Ценою жизни

Если раньше у него была надежда на спасение, то теперь он ее окончательно лишился. Князь не только не смог помочь ему, но даже не внял его отчаянной мольбе. Изгубил его веру, воспользовался его доверием и нанес решающий удар, — зная о проклятии Шварца, провел смертоносную процедуру с безжалостным расчетом на то, что мальчик погибнет, и в его смерти Брюс будет винить графа.       Теперь же Яков Вилимович не имел никаких сомнений — Леманну была необходима смерть Пети. Необходимо ему было также извести и самого Якова Вилимовича, чтобы вскоре занять место чародея равновесия, которое вдруг так удобно оказалось оставлено нерадивыми хозяевами без надлежащего присмотра. И Леманн сделает все для того, чтобы поставить собственную подпись на листе магического пергамента. Пойдет на все, чтобы не прозябать здесь, в чертовом мире мертвых, — ненастоящем мире, лишь заимствующим у мира живых все традиции, культуру и события, — словом, саму жизнь. Леманну хотелось домой. Хотелось отомстить за столь затянувшуюся ссылку.       Казалось бы, с чего бы это его так тянет обратно на родину? Здесь-то, на Погосте, он — князь, имеющий власть, почет и достаток. А там? Но Якову Вилимовичу довольно скоро удалось обличить мотивы старого приятеля. Титул, данный ему здешним Советом и лже-государем, князь Леманн считал чистой воды фальсификацией. Настоящие князья остались в мире живых, здесь же — лишь очередная насмешка, имитация реальной жизни.       Но сейчас все это не имело никакого значения. Брюс успеет и остановить князя, и противостоять ему, и даже победить. Сейчас ему было отнюдь не до хитроумных замыслов Леманна. Все мысли его занимали Петя и граф Шварц. Точнее — то, что рассказала о нем Аделаида.       Оказывается, все это время Шварц и не думал о соперничестве, не думал с беззаветным упованием о жестокости.       Оказывается, Яков Вилимович ошибался.       Куда-то вдруг улетучилась эта острая, точащая ненависть на графа Шварца — несчастного мальчика Уотана. Улетучилась вместе все с той же надеждой на спасение. Она словно птичка — выпорхнула из замкнутой клети его сознания, и теперь он чувствовал еще большую беспомощность. Настоящую подавленность. Упадок сил.       Яков Вилимович не дошел до конца коридора — очередной приступ боли задушил его. Он оперся рукой о стену и оттянул край жабо. В горло словно вставили кол. Приблизившись к распахнутому окну, Брюс опустился на подоконник. Согнувшись, упер локти в колени и зажал голову ладонями.       Мысли душили. Схожие с криком, голоса друзей и врагов сливались во всеобщую душераздирающую какофонию. Крик. Они кричали каждый о своем. Но в каждом голосе — боль.       — Яков? — прервала сию нескладную песнь Сонюшка.       Голоса тотчас же смолкли — лопнули в его создании, как стекло, оставив после себя лишь протяжное, затухающее эхо.       Яков Вилимович порывисто поднялся.       — С Петей что случилось? — спросил тревожно.       — Все в порядке с Петей. С тобою — нет.       — Он все еще спит?       — Спит.       Затем Сонюшка кивнула на подоконник: присядем? Яков Вилимович согласился. Не мог он обидеть Сонюшку, понимал — она пришла утешить его.       — Ты завсегда успокаивал меня, — сказала она, опустив ладонь на его колено, — подчас мне становилось плохо. Завсегда внимал мне. Настала и моя очередь выслушать тебя. Выговорись.       Как жаль, что сейчас на это нет времени!       А может, Яков Вилимович снова ошибался, и сейчас как раз самое время откровенно признаться в своих чувствах? По крайней мере он ощутил в этом доселе сидящую глубоко внутри необходимость. В конце концов, Сонюшка ему не чужой человек — она всегда была для него больше, чем просто другом. И сейчас только она одна была способна помочь ему.       — Что я стану делать, подчас он умрет? — сказал наконец Яков Вилимович. — Как вернусь без него домой?       Сонюшка ахнула:       — Да ты что такое говоришь, Яков?! Сдурел?! Разве можно произносить такое вслух?!       Да, именно такой реакции он и ожидал.       — Я запутался, — продолжил Яков Вилимович. — Запутался, понимаешь? Не знаю, что нужно делать. Отныне я бессилен. Как никогда. Ежели в начале нам удавалось справляться, то теперь… теперь я ничем не могу ему помочь. А смотреть на то, как он… умирает оказалось труднее, чем я мог себе представить. Это… — Брюс вновь почувствовал резкую нехватку воздуха. — Это… невыносимо… Невыносимо наблюдать, зная, что ему больно по моей вине.       — А как же та загадка, кою княгиня не смогла ни произнести вслух, ни написать на бумаге? Понимаю, тебе нелегко сосредоточиться на оной, подчас вокруг происходят такие страшные вещи, но знай: этому бестолковому басурманину нас нипочём не одолеть!       — Шварц — такая же жертва, как и все мы.       Сонюшка удивленно уставилась на Якова Вилимовича: ну все, точно сдурел!       — Он лишь защищает свою семью, — продолжил тем не менее Брюс. — Тех, кто ему дорог.       — Эх, поглядеть бы этому вашему Шварцу в лицо! — словно его и не слыша, проворчала Сонюшка. — В самые очи б, собаке, заглянуть! У-ух! Я б ему таких бы оплеух бы надавала — мало не показалось бы!       — Он недурен собою, — ухмыльнулся Яков Вилимович — от него все девушки в восторге.       И откуда вдруг взялось это нелепое желание шутить?       — Как ты так о недруге-то токмо говорить можешь? — не оценила, однако, шутки Сонюшка.       — Было бы глупо называть его уродливым. Он привлекает внимание дам — весьма успешно, попрошу заметить!       Сонюшка прищурила глаза, улыбнулась лукаво — дошло, наконец!       — Ты, чай, не завидуешь ли ему, а, Яков Вилимыч? Али сам влюбился?       — А то, — отозвался Брюс, — денно и нощно — все мысли о нем!       А впрочем, что это он смеется над своей суровой действительностью?       — Ты сам-то у нас мужик, навроде, видный, Яков Вилимыч! Тебе ль жаловаться?       — Да кто ж жалуется? Факт то, Софь Алексевна, факт!       — Не придуряйся.       Яков Вилимович вздохнул, изменился в лице.       — Не враг он мне. Леманн… Вот кто истинный враг.       — Но Леманн же тебе, — нахмурилась Сонюшка, — навроде как, помогает. Или я не понимаю чего?       Упругий теплый ветерок дул им в спины. Во дворе отдаленно слышались переговоры дворни. Они заполнили собою тяжелую тишину, нависшую над ними.       — Шварц обременен проклятием, — нарушил молчание Брюс, — кое возложил на него однажды темный маг. Во избежание смерти близких он идет на сию жестокость.       Сонюшка опустила голову, нахмурила бровки.       — И я бы пошла на злодейство, — сказала она не без благородства в голосе, — подчас близким моим угрожала б опасность. Но, Яков… Мучить бедное дитя… Шварц поступил неправильно.       — Знаю, Сонечка. И я его поступок не оправдываю. К тому же — после всего, через что нам пришлось пройти по его милости. Просто… — Брюс глубоко вздохнул. — Просто я стараюсь справедливо судить каждого. Что толку злиться да обиду в сердце таить на человека, кой лишь оберегает свою семью? Тем более, по словам княгини, ему претят его же проклятия — мучается он, мол, зело.       В глазах Сонюшки блеснул лучик надежды.       — Быть может, удастся таком в случае договориться с ним подобру-поздорову, чтоб проклятие свое обратно забрал?       — Не все так просто, как кажется. Он-то не знает, что я осведомлен о его нелегком бремени. Да и не станет он помогать, рискуя жизнями родных.       — Петя-то пред ним ни в чем не виновный!       — Княгиня сказала, что он не дал бы Пете погибнуть, но…       — Но?       — Но теперь это уже не имеет значения.       — Почему?       — Благодаря Леманну. Ежели нити разорвутся и яд попадет в кровь, Шварц уже ничем не поможет. Да и я — також.       — То бишь, Петя…       — Но мы этого не допустим, — заключил Яков Вилимович.       Сонюшка резко прижалась к нему — только она так умела. Ее рыжие кудряшки щекотали Брюсу щеку и подбородок.       — Спасибо, что ты рядом, — сказал он, обняв ее в ответ. — Что бы я без тебя делал?       Сонюшка чуть отстранилась и вопросительно взглянула на Якова Вилимовича.       — Да разве я помогаю чем?       — Безусловно, — ответил Яков Вилимович. — Даже сейчас ты помогаешь мне улыбнуться.       — Ну кто ж тебя еще повеселит-то? Помниться, мы с тобою так и познакомились, — смеясь над мужиками Федора Александровича. Вот и положено нам с тобою, видно, теперь хохотать вместе над глупостями.       — Ты меня в тот вечор спасла от великой тоски. Такие дни не забываются — поверь!       Сонюшка хихикнула.       — А знаешь, — продолжил Брюс, — пожалуй, даже тогда ты была настоящей.       — Это как, — не поняла Сонюшка, — настоящей?       — Ты никогда не относилась ко мне с должным моему титулу уважением. Завсегда честно высказывалась, была открытой и в ножки мне, слава богу, не бухалась. И я ценю это весьма. Твоя искренность помогает мне держаться на плаву.       — А чё тебя бояться-то? — прыснула Сонюшка. — Чай, не леший! Просто симпатичный — ну очень симпатичный! — бес!       — Снова бес?       Она широко улыбнулась.       — Я все время сравнивала тебя с другими. Ты никогда не требовал от меня того, что по обыкновению своему мужчина требуют от женщины. В первую очередь ты видишь во мне… человека. Ты научил меня иной любви, Яков, и токмо с тобою я и могу быть настоящей. Ну а то, что в ножки тебе не бухаюсь — это уж извини. Мы оказались в одинаково паршивом положении. Что твой титул, подчас ты попался в ту же самую ловушку Федора Александровича, что и я? Мы бы друг без друга не справились. Не представляю, чтобы мы когда-нибудь расстались…       — Так мы и не расстанемся. С чего вдруг такие речи?       — Да Леманн, слышала, говаривал…       — Хм, Леманна еще слушать!       — Да ты не сердись раньше времени-то… Послушай…       Но Яков Вилимович был так зол на князя, что даже увещевания Сонюшки вызвали в нем очередной приступ раздражения:       — Не верь ему, Соня, ты что?!       — Да как же не верить-то? Говорил он, что нам с Григорием Степановичем нипочём отсюда не выбраться — тут мы родились, тут и помереть должны. Не можно, говорил, мертвецам в мир живых вторгаться — великой беде быть.       — Да пойми же ты, Сонечка, лжет он! — Брюс взял ее за плечи. — Стал бы я, ежели б все так худо было, как князь говаривал, тебе б свободу обещать? Ты что же, слову моему честному не веришь? Ежели пообещал тебе однажды, что со мною пойдёшь, — так тому и быть!       — Да знаю я, знаю… да токмо…       — Что — токмо, Сонюшка? Разуверилась во мне, да? Видела, как я Пете справиться со всем обещал, да слова своего не сдержал?       Якова Вилимовича вновь полосонуло изнутри волною отчаяния. Безусловно, от жестокой сей истины, которую он отважился озвучить. Да и чего робеть-то — правда же!       — Яков, миленький, — мягко произнесла Сонюшка, — быть может, это ты в себе разуверился, м? Я-то прежнею осталась — во всем мире у меня ближе тебя человека нет. Кому ж еще, ежели не тебе, мне верить можно? Просто сам подумай: коль возможно мне в твой мир попасть, коль не соврал ты, опасно ведь нам наново вместе всем в путь-дорогу-то пускаться. Наново нас ловить станут — в городе-то, чай, неспокойно доколе. Охота на нас, незадачливых, ведется… Так что мы с Григорием Степановичем тебе лишь обузой станем. Без нас вам с Петенькой обратно путь держать придется.       — И слышать не желаю!       — Поговорила я об том же с Анели…       — И что же она?       — Обождать, говорит, надоть; так что хочешь, не хочешь, ан порознь пойдем. Сначала ты с Петенькой, затем — мы с Григорием Степановичем поспеем.       — Мы обязательно что-нибудь придумаем. Но пообещай — более никаких преждевременных умозаключений!       — Я верю в тебя, Яков, ты токмо…       Но Якову Вилимовичу было не суждено дослушать сию фразу до конца — в коридоре показалась запыхавшаяся Зельма. Она-то и прервала Сонюшку на полуслове:       — Яков Вилимыч! Софь Лексевна! Петя! Скорей!..       У Брюса вся жизнь перед глазами пронеслась — еще быстрее, чем Зельма мчалась к нему навстречу.       — Что случилось?!       — Пить наново научился! Пойдёмте — скорей!..       — Слава тебе, Господи! — воскликнула Сонюшка, воздев руки к высокому потолку. — Слава!

***

      К Пете действительно вернулся глотательный рефлекс. Сначала Анели не поверила своим глазам, но вскоре стало абсолютно ясно — организм мальчика усердно борется со сковавшим его параличом. Открытие сие, кажется, стало для княжны более радостным, чем для самого Пети, — ведь невозможно и представить, чтобы человек, по природе своей совершающий в день около шестисот глотков, лишился сего неотъемлемо важного физиологического акта! Впрочем, пока что выразить своей радости Петя все равно бы никак не смог — его лицо, по-прежнему облаченное маской безразличия, оставалось таким же неподвижным.       Анели, как никому другому, было больно наблюдать его безмолвные страдания. Княжна часто прибегала к знахарским сывороткам, благодаря которым могла ощущать его состояние на себе. Не каждый взрослый вынес бы подобные терзания, какие выпали на долю этого хрупкого мальчика и какие приходилось нести ему безгласно. Анели была убеждена — если бы не паралич, Петя бы несдержанно кричал от боли…       Однако если с оной теперь легко помогало справиться выкраденное лекарство Леманна, то зачатки обезвоживания, не сулящее ничем хорошим, предотвратить в эти дни было невозможно. Поэтому-то Анели и не могла скрыть своей радости, когда, в очередной раз наблюдая за его сном, услышала заветный звук глотка. Мало того, что Петя почти двое суток обходился без жидкости, так еще и собственной слюны проглотить был не в состоянии.       Но и с этой деликатной «проблемой» княжна быстро справилась: с помощью небольшой салфетки довольно часто очищала полость рта мальчика от скопившейся слюны.       — Сколь бы не были абсурдны мои действия, — объясняла она друзьям, — лучше предупредить нелицеприятный исход, чем проигнорировать. Мальчик может поперхнуться ненароком — жидкость легко проникает в дыхательные пути. Видите: без данных манипуляций, которые кажутся вам на первый взгляд совершенно излишними, никак не обойтись.       …Когда же Зельма привела Якова Вилимовича и Сонюшку, они стали свидетелями пугающей картины: Анели, наклонив голову Пети вперед, поила его из чайной ложки. Причем ей приходилось самостоятельно открывать и закрывать ему рот — эту малую долю жидкости он мог самостоятельно просто-напросто не удержать.       — Вскорости, — радостно сообщила Анели через плечо, — и заговорим!       Скорее бы! Ведь «общаться» с Петей было сейчас более чем сложно. Поскольку мальчик мог лишь моргать, то и вопросы приходилось подбирать односложные: ежели больно-де нестерпимо — моргни один раз, ежели нет — два раза. И так далее.       Анели гордо продемонстрировала Сонюшке и Брюсу почти до дна осушенный кубок, затем заботливо стянула с шеи мальчика платок, промокнула им его губы и подбородок и уложила обратно в постель.       Да, легче Пете пока не становилось, но неряшливые леманнские швы потихоньку заживали. Однако единственный участок, в который стежки никак не хотели «вживаться» и который оставался самым проблематичным, — низ живота. Кожа здесь выглядела воспаленной и побагровела.       — Что ж делать с сим? — спросила Сонюшка после того, как Петя снова уснул.       — Как я уже говорила, — ответила Анели, — участок сей непригоден для подобных вмешательств. Будем надеется, что камфора снимет отек. К слову, водицей его сладкой попоила, в ней — травы шалфея обезболивающие. Должно помочь.       — Дай боже! — прошептал Григорий Степанович, осеняя себя крестным знамением.       После наступила тишина, в которую каждый думал о Пете. Кроме Анели.       — Яков Вилимович, — нарушила молчание княжна, — я изготовила настой, благодаря которому смогу слышать вашу боль. Где бы вы ни были — я почувствую, приду и спасу вас.       Неожиданное признание, однако, поразило не только Якова Вилимовича — Сонюшка, Григорий Степанович и Зельма стали друг с другом подозрительно переглядываться.       Вынув из-за обшлага рукава миниатюрный пузырек, жидкости в котором было буквально на один глоток, Анели, ничуть не смутившись замешательства друзей, продолжила:       — Мне только понадобиться для завершения капля крови вашей. Позволите?       — Нет, Анели, это опасно, — отрезал Брюс. — Я вынужден тебе отказать.       — Хотите, чтобы князь снова обманул вас? — настаивала Анели, откупорив крышечку пузырька. — На сей раз — темница, а дальше?! Никто не знает, что он замышляет!       Вооружившись еще и маленькой острой иголочкой, княжна была настроена решительно.       — Это может серьезно навредить тебе, Анели! — Яков Вилимович накрыл ладонями ее острые, угловатые плечи. — Я не хочу и не стану рисковать твоей жизнью. Нет, не потому, что считаю тебя слабой и не способной постоять за себя. Ты — сильный, самоотверженный и не по годам мудрый человек. Но ты дорога мне, понимаешь? Разве могу я жертвовать твоей жизнью?       Анели изобразила понимание, даже проблеск несвойственной ей покорности мелькнул во взгляде. Медленно стянув с себя руку Брюса, княжна продолжала смотреть в его глаза, полные надежды на ее безусловное послушание. Погладив Якова Вилимовича по руке, Анели успела мгновенно пронзить ее иголочкой — он и отреагировать не успел. На иголочке, между прочим, осталась довольно крупная капля крови — ценнейший, прости Господи, ингредиент! Он-то и последовал сейчас же в заготовленный заранее пузырек.       — Анели! — возмутился Яков Вилимович, совершив тщетную попытку выхватить у княжны пузырек.       — Извините, генерал, — сказала она, неловко уклоняясь от его рук, — это было необходимо. Вы також мне дороги, и я не хочу, чтобы вы попали в беду!       — Отдай флакон, Анели! Это не шутки!       Надежно закрыв пузырек, Анели едва успела отскочить от Якова Вилимовича в сторону. Но вскоре он снова оказался рядом — наверное, бессмысленно бегать друг от друга по довольно тесной комнате, однако другого выхода Анели не видела.       — Соня, лови! — Кинув пузырек Сонюшке, Анели попыталась задержать Якова Вилимовича, схватив за плечо. — Да постойте же!       — Григорий Степанович, держи! — пугливо взвизгнула Сонюшка, увидев надвигающегося на нее Брюса. — Боюсь я его, бешеного!       Что ж, Григорий Степанович не растерялся — бросил пузырек в руки проворной Зельмы, за которой бегать было, — увы! — бесполезно. В значительной степени «благодаря» этой матерой ловкачке и завязалась великая возня.       Однако продолжалась бы оная еще очень долго, если бы Яков Вилимович не попытался притянуть к себе пузырек по воздуху с помощью магии. Да только Анели успела отразить его выпад — пузырек снова оказался крепко зажат в ее ладони. Ведь целители — почти такие же маги. Так что княжна, помимо своей искусности во врачевании, неплохо владела и даром колдовским.       Но Яков Вилимович не сдавался. Тогда на выручку Анели пришли Зельма и Сонюшка — они повалили Брюса на софу и изо всех сил пытались его удержать.       Уверенно приняв очередной пас, Анели трепетно вскрыла флакон и осушила пузырек до последней капельки.       Теперь удерживать Якова Вилимовича не было нужды: Сонюшка слезла с его груди, Зельма — отпустила его плечо, а Григорий Степанович… Григорий Степанович тем временем уже принял в сей суматохе нейтралитет, и сверху вниз взирал на друзей, откровенно говоря, как на дураков. Ухмылялся.       — Прости уж, Яшенька, — последовала его примеру Сонюшка. — Не след тебе княжне перечить. Она знает, что толкует!       — Анели, ты хоть представляешь, что натворила?! — продолжал возмущаться тем не менее Яков Вилимович, поднимаясь с софы.       — Надобно удостовериться еще, — сказала Анели, — что настой подействовал. Я ведь впервые подобное изготовила.       — Как удостовериться-то? — поинтересовался Григорий Степанович. — Разве токмо боли Якушку подвергнуть? Шлепнуть, может, хорошенько?       Зельма кашлянула в кулак, как видно, силясь не зайтись громким хохотом на всю спальню. Это она еще не знала, что вскоре Анели согласиться с мнением старика и, отвернувшись, попросит Сонюшку помочь.       — Да чем же помогу я? — вопросила последняя. — Шлепнуть его, как Григорь Степаныч говаривал?       — Главное, — сказала ей Анели, не оборачиваясь, — чтобы я не ведала, куда удар придется.       — Я не хочу делать ему больно! Не умею!       — Ну, ущипни хотя бы, — произнес Яков Вилимович снисходительно, протянув Сонюшке руку.       Простодушно пожав плечом, Сонюшка ущипнула Якова Вилимовича. Да только не за протянутую руку, а за пятую точку.       — Ау! — взвизгнула Анели.       Яков Вилимович обернулся к Сонюшке:       — Обязательно именно туда?       — Ну а куда ж еще? — Она развела руками.       — Руку ведь тебе протянул!       — Хм, извини, как-то не догадалась…       — Работает! — воскликнула Анели. — Я почувствовала! Да еще как!       Яков Вилимович тяжело вздохнул.       — Скверно…       — Да не бойтесь вы так, Яков Вилимович! Ничего со мною не станется, не погибну я. Лишь почувствую да на помощь поспеть постараюсь. Поймите же — нам необходимо держаться вместе!       — Анели…       Стук в дверь прервал Якова Вилимовича.       Друзья насторожились. По обыкновению, сей стук не предвещал ничего хорошего. Недобрая тень уязвимости нависла над ними. И, как оказалось, небеспричинно.       На пороге появился Ханк.       — И-их с-с-сиятельство князь Ле-еманн, — сказал он, опустив глаза долу, — выз-зывает вас к себе, Яков Вилимович…       — А ну, пшёл отсюда! — топнул на него ногой Григорий Степанович. — Вместе с князем со своим, плут!       — Что ему нужно? — бесстрастно спросил Яков Вилимович у сжавшегося камердинера.       — Нужно видеть вас… дело срочное… безотлагательное…       — Передай князю, что мне нет никакого дела до его «безотлагательных», «срочных» вызовов.       — Яков Вилимович, смилуйтесь! Вред немалый причинят их сиятельство князь, ежели не явитесь…       — Что ж, передай ему в таком случае, что ежели посмеет еще раз вызвать, пожалеет сам.       — Яков Вилимович…       — Ступай, Ханк.       Ханк рывком вскинул голову.       — Вы не понимаете, ваше сиятельство! Князь сего так не оставит, смилуйтесь, сжальтесь! Не вы жертвою его стать можете — мальчик наново пострадает! Надобно вам оно, ваше сиятельство? Надобно страдать и мучиться?..       — Тебе разве есть дело до страданий наших? — выступила вперед Анели. — Убирайся!       — Ваше сиятельство, — взмолился Ханк, — прошу… Я сделаю все, что хотите… все, что угодно, только… исполните волю государя нашего князя… Все пострадаем мы…

***

      — Ну?       Яков Вилимович скрестил руки на груди и одарил князя тяжелым взглядом.       — Ты совершенно не заботишься о своем здоровье, Джеймс, — сказал Леманн. — Я это вижу — ты устал. Невозможно и представить, как тебе тяжело. Ты только и делаешь, что отдаешь этому щенку все свои силы! Посему не откажи мне в милости — я велю позвать девок, дабы ты немного расслабился. — Князь фирменно прищурился. — Можешь покоен быть, они будут молчать — я заплачу достаточно, чтобы их грязные рты оставались столь же грязны и молчаливы.       Протянув Якову Вилимовичу чарку и получив отказ, князь без возражений и упреков опрокинул оную в рот.       — Женщина — не отхожее место, — ответил Яков Вилимович, — куда должно мужчине справлять нужду.       — То не женщины, Джеймс, то лишь шлюхи — ты путаешь весьма!       — Это ты путаешь, Эбнер.       — У тебя с этим что, какие-то проблемы? Ах да! Я же совсем забыл, что ты зело совестливый и благородный! Почти что святой!       — Вовсе я не святой, Эбнер. Просто в толк не возьму, с чего бы вдруг такая «щедрость»? Или ты действительно полагаешь, что мне это помочь способно?       — Это всем помогает. Или ты возомнил себя лучше и правильнее остальных? Ну да! Записал к себе в друзья-приятели весь сброд частной — старики, сироты, шлюхи… Кто там дальше в твоем списке? Юродивые? Арапы?       — Ежели ты сказал все, что хотел, могу ли я удалиться? На пустые разговоры у меня нет времени.       — Нет времени на пустые разговоры со мной, зато есть время закрываться с моей женой?       Подобного развития этой притворной беседы Брюс никак не ожидал. Ах вот в чем дело! Блудливый князь оказался большим ревнивцем.       — Между нами ничего не было, — сказал Яков Вилимович. — Княгиня лишь поделилась со мной своей болью.       — Знаю я, какой болью эта старая ведьма с тобою делилась! — выкрикнул Леманн Брюсу в лицо. — А ты, не будь дураком, воспользовался этим! Еще и вид сделал, будто ее дряхлое тело тебя впечатлило! Так вот заруби себе на носу, милый друг, еще раз увижу — полетишь отсюда на все четыре стороны! Иди к своей дуре Розочке!..       Яков Вилимович сжал руку в кулак и ударил Леманна в переносицу. Да так неожиданно и сильно, что тот рухнул на пол. Не успевая толком понять, что только что произошло, Леманн приложил ладонь к носу и застонал. Зато Брюс был счастлив, что наконец-то сделал то, чего непреодолимо желал все это время. Даже легче стало. И физически, и морально. Как будто с шеи сняли тяжелые тюки, набитые бременем обиды и боли.       И все-таки этого ему было мало.       Сжимая в ладони клубок магической боли, он наклонился к обескураженному князю, по пальцам которого стекала кровь.       — Ты этого заслужил, Леманн! — выкрикнул Яков Вилимович, уже не пытаясь мириться с гневом, как делал на протяжении всего путешествия. Хватит!       Вжав ладонь со сконцентрированной в ней болью в грудь князя, Яков Вилимович тем самым заблокировал ему путь к смертоносному огненному выпаду.       — Я долго терпел тебя! — продолжал Брюс. — Долго выносил тебя и твою поганую, отравленную властью и распутством суть! Но ты забыл, милый друг, что я тоже человек, и у меня, как и у всех людей на этой проклятой земле, есть сердце! есть терпение! Так вот знай: сегодня ты его уничтожил! Или ты думал, что я стерплю все? Посмеешь сказать о моей Сонюшке или о ком-либо еще что-то — хотя бы одну малейшую гнусность! — тотчас же обратишься прахом, ублюдок — помяни мое слово. — Он перевел дыхание.       И вовремя. Леманн зашелся в хриплом кашле и выплюнул кровавую слюну, точнее — она ниточкой повисла у него на губе. Что ж, побочное действие любой колдовской боли.       Яков Вилимович поморщился.       — Не думал, что скажу это, — сказал он, — но ты доставляешь мне куда более неудобства, чем чертов Уотан Шварц.       Леманн пытался что-то сказать — но члены его тряслись в лихорадке, губы — дрожали. Все гневные слова застряли у него в горле.       — Думал, — продолжал Яков Вилимович, сжимая сильнее руку, — ты один силу великую в кулаке держишь? Так вот заруби себе на носу — я сделаю тебе так больно, заставлю тебя страдать так, что ты будешь молить меня о пощаде. Страдать так, как не страдал никогда. И в следующий раз я не просто сражу тебя магией — это было бы слишком просто! — я вырву тебе все то, чем ты так дорожишь, засуну тебе в рот и заставлю проглотить. Ты понял?       Но тот был явно не в состоянии ответить. В округленных глаза — паника, ужас. Стоит ли искать в них понимание?       Яков Вилимович расслабил руку.       — Спасибо, — сказал на облегчительном выдохе, — спасибо, что вынул из меня эту боль.       Князь Леманн потерял сознание.       Его надушенный дорогой парик съехал набок, открывая вид на седеющие темные волосы.       Выйдя из кабинета и сообщив верным старожилам Леманна, что князю нездоровится, Яков Вилимович встретил Анели. Она бежала к нему навстречу, подободрав полы юбки.       — Яков Вилимович, что приключилось? Я почувствовала такую… ярость.       Яков Вилимович ничего не ответил, только протянул к ней руки. Она смело прижалась к нему.       Теперь им не нужны были слова. Все уже сказали чувства.       Ханк поспешно вызвал господина Кёллера. В общем-то лекаря толкового, но старомодных взглядов на медицину. Воскурив в покоях Леманна ладан, тяжелый аромат которого вряд ли помог бы его сиятельству очнуться, старый лекарь провел процедуру кровопускания, дабы «плохую кровь выпустить». Над теми вещами, с которыми Анели справлялась легко и ловко, Кёллер долго думал и мудрил. Что ж, принимать участия в лечении князя Леманна Анели не стала. И не только из принципов, но и потому, что Петя по-прежнему оставался ее главным пациентом. Вот еще — тратить время на пустяковый обморок князя, когда мальчику действительно нужна помощь!       — Анели, — прошептал Яков Вилимович, погладив княжну по плечу, — уже поздно, ты устала.       — Нет-нет! — Анели потерла сонные глаза. — Я вовсе не устала. Мне ведь в радость провести с вами время.       — Взаимно.       Беззвездное ночное небо заглядывало в высокие окна, поместье давнехонько погрузилось в сон. Только им не спалось — сидели на софе, наслаждаясь молчанием. В последнее время тишина и покой являлись мечтой несбыточной. Однако сейчас теплое безмолвие несло в себе совершенно иное значение.       — Порой правильных слов просто не существует, — нарушила тишину Анели. — Что князь хотел, Яков Вилимович?       — Да так, — ответил Брюс, — о пустяках говорил. Не бери в голову.       — Пустяках, кои вызвали в вас столь яркую вспышку злости? — Анели вскинула брови.       — У терпения, как выяснилось, имеется предел.       — Вы долго сдерживали себя. Долго несли в себя сей груз.       — Просто старался не идти на поводу у эмоций и настроения. Оные, как знаешь, бывают переменчивы.       Анели согласно кивнула. Она понимала его. Теперь не могла не понимать, ведь теперь они были повязаны одной кровью.       — Тебе и впрямь нужно отдохнуть, — заключил Яков Вилимович, поднимаясь. — Ты и без того до отдачи часов ночных, словно проклятая, глаз не смыкаешь.       — Да как же я проклятая, ваше сиятельство? Я счастлива, что помочь могу.       — Отдохни — я настаиваю.       — А как же Петя… и…       — С ним — я. Не беспокойся.       Поднявшись с софы, Анели улыбнулась Якову Вилимовичу.       — Я буду рядом, — сказала она. — Ежели что — почувствую. Доброй ночи, генерал.       — Доброй ночи, милая.       Когда Анели покинула комнату, Яков Вилимович опустился в кресло у изголовья кровати. Сна не было. Ни в одном глазу. Только бесконечные мысли, роящиеся в сознании и доставляющие головную боль.       Поэтому Яков Вилимович и не заметил, как за окном вдруг рассвело — пурпурным светом озарило комнату раннее солнышко. Один робкий лучик коснулся лица Пети, отчего он поморщился. Каково же было удивление Якова Вилимовича, когда мальчик поднял руку и потер глаза.       Спросонья ничего не соображая, он с недоумением воззрился на Брюса — что происходит, мол? Испуганно блуждая всюду взглядом, Петя подтянулся на локтях и, как видно, не обращая внимания на боль, присел.       Брюс переместился с кресла на краешек кровати и заключил его тонкую ручку в своей ладони.       — Петя… — Яков Вилимович не мог скрыть счастливой улыбки. — Наконец-то…       Но Петя по-прежнему смотрел на Якова Вилимовича настороженно.       Чужими глазами.       — К-кто вы? — спросил он, вырвав руку. — Где я?..       — Тише, тише. Все хорошо. Главное — не вставай и не делай движений резких, хорошо?       — Кто вы? Откуда знаете меня?..       — Я тебя не обижу. Ты… совсем ничего не помнишь?       Петя покачал головой.       — А что ты помнишь?       — Помню, как… как меня привезли к подножию башни. Там… школа.       — А дальше?       — А дальше не помню ничего… Навроде, встретил меня некто… учитель какой-то. Повел с другими учениками наверх, а потом…       «Потом я впервые увидел тебя», — не без отчаяния подумал Яков Вилимович.       — …не помню… все смутилось со сном…       Яков Вилимович не знал, что сказать.       Разум, так блестяще выручающий его даже в самых сложных жизненных ситуациях, не хотел выдавать верного решения. Словно непробиваемая стена бесконечного лабиринта, из которого нет выхода. Тупик. Впервые в жизни он ощутил такую слабость.       Ему нужна была помощь.       Помощь.       Слово отозвалось в его сердце резким ударом.       «…Ты должен отдать ему эту вещь, подчас вам обоим понадобиться помощь. До той же поры сделай так, чтобы он это не увидел… Эта вещь может стать тебе большим спасением, чем ему…»       «…Эта вещь может стать тебе большим спасением, чем ему…»       Яков Вилимович сглотнул.       Сердце наконец-то откликнулось на его мольбу. Оно знало, что делать.       Он вынул из кармана кюлот деревянную лошадку.       — А эту вещицу помнишь? — спросил он, протягивая ее мальчику. — Кажется, она принадлежала тебе.       Петя принял лошадку в крайнем изумлении. Изучая выгрызенные некогда молочными зубками бугорки на хвосте и ушах, мальчик совершенно запутался.       — Откуда?.. — спросил он, подняв на Брюса глаза.       Яков Вилимович видел в них самое неподдельное замешательство.       На сей раз сердце забилось так шумно и сильно, что горло едва не лопнуло от боли.       — Я — твой отец, — сказал Яков Вилимович.       Он не слышал собственных слов. Слезы, которые он сдерживал, вырвались наружу. Скользнули по щекам и повисли на подбородке.       Петя смотрел на этого человека. Смотрел с прежним недоверием, каждую секунду формирующимся в еще большее удивление.       — Батюшка? — прошептал Петя. Губы у него задрожали. В неподвижных глазах застыли слезы.       Он бросился Якову Вилимовичу на шею.       — Батюшка… родимый… — воскликнул Петя. — Я знал… я верил, что ты жив! Чаял, что ты не погиб! Я говорил матушке, но она не слушала! А я верил! Верил!.. Слава Богу, ты нашел меня… нашел!       Яков Вилимович прижал мальчика к себе, поцеловал во взъерошенную макушку.       — Да как же я мог оставить тебя? Отныне мы завсегда будем вместе, мой мальчик…       Занятые друг другом они даже не обратили внимания на вошедших.       — Как трогательно! — услышал Яков Вилимович наигранно-восторженный возглас.       Он обернулся на дверь: в пороге стоял граф Шварц. Аделаида и Анели — за его спиной.