снисхождение Его. Чаю, что нити выдержат…