Ценою жизни

То, что Леманн силен в «магическом заслоне», стало совершенно ясно, когда Яков Вилимович не смог снять чары с решетки. Разумеется, в целях предосторожности этот трус запечатал их временное узилище колдовским щитом. Сколько бы Яков Вилимович не прилагал усилий, чтобы «пробить» эту невидимую, ускользающую стену, у него ничего не получилось. Как и вчера не вышло распознать в блюдах снотворное.       — Леманн боится Шварца, — сказал Брюс. — Он долго и усердно практиковался окружить себя защитой от проникновения в свое сознание, чтобы Шварц не прочел его мыслей. Это сильная магия, черная — мне не справиться.       — Не вини себя, — сказала Сонюшка. — Шварцу ведь також то не под силу, верно? Расскажи лучше, что Леманн тебе вчерашнего дня говорил? Что было?       — Я услышал, как он произнес давнее мое прозвище, — сказал Яков Вилимович вдумчиво.       — Какое прозвище? Чаю, не обидное?       — Королевич.       Сказав это, Яков Вилимович даже не почувствовал дурацкого укола неловкости, как бывало раньше. По правде, он вообще ничего не почувствовал, разве что легкую тоску по былому.       — Хм. — Сонюшка простодушно улыбнулась. Она сидела рядом с Брюсом — плечом к плечу — на небольшом ворохе соломы. — Весьма трогательно, между прочим. Это потому, что у тебя в роду были короли, да?       — Ты еще и крови королевской?! — Григорий Степанович присвистнул. По покрытым плесенью стенам подземелья прокатилось глухое эхо. — Ха, вот так жизнь одарила! Ан тут, понимаешь ли, всю жисть голытьба голытьбой!       — Григорий Степанович! — шикнула на него Сонюшка, надувая свои смешные маленькие губки. — Что ж ты такое городишь-то?! Якову-то обидно…       — Да успокойтесь, — безразлично произнес Яков Вилимович. — Леманна завсегда выводили из себя наши корни. Он завидовал нам с братом — вам, мол, не стоит особливо усердствовать, дабы приблизиться к государю да добиться признания его. На кого, как не на вас, потомков шотландских королей, падет его внимание? На кого, как не на вас, падет милость приближенных его? — Брюс нахмурился. — Вчера он дал мне понять: зависть до сих пор застит его взор. Мой приезд лишь напомнил ему о неудачах прошлого, об изгнании.       — Как несправедливо! — застонала Сонюшка. — Он ведь добился всего, чего хотел, — власть у него в кармане. Князь, как никак! Причем благодаря тебе, Яков. И как он мог позабыть? Должен ведь в ножки тебе кланяться да поминать добрым словом!       — Быть может, — сказал Григорий Степанович, опустившись на колени рядом с Брюсом и Сонюшкой, — он завидует отнюдь не твоей родословной, сынок? Быть может, он завидует нечто большему?       Григорий Степанович задержал на Якове Вилимовиче многозначительный взгляд: понял намек? Но Яков Вилимович сейчас на редкость туго соображал.       — Петька тебе словно родной, — сказал наконец старик, провожая взглядом жирную мышь, перебегающую из одного угла камеры в другой (какое счастье, что Сонюшка не заметила). — Леманн енто понимает, завидует.       — Вряд ли он станет завидовать подобному! — отрезал Яков Вилимович. — Чему угодно, но не моим чувствам к мальчику. Он считает меня глупцом и неженкой! Не понимает, что Петя по-настоящему дорог мне.       — Поведай, к слову, — попросила Сонюшка, — подробнее о нитях. Чем бронзовые хуже золотых? И для чего их вшивать проклятому под кожу?       — Золотые нити словно волосок, — объяснил Брюс, — незаметны и мягки. Бронзовые же, напротив — словно проволока, грубы и небезопасны. Со временем и те нити, и те растворяются под кожей, будто… э-эм… как бы вам растолковать? будто масло. Но с бронзовыми подобное редко случается — чаще всего они не столь прочны, как золотые, и причиняют боль.       — Что будет, коли разорвется?       Яков Вилимович хотел было ответить, но промолчал. Надеялся, что его молчание поможет друзьям понять все и без объяснений.       И они поняли.       — Но почему, Яков? — надсажено спросила Сонюшка. — Это же просто нить!       — Да, но внутри нее — яд. Опасный, сильный. Ежели раньше положенного попадет в кровь — ежели разорвется нить, — то… — Яков Вилимович снова запнулся. — Сей яд-то и должен нейтрализовать проклятие. Одначе для сего должен впитаться как следует, «прижиться», понимаешь? Поэтому нити и вшивают в менее подвижные участки кожи, чтоб не разорвались.       — А яд сей, — осторожно спросил Григорий Степанович, примостившись рядом, — сколь он опасен?       — Не хватит и пары минут, — ответил Яков Вилимович. — Самое крайнее — полчаса— час.       У Сонюшки сбилось дыхание.       — Но ведь… — затараторила она, заглядывая Якову Вилимовичу в глаза, — с Петей такого не произойдет, да? Мы же не позволим подобному случится, правда, Яков?.. Мы будем с ним рядом, будем помогать ему…       — Конечно. — Яков Вилимович приобнял ее за плечо. — Конечно, будем, Сонюшка, не волнуй сердечко. Мы справимся. Будем рядом, как и тогда…       — Как и всегда. — Сонюшка положила голову ему на плечо. — Но… доколь мы здесь, сердечко все же не на месте, Яшенька… ой, не на месте…       — Да, милая, знаю — не на месте.       — Пр-роцедура завершена, ваше сиятельство.       Виноватый голос Ханка, вторгшийся в тесное пространство подземелья, разрезал воздух, как удар хлыста. Стоя в тени на каменных ступенях, камердинер пугливо перебирал связку ключей. На «пленников» не смотрел, переминался с одной пухлой ноги на другую. Вид у него был более чем жалостливый. Казалось бы, куда еще жалостливее? Но, как оказалось, Ханк имел большой потенциал в обманчивой трогательности.       — Ханк? — Яков Вилимович поднялся, вцепился в прутья решетки. — Петя… что с ним? Как он?       Но камердинер ничего не ответил, вместо этого с опаской приблизился к решетке и стал греметь своими ключами.       — И-их сь-сиятельство кня-язь Леманн велел-ли выпустить в-в-вас… — пролепетал он, по-прежнему не смея поднять на Якова Вилимовича глаза.       Наконец, отыскав нужный ключ, Ханк отворил дверцу решетки. Со звонким щелчком в замке заклятие пало. Растворилось, осев серебристым облаком пыли на каменные плиты.       Но не успел Ханк выпустить заключенных наружу, как Григорий Степанович набросился на него. Прижав вопящего о пощаде толстячка к решетке, старик занес кулак прямо над его лицом:       — Ну я тебе, цыпленок басурманский! — выкрикнул старик. — А ну, сосунок ты несчастный, щас дедовского кулака получишь! От князя мало получал, ну вот я тебе сейчас так тресну, что мать родную забудешь, якши звать!       Ханк весь сжался, зажмурил глаза. Казалось, несчастный с минуты на минуту преставиться. Ну или обделается.       — Не надо, — слезно молил толстячок, — не надо… пожалуйста… не надо…       — Не надо?! — кричал Григорий Степанович (Яков Вилимович еще никогда не видел его таким бешенным). — Как пакостить да людей честных подставлять, вот он ты — распрекрасный! Ан отвечать как, так — в кусты?! Ну, чего жмешьси?!       — Григорий Степанович, — сказал Брюс, — остановитесь. Не стоит он того.       — Он предал нас! Предал, понимаешь?! Он — прихвостень ентого шута Леманна! Лучше я ему щас влеплю, как следует, чтоб знал — с нами шутки плохи! А ну, заткнись, щас жа!       — Пощадите, пощадите… — пищал Ханк, — пожалуйста… помогите… мамочки, ой… ай… не надо… прошу вас…       — Виновата лишь его жалкая трусость, — сказал Яков Вилимович. — Он слишком слаб и малодушен, чтобы помочь нам, посему — оставьте его, Григорь Степаныч. Он исполняет наказы своего хозяина, исполнял и исполнять будет. Вы правы — он лишь его прихвостень, коему привычно обманывать и льстить. Пусть продолжают вести свои начесные игры, мы не будем безрассудно кидаться в драку. Мы много сильнее и мудрее этого.       — Не бейте… не бейте…       — Григорий Степанович, — сказала Сонюшка, — Яков прав, оставь его.       Напоследок еще раз хорошенько встряхнув Ханка за грудки, Григорий Степанович раздраженно отпихнул его от себя в сторону. Тот не устоял на ногах и кубарем покатился по каменным плитам подземелья — прямо за решетку тюремной камеры.       Скрючившись на полу, Ханк, словно обезумев, без остановки бормотал:       — Яков Вилимович, бога ради… простите меня… я не хотел ничего дурного… я лишь исполнял наказ… я… я не виноват… простите… простите меня…       Но Яков Вилимович не стал задерживаться. Ему было не до несчастных всхлипываний затравленного леманского приспешника. Тем временем, как он ползал по полу, клялся в верности и молил о прощении, собирая коленями подземельную грязь, Брюс уже спешил к Пете.       Окна были распахнуты настежь, полупрозрачные занавески то колыхались от ветра едва ли, то раздувались, как паруса. В лицо Якова Вилимовича ударил порыв ветра. На сквозняке, возникшем из-за открытой двери, занавески снова взметнулись вверх — к самому потолку.       Не успевая толком оценить обстановку, Яков Вилимович прошел вперед. Предвкушение недоброго сдавливало его сердце невидимыми тисками. Удары оного отдавались надоедливой пульсацией в глазах.       Погруженная в заботы Анели суетилась у кровати, не замечая никого вокруг. А заметив — не произнесла ни слова, лишь прискорбно опустила глаза.       Петя задыхался в слезах. В буквальном смысле слова. Он лежал на правом боку, тихо постанывая. Словно нечто мешало ему вдохнуть полной грудью и выпустить из себя эту боль.       Яков Вилимович приблизился к краю постели, скользнул взглядом по одеялу. Зловещие пятна крови бросились в глаза. Якову Вилимовичу казалось, что он очутился где-то по ту сторону реальности. В каком-то неправильном мире. Его обуял уязвляющий и мучительный ужас.       Он не слышал ничего вокруг. Никаких звуков. Ничьих слов. Кроме доносящегося со двора смеха Леманна. Пронизывающего насквозь веселого смеха. Отдающегося болью во всем существе.       — Петя… — Брюс рухнул у кровати на колени.       Мальчика била крупная дрожь.       — Как… во сне, в-ваше сиятельство… — прошептал он одними губами. — Как… во сне…       — Тш-ш. — Яков Вилимович осторожно спустил с его плеча краешек одеяла. Заметил под выделяющимися ребрами запекшиеся комочки крови. Болезненный всполох отчаяния пронизал Брюса насквозь — от горла до самых дальних позвонков.       Стащив с мальчика одеяло, он замер, не представляя, что теперь может быть хуже. Что теперь может быть больнее?       Нити, вшитые под кожу Пети, выглядели аляповато, словно их вшивал маленький неопытный мальчишка, впервые взявший в руки иглу. Стежки были выполнены неаккуратно, в некоторых местах нить и вовсе уходила чересчур далеко под кожу. Князь даже не удосужился стереть кровь.       Под ямочкой пупка и ребрами, вдоль ключиц и на левом боку — от подмышки до самого бедра — тянулись страшные бронзовые стежки.       Анели подложила под маленький впавший животик Пети подушку, прижала к ране вымоченную тряпицу. Петя сжал в кулаке простыню — каждое прикосновение доставляло ему нестерпимую боль. Он стиснул зубы и застонал.       — Тише, лапушка, — проворковала Анели, погладив мальчика по голове, — сейчас боль уйдет…       К горлу Якова Вилимовича подкатил ком. Дыхание сбилось. В глазах стояли слезы. Когда в последний раз он чувствовал внутри такую агонию? Снова он не слышал ничего вокруг, кроме душераздирающих стонов Пети и смеха Леманна. Последний добрался, кажется, до самого сердца. А может, и дальше.       — Я убью его… — прошептал Брюс. — Убью…       Все было как в тумане. Только смех этой проклятой гиены и крики мальчика отдавались в голове приступом неминуемой боли.       Яков Вилимович не помнил, как оказался в саду, минуя анфиладу роскошных комнат. Не помнил, кого встретил по дороге и что эти люди говорили ему вслед. Не помнил, как распахнул высоченные парадные двери дворца. Не помнил. Все это уже не имело никакого значения.       Он нашел Леманна у беседки, где они некогда сидели с Петей во время теплых вечерних прогулок, где любовались закатом и болтали обо всем на свете. Когда Яков Вилимович наивно верил — с приездом князя все страшное останется позади.       По обе стороны от Леманна стояли какие-то ряженные мужи — кажется, такие же бестолочи и франты, как и он сам. В унисон ему они смеялись над какими-то глупостями.       Но Якову Вилимовичу не дали приблизиться к Леманну и его веселой свите ближе, чем на три метра. Его верные телохранители преградили Брюсу путь.       — Пустите! — выкрикнул Яков Вилимович, сосредоточив в сжатом добела кулаке магическую энергию — в долю секунды он мог взметнуть их обоих в воздух, еще и в белокаменную стену дворца швырнуть. — Ни то пожалеете!       К счастью, столь крайних мер не потребовалось — князь Леманн, не переставая ядовито ухмыляться, попросил «дорогих господ» простить его за «внеплановую отлучку». Дорогие господа учтиво склонили головы вслед князю и загоготали о своем.       По приказу Леманна телохранители выкрутили Якову Вилимовичу руки и увели прочь — вглубь сада. Князь последовал в том же направлении. Яков Вилимович не успел оглянуться, чтобы увидеть изумленные лица напудренных франтов и их подозрительно провожающие взгляды. Но почувствовал оные на своей спине.       Оказавшись в тени высокой живой изгороди, Леманн приказал стражам отпустить Брюса.       Зря.       Тот было бросился на князя с кулаками, однако бдительные телохранители не дали возможности Якову Вилимовичу отомстить Леманну — снова больно выкрутили ему руки и огрели прикладом ружья по спине.       — Полегче! — Леманн с прищуром ухмыльнулся. — Где твоя благодарность?       — Ты… — пропыхтел Яков Вилимович.       — Да, я выполнил свою работу, за которую полагается благодарить.       — Я тебе этого никогда не прощу! — выкрикнул Брюс. — Никогда, слышишь, ты, ублюдок?! Да отпустите же меня!       Леманн демонстративно поморщился и столь же наиграно помассировал висок:       — Ах, не кричи! И без твоих истерик голова разрывается. Твой щенок в том изрядно постарался — вопил, словно девчонка, пока процедура не подошла к концу. Хотя… — Князь почесал подбородок. — Знаешь ли, слишком уж банальное сравнение, я бы сказал — скулил, словно затравленный щенок.       — Ты поплатишься за все, что сделал! За все! Попадись только, я тебя собственными руками задушу! Что ты можешь, ты, трус?!..       Леманн расплылся в злобной ухмылке. Взмахнув рукой, не преминул сконцентрировать в разгоряченном визави сгусток тяжелой, дышащей адским жаром энергии. Посылаемые Леманном импульсы едва не задушили Якова Вилимовича. Если бы горло не прожгло невидимым лезвием, он бы, не сдерживаясь, закричал. Вместо воздуха в легкие словно вдохнули пламя.       — Могу сделать тебе больно, — Леманн сильнее сжал руку, — я же темный маг. Зря ты меня недооцениваешь. Или ты забыл, что мое терпение не бесконечно?       Вдоволь насладившись болью Якова Вилимовича и, разумеется, своей властью над ним, Леманн опустил руку. У Якова Вилимовича закружилась голова — он жадно глотал ртом воздух. По сравнению с тем, что он пережил, горячий южный воздух теперь казался даром свыше. Не в силах подняться с колен после изнурительного «испытания огнем», он поднял налитые кровью глаза на мучителя.       — Ладно, дорогой, — сказал Леманн, — позже побеседуем. Как ты придешь в себя и не заимеешь более наглости кидаться на людей, кои желают тебе добра.       — Добра?!       Леманн наклонился к самому лицу Брюса и грубо взял его за подбородок:       — Видишь ли, в отличие от некоторых, у меня есть кое-какие неотложные дела в городе. По твоей милости мне еще долго придется уговаривать сих уважаемых петухов забыть о твоей поимке. Был бы я столь скверным, каким ты рисуешь меня в своем наивном мальчишеском сознании, вышвырнул бы тебя прочь из своего имения, но мое милосердие более чем велико — почти безгранично! — по отношению к тебе и твоим вшивым друзьям. А уж тем более — к щенку, на коего ушли бесценные бронзовые нити и мое драгоценное время. До скорого.       Сказав это, Леманн отпустил Брюса и удалился прочь.       Когда Яков Вилимович вернулся к друзьям, Петя по-прежнему неподвижно лежал на правом боку, согнув ноги в коленях.       Анели успела изготовить для него обезболивающее лекарство из трав душицы, корня имбиря и розмарина. Подобную комбинацию трав она приправила выращенным и изготовленным ею самой плодом алого шиповника. Сей плод отличался от прочих компонентов лекарства тем, что был колдовским. Он-то в большинстве своем и способствовал устранению боли. Однако Анели облегчила страдания мальчика не только внутренним, но и наружным способом — обработала никудышные стежки душистым гвоздичным маслом и камфорой.       — Пришлось, — объясняла княжна Якову Вилимовичу, — перетянуть тряпицей те участки на коже, кои сильно сдавливает изнутри нить. Вот, посмотрите, генерал. Також подушки подложила — стежки под ребрами и на животе не позволяют ему вздохнуть, видите, как больно? Так ему хотя бы легче дышать. Гораздо легче.       Она заботливо накрыла мальчика одеялом и присела на корточки у кровати. Петя с трудом протянул ей свою руку, синюю от выделяющихся на ней ниточек вен.       — Я зело благодарен вам, ваше сиятельство…       — Было бы за что, лапушка! — сказала Анели, прижав его ручку к своим губам. — Лишь бы ты скорее поправился, лишь бы нити помогли тебе скорее справиться с проклятием! Поверь, они помогут — обязательно помогут, только время нужно. И терпение. Я знаю, ты сильный мальчик…       Петя изможденно улыбнулся девушке, затем — перевел взгляд на Якова Вилимовича.       — Ваше сиятельство…       — Да, мой мальчик? — Брюс опустился на колени рядом с Анели.       — Вы… останетесь?..       — Конечно же, останусь. Это даже не обсуждается. Теперь нас никто и никогда не разлучит — обещаю!       — Я знаю… — Петя в очередной раз поморщился. В уголках глаз появились две маленькие блестящие капельки. — Знаю… что вы не виноваты, Яков Вилимович… Князь Леманн разлучил нас… намеренно…       — К сожалению, это так. Ежели бы я был здесь, я бы не позволил ему этого сделать…       — Я знаю, ваше сиятельство… — Петя снова вымученно улыбнулся.       — Вскоре это пройдет, — сказала Анели, поднявшись и поправив шуршащую юбку платья. — Лапушка, тебе надобно отдохнуть. Ежели положение сменить потребуется, говори, хорошо?       — Угу…       Не успевая толком подняться за нею следом, Брюс услышал, как Петя часто задышал:       — Яков Вилимович… — простонал он с выраженным страхом в голосе, — не уходите… пожалуйста…       — Нет-нет, я не уйду, — ласково произнес Яков Вилимович, не помня, когда в последний раз его тон был столь мягок. — Не бойся, я больше никогда от тебя не уйду.       Петя беспокойно следил за Брюсом взглядом, словно тот мог бессовестно нарушить данное только что обещание, или нежданно-негаданно раствориться в воздухе. Но счастью, он остался. Осторожно прилег рядом.       «Как же ты боишься вновь остаться в одиночестве, — думал Яков Вилимович, тихонько поглаживая мальчика по волосам. — Разве я могу теперь оставить тебя хоть на мгновение? Да, сейчас я потерян, сбит с толку. Как никогда. Я не знаю, что нужно делать. Там, где я совсем не ожидал столкнуться с трудностями, возникла преграда. Однако ничего из того, что я знал, не вызывало у меня таких чувств. Ничего из того, что я видел, не вызывало у меня желания плакать. Ты сделал это со мной. И я благодарен тебе за это. Благодарен тебе за то, что ты теперь есть в моей жизни. И я сделаю все ради того, чтобы ты поправился. Чтобы боль отступила навсегда…»       Когда Яков Вилимович отпрянул от безутешных размышлений, за окном было уже темно. В комнате — тихо. Интересно, когда это Анели, Сонюшка и Григорий Степанович успели уйти?       Истерзанный жестокой процедурой мальчик тихонько спал рядом. Яков Вилимович опустил голову на подушку и, прислушиваясь к его дыханию, вскоре заснул.

***

      — Пребывая в состоянии здоровом и совершенно обыкновенном, — горячо объясняла Анели Сонюшке, — задумываемся мы разве, каково это — испытать боль от стежков, вшитых под кожу во столь неудобных местах? Как дышать, говорить, двигаться? Каждый вдох причиняет ему боль, каждое слово, каждое неловкое движение… Подчас Леманн объявил, что процедура завершена, я тут же бросилась к нему. Мы долго не могли найти удобного положения. Сделать это оказалось весьма нелегко. Ежели для того, чтобы уменьшить боль в ключицах, надобно чуть плечи сгорбить, то нити на боку начинают стягиваться — от подмышки до бедра. А живот, в котором вся опора! Мышцы на животе напрягаются почти все время. Только мы на се внимания не обращаем. А он…       Сонюшка поскребла большими пальцами медную поверхность кубка. Они с княжной не могли сомкнуть глаз. В поздний сей час сидели под одним одеялом на парадных ступенях дворца, потягивая горячий шоколад.       — Сложно представить такое, — сказала Сонюшка. — Сердечко за него сжимается…       — Да, у меня також, хоть я и лекарь. Всякое в жизни будет случаться — знаю. Должна привыкать. Одначе… как? Петя мне, признаться, весьма полюбился. Я привязалась к нему. Он не просто мой пациент, но… близкий человек, понимаешь, Сонечка?       Сонюшка улыбнулась. Пришлось поведала Анели свою историю. Как она была груба с Петей в начале и как сильно полюбила его в конце.       — Скажи, — попросила Сонюшка, — правда ли нити сии помогут? Яков сказывал-де… не хороши они. Золотые, говоривал, лучше.       Анели отставила свой кубок на перламутровую от лунного света ступеньку. Легкий ветерок сдул с ее лица черные прядки. Было слышно, как плещется вода в исполинском фонтане, как ухает сова и, перелетая с одного дерево на другое, шелестит в кронах листвой.       — Будем надеется на лучшее, — сказала она, повернувшись к Сонюшке. — Надежда ведь завсегда умирает последней.       — Ну а ты как лекарь, как считаешь?       — Как считаю?       — Да.       — Считаю, что остается лишь ждать.       — Чего ждать?       — Когда мальчик отмучается.