Ценою жизни

Аделаида покачнулась на месте. К счастью, ее успели подхватить под руки стоящие позади лакеи.       — Маменька! — Анели бросилась к княгине, по дороге схватив со стола сундучок с лекарствами. — Отведите ее в мою комнату! Не волнуйтесь, маменька, я помогу вам, все будет хорошо!       В коридоре еще долго не стихали встревоженные голоса и торопливо удаляющиеся шаги. Однако князь оставался таким же безучастным. Дождавшись тишины, он снова обратился к Якову Вилимовичу на немецком:       — Мне так и не удалось уговорить Совет оставить тебя в покое. Ты нарушил сразу столько правил, что о последствиях и думать страшно. Ты должен был заранее известить меня о своем визите, как и полагается. Тебе бы были доступны те привилегии, которыми пользуются посланники и церковь. Невзирая на то, что ты явился из мира живых, что знаешь дорогу сюда, на Погост, тебе не простят этой глупой фамильярности. Ты не имел права являться без разрешения. Вся эта никчемная епархиальная братия настроена крайне сурово! Откуда вдруг взялось столь бесстрашия, Джеймс? — Он глубоко и раздраженно вздохнул. — Ты должен был сначала предупредить меня, связаться со мной!       — Я писал тебе, — ответил Брюс.       — Да, но будучи на Погосте! Ты сам виноват в том, что они приняли такое решение! Подождал бы твой щенок! Куда ты подался, сломя голову?! Ты же знал, что здесь другие правила!       — Откуда мне было знать, где тебя носит?! У меня не было времени бродить по мирам и искать твою сиятельную задницу — проклятие более чем опасно!       — Они не выпустят тебя живым, ты это понимаешь? Обратного пути нет! Ради чего ты вообще ввязался в эту авантюру? Что намерен делать дальше? Даже если я и помогу тебе изменить внешность, и тебе даже каким-то чудом удастся покинуть Погост, то… — Он замолчал. — Больше никогда здесь не появляйся, понятно?       Якову Вилимовичу были так знакомы эти слова. Тоже самое и он сказал однажды Леманну.       — Должен быть другой способ помочь мальчику, — сказал Яков Вилимович. — Рукотворный. Я заплачу тебе любые деньги, Эбнер.       Леманн смерил его насмешливым взглядом.       — Мне не нужны твои деньги, милый.       — Тогда что тебе нужно? Скажи!       — Мне нужно отдохнуть, — сказал князь, устало помассировав висок, — подумать. Или ты хочешь, чтобы я прямо с дороги начал заботиться о твоем щенке? Я и без того уже измучился на этих чертовых собраниях среди этих напыщенных, неприступных индюков во имя твоей глупости! Позже подумаем, что можно сделать.       — Зелья?       — Позже! — отрезал Леманн. — Позже, дорогой. За ужином. Не откажи мне в милости — приходи, все обсудим.       Безусловно, он чувствовал себя униженным. Но больше — беспомощным. Таким беспомощным, что не хватило бы всего отчаяния человеческого, чтобы описать эту бесконечную горечь. Эту опустошенность. Эту злость, въевшуюся в душу, словно метастазы.       Неужто все те испытания, через которые они прошли, были напрасными? Неужто не имело никакого смысла играть в эти нескончаемые прятки с государством? Неужто все его старания безопасно пересечь границу и оказаться здесь, под защитой князя, были пустой тратой времени?       Неужто Петя страдал зря?       Ему хотелось кричать, хотелось в бессилии опустить руки и все забыть. Но как бы он позволил слабости одолеть себя? Разве существовала на свете такая сила, способная лишить Якова Вилимовича присущих ему проницательности и здравомыслия? В его ли нраве было пускаться в истерики и таить в душе обиды, лишающие сил? Он все еще нужен своим друзьям.       Яков Вилимович опустился рядом с Петей на краешек кровати, погладил по маленькой худой коленке.       — Что сказали князь, ваше сиятельство? Они говорили с вами на немецком, мы с Софьей Алексеевной и Григорием Степановичем ничего не поняли.       Брюс ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Обрушить на него все свои сокрушения? постыдно жаловаться о несбывшихся ожиданиях?       Вместо пустых слов Яков Вилимович улыбнулся — сквозь боль, пронзившую сердце. Пусть мальчик знает, что все идет по плану — что скоро он поправится и они наконец отправятся домой. Что все будет как прежде, и даже лучше. Что князь, хоть и груб, но ни в коем случае не желает ему зла.       Громкий стук в дверь отвлек Якова Вилимовича от тяжелых размышлений. Незваный гость, однако же, не спешил врываться в комнату без приглашения.       — Да? — настороженно отозвалась Сонюшка.       После встречи с Леманном — человеком, так жестко обидевшим ее однажды, — она стала совсем потерянной и тревожной. Яков Вилимович подошел к ней и опустил руку на ее плечо. Ему хотелось, чтобы Сонюшка знала, что он никому не даст ее в обиду. Теперь она не одна. Теперь Леманн и пальцем ее не тронет.       Но к счастью, порог комнаты переступил не жестокий князь, а совсем молодой юноша с белокурыми волосами, подвязанными лентой. Сняв треуголку и вытянув руки по швам, он громогласно провозгласил:       — Ваше высокопревосходительство, ваше сиятельство, приветствую! Добрый день, дорогие гости!       — Здравствуйте, — сказал Яков Вилимович.       — Зельма Мария Муррей! Дщерь генерал-прокурора, досточтимого, верного долгу и чести, ныне покойного, Ричарда Уэлэна Муррея и многоуважаемой княгини Аделаиды Александры Изабеллы Муррей! Ныне — Леманн! Здесь, в Российской державе великой, меня зовут Марией Александровной Муррей! Можете звать меня просто — Зельма! Как вам угодно будет! Для меня большая честь познакомиться с вами, Яков Вилимович, и с вашими дорогими друзьями!       В комнате повисла тяжелая, закладывающая уши тишина. То ли от громкого голоса юной княжны, которую все без исключения приняли за мальчика, то ли от неловкости, сковавшей «дорогих гостей», а только настолько она всех поразила своим ярким появлением, что и переглядываться не решились, смотрели на нее — смелую, бойкую девушку с серьезным лицом.       — Також и для нас, признаться, — не растерялся тем не менее Яков Вилимович, приблизившись к княжне, — большая честь познакомиться с вами, Зельма Мария Муррей.       — Благодарю премного, ваше высокопревосходительство! — все так же громко декламировала девушка. — Можно просто — Зельма! С малолетства мечтала я познакомиться с вами — наконец, увидала великого генерал-фельдмаршала воочию! Тут-то одни бездари у власти сидят, лишь роли им отведенные играют! Вас, многоуважаемый генерал, изображает изрядный лентяй и пьяница. Гоже ли это? Возмущению моему нет никаких границ! К счастью, хоть именем вашим не зовется, но столь ли это важно, подчас соответствовать образу он вашему должен? Не интересует его ни артиллерия, ни прочие науки, вами с трудом великим и охотою познанные! А все потому, что нет более такого человека во всех мирах, кои ведомы! Один вы такой, Яков Вилимович! Потому, считаю я, сегодня есть великий день — имела честь познакомиться я с настоящим генералом, настоящим ученым! Благодарю вас за эту милость!       Яков Вилимович также поблагодарил юную княжну за теплые слова и представил ей Сонюшку, камзол которой той очень понравился, Григория Степановича, преклонному возрасту которого она весьма удивилась, и последним — Петю, который произвел на нее самые нежные чувства. Она даже не решилась пожать его протянутую ручку — ограничилась легким прикосновением к плечу. Петя смутился было, но княжна тут же поспешила исправить неловкую ситуацию:       — Знаю я, — обратилась она ко всем сразу, — что князь пригласил вас на ужин, дорогие гости?       — Верно, — сказал Брюс, — пригласил.       — Доверите ли вы мне на сей вечера Петра, ваше уважаемое высокопревосходительство? Позволите остаться с ним? Будьте уверены: я достойно пригляжу за ним, ничем не обижу!       — Не имею в том никаких сомнений.       — Благодарю за столь высокую честь!       — А вы ужин, что же, пропустите? — спросила ее Сонюшка.       Зельма сжала губы.       — Явилась бы, — сказала после затянувшейся паузы, — да как оставить мальчика одного? Няньки-то наши, чай, и без того заняты — за сестрицами моими младшими приглядывают. Мы, думается, язык-то общий найти сумеем с милейшим Петром, верно, Петр?       — Для меня это будет большой…       — Нет-нет, мой юный друг, обойдемся без формальностей! Я бы хотела, чтобы вы чувствовали себя со мною легко и свободно. Расскажете мне о мире живых? Это и мой мир тоже, однако… нам с семьей приходится жить здесь, на Погосте.       — Конечно, — улыбнулся Петя, — все, что вас интересует — с удовольствием расскажу.       Знающая все на свете Аленушка явилась незадолго до приема и проводила гостей до столовой залы. По дороге сообщила, что состояние княгини постепенно улучшается, но на ужин они с Анели не явятся.       — Не расстраивайтесь, — сказала Аленушка, — княгине отдых потребен, одначе завтрашнего дня они ужо оправятся! А князь меж тем поварам наказал в честь встречи вашей кушанья особые изготовить: и семужку в сливочном соусе, и икорку черную, и икорку красную, и вина рейнские, и вина венгерские, и водочку анисовую, и можжевеловую…       Князь Леманн пусть и призирал все русское, но до «зеленого змия» был охоч — Яков Вилимович об этом, конечно же, помнил. Еще с тех времен, как Леманн по юности упивался на Кукуе, да и после — когда стал поручиком. В пьянстве этот человек чинил немалые раздоры, за что приглашать на светские вечера его не любили. Ну а ежели уж так случалось, что поручик Леманн на такие вечера являлся, то не избежать было великого мордобоя. «Где драка, — шутил брат Якова Вилимовича Роман, — там и Леманн!» Словом, умел он в людях нехорошие чувства возбудить. Хотя почему же «умел», если и сейчас с тем успешно справлялся?       Восседающий во главе длинного пустующего стола, наполненного потрясающими воображения яствами, князь Леманн как бы нехотя скосил на вошедших глаза. Долго молчал, будто не до конца уверенный в правильности своего решения: стоит ли пригласить Брюса присоединиться к трапезе?       Яков Вилимович же в свою очередь решил его не торопить. В основном потому, что ему хотелось испытать шаткое терпение князя.       — Этих людей здесь не будет, — холодно произнес Леманн на немецком, кивнув в сторону Сонюшки и Григория Степановича.       В зале стало тихо, только догорающие поленья потрескивали в камине за его спиной. Яков Вилимович почувствовал новый приступ бессмысленной злости и обиды на князя. Но благоразумие не уступило места нахлынувшему гневу.       — Если здесь не будет этих людей, — ответил Яков Вилимович, — здесь не будет и меня.       — Да будет так, — сказал князь, так и не удостоив Якова Вилимовича взглядом.       Тот же, не сказав Леманну ни слова, покинул столовую. Григорий Степанович и Сонюшка недоуменно переглянулись и последовали за Брюсом.       — В чем дело? — спросил старик.       — Яков, постой! — Сонюшка ухватила его за рукав кафтана. — Что он сказал тебе?       Яков Вилимович остановился, выдохнул.       — Что-то о Пете? — настаивал Григорий Степанович. — Ну?       — Нет, — ответил Брюс, — не о Пете. Но после этих слов, видеть его я не имею никакого желания.       Вернувшись с несостоявшегося ужина, они застали Анели рядом с Зельмой и Петей. Приготавливая для последнего лекарства, она занервничала — никак не ожидала дорогих гостей так скоро. Избегая встречаться с Яковом Вилимовичем взглядом, Анели сказала:       — Не хотите ли баню посетить? У нас за садом, к реке ежели спуститься, бани добрые имеются. Ваша рана уже зажила достаточно, чтоб без вреда для здоровья в жару банном попариться. Даже на пользу пошло бы. Посему, ежели изволите, генерал, Аленушка вас проводит.       Яков Вилимович понимал, что Анели стыдно перед ним за своего дядюшку и за несправедливое поведение князя. Однако вышеперечисленное — мелочи, по сравнению с тем, какое отвращение и злость Анели питала к самой себе. Все это время зная, кто проклял мальчика, она молчала. Скрывала от Якова Вилимовича правду о проклятии. И сейчас, виня себя и изводясь напрасными беспокойствами, сторонилась Брюса. Хотела, чтобы он ушел.       Не понимала, что тот ни в чем ее не винит. Впрочем, давить на бедную девочку Якову Вилимовичу не хотелось — для нее эта проблема была подобно кровоточащей ране. Свежей и глубокой. Анели определенно нужно было время, чтобы оправиться. Поэтому Яков Вилимович сдержанно поблагодарил ее за заботу, и они с Григорием Степановичем направились в бани.       — Вот так, — шепнул Григорий Степанович Брюсу, — надобно вежливо в баню посылать!       И хихикнул.       По дороге встретили Ханка — того пухлого князева камердинера. Григорий Степанович позвал его с ними — познакомиться, мол, узнать, какие нынче дела в мире творятся, какие планы успели созреть у князя касательно Пети. Проще говоря, прощупать почву. Якову Вилимовичу подобный расклад пришелся по душе — ай да Григорий Степанович, ай да хитрец!       Однако вопреки всем ожиданиям, Ханк оказался человеком очень даже добродушным и трогательным. Составил компанию глубокоуважаемым гостям из вежливости. Хоть и кручинился: что же князь на такое скажет? Вскоре же стало абсолютно ясно, что Ханк, помимо переживаний о душевном равновесии Леманна, не испытывал особого доверия к русским баням. Может, толстячку кто наплел о них чего страшного, а может, и у самого неудачный опыт однажды случился — кто знает?       Да только не ожидал ни Яков Вилимович, ни Григорий Степанович, что у бедняги затрясутся губы и он станет тихо молиться всем богам сразу. Когда они вышли из сада и спустились к реке к заранее натопленным баням, Ханк сделался таким белым, что пришлось тащить его до темного предбанника едва ли не под руки.       В самой-то бане, где легкие стискивал удушающий жар, парнишка, раздетый и мокрый от пота, и вовсе ошалел — затрясся всем телом, словно на морозе. Его белокурые кудряшки, все это время скрытые под париком, распушились от влажности и он стал похож на очень перезрелого испуганного цыпленка. А когда Григорий Степанович зачерпнул ковшом из бочки воды и плеснул на раскаленные камни за полком, Ханк взвизгнул и бросился было бежать, но старик преградил тому путь.       — Ты откудова будешь-то, внучек? — усадив его за стол, вопрошал Григорий Степанович. — Как к дураку-то к етому попал? Ну, чего ты зажалси?! Тут все свои — вишь! Валяй, не жмися!       Немного успокоившись, Ханк слезно выпалил:       — Да я, уважаемый, волнуюсь зело… их сиятельство князь столь раздражительны!.. Уж и не знаю… навроде отпустили меня, ан вдруг — наново потребуют?.. Ой! ой, как нехорошо, как нехорошо было оставлять их…       — А чего его боятся? В муху, чай, не заколдует! А ты чего, Яша, молчишь?       — Да не знаю, что сказать, — ответил Яков Вилимович.       — Ну, подумай, сынок, подумай!       — Ваше сиятельство, — Ханк заглянул Брюсу в лицо, — вы, быть может, рому хотите? Могу принести…       — Сядь! — Григорий Степанович хлопнул парнишку по спине. — Водка есть — возьмем, коли понадобиться! Мы люди простые, не надо ужом пред нами виться! Ты рассказывай лучше, рассказывай! Как тут обстановка у вас? Чего в доме делается?       — Все в доме покойно, Господу хвала… Токмо бы Иоганн с Грегором не ссорились…       — Грегор — ето кто?       — Да батлер… Война у них давняя… От их ссор у князя светлейшего головушка раскалывается и…       — Водочки хотите? — перебил Григорий Степанович, потянувшись к стеклянному штофу на столе. — Аль не пьете вы такого, немцы?       — Пьем, Григорь Степаныч, — сказал Брюс, — наливайте!       — А вот ето правильно! И-эх, медовухи бы! Да что там, и водка — хороша!       — Могу приказать… — пискнул было Ханк. Но старик его перебил.       — Сядь — кому велено?! Яш, да ты хоть закусил бы! На-ка, огурчик.       Яков Вилимович махнул рукой.       — Он сёдня не в духе, — объяснил Григорий Степанович. — Князь чегой-то ему дурного наговорил.       Ханк, так и не опрокинувший свою стопку в рот, вновь жалобно сморщился и запричитал:       — Ой… как нехорошо, как нехорошо…       — Почем князя-то так боишься, а, внучек? Рукоприкладствует он, а? Шишку-то на лбу, чай, он тебе оставил?       — Да нет, уважаемый… то есть… я сам виноват — не так их сиятельству одежды с утра подал: они с правого плеча брать любят, ан я, дурак, с левого!.. Ой, ну, что ж такой день-то дурной?.. Ой, нехорошо, нехорошо…       — День, говоришь, дурной?! — выпалил в сердцах Яков Вилимович. — Быть может, не день дурен, а — князь?!       — Ой, что вы, ваше сиятельство?! Что вы такое говорите?!.. Ой, убереги Господь… Не дай Бог услышит… ой, беда!..       — Да чёрт с ним — пусть слышит!       Ханк снова затрясся, отставил нетронутую стопку на стол.       — Вам, ваше сиятельство, массажик надобно сделать! Массажик князя успокаивает… Так ему господин Кёллер советовал — массажик-де кровушку по венам разгоняет, легче становится головушке… Вам надобно отдохнуть, мысли дурные из головушки выбросить… И на князя великого не обижайтесь — молю!.. И не то они сделать могут… Вот так… Приятно ли вам, ваше сиятельство?..       — Да успокойся ты, Ханк! — Яков Вилимович стряхнул с плеч мясистые руки парнишки. — Успокойся. Ничего он мне не сделает.       — Так! — гаркнул Григорий Степанович, хватив кулаком по столу.       Яков Вилимович и Ханк аж вздрогнули.       — Кислые морды надобно в пару выбить! — продолжил старик, взявшись за банный березовый веник. — А ну — ложитесь на полки, дети! Щас деда Гриша веничком вам бодрость духа вернет!       — Яков Вилимович, — боязливо шепнул Ханк, — это не больно?       Брюс лишь пожал плечами — не знаю, мол.       — Ты мне парня-то напрасно не пугай! — пригрозил ему веником Григорий Степанович. — Чай, мужик уж взрослый!       — А я и в правду, Григорь Степаныч, не знаю.       — Да ты что же, в России родилси, и в баню никогда не хаживал?       — Почему ж не хаживал? Хаживал. Да токмо без вас. Откуда ж мне знать, как вы веником-то банным владеете? Посему обещать парню и не стал — обман это получится.       — Ой, мамочки!.. — заскрипел Ханк, немощно сложив руки на груди. — Мамочки родные, убереги, Господи… Ой, защити, грешных…       Яков Вилимович рассмеялся.       — Да ладно тебе, — сказал, — ложись. Григорь Степанович — человек надежный.       — Больно не сделаю, — подтвердил старик, — мамкой покойной клянуся!       — Д-да ра-азве ж п-п-покойными клян-нутся?.. — спросил Ханк.       — Ложись! — снова гаркнул Григорий Степанович.       Со слезами, струящимися по щекам наравне с потом, Ханк последовал примеру Якова Вилимовича — подчинился. Правда, не успел Григорий Степанович и замахнуться, как толстячок завопил:       — Ой, ой!.. Не могу, не могу!.. Ой, Григорий Степанович, ой!.. Ой, больно, больна-а-а-а!..       Яков Вилимович снова расхохотался — теперь ни у одного Ханка слезы катились из глаз! Но это только сперва. Затем Григорий Степанович и впрямь разошелся — хлестал немцев по спинам распаренным веником, как в последний раз.       — Ау, Григорий Степанович, — поморщился Брюс, — вы из меня не иначе как дух вышибаете! Полегче…       — Еще один! Ляжь — отец сказал! И без тебя прекрасно ведаю, что к чему!       И еще раз прошелся по спине Якова Вилимовича.       — Все, Григорь Степаныч, не могу! Ты прям озверел, что ль?       — А ну ляжь на место щас жа!       Тем временем Ханк, охрипший от воплей, продолжал рыдать во весь голос и произносить нечто нечленораздельное. Яков Вилимович так и не понял — на русском ли языке или на немецком?       Когда же пытка подошла к концу и Ханк — ни живой, ни мертвый — уселся в сторонушке осмысливать то, что с ним только что случилось, Яков Вилимович взял у старика березовый веник.       — Ну что, Григорь Степаныч, ваш черед?       Старик смешался, почмокал губами.       — Ну, чего вы призадумались-то? — поторопил его Яков Вилимович, смахивая с рук прилипшие листики.       — Да что я, — хохотнул Григорий Степанович, — дурак, что ли, веник-то тебе доверить? Ты мне щас отомстишь.       — Конечно, отомщу!       — Ну ладно, лишь бы не кис мне тута! Валяй — мсти, сынок!       — Да шучу я, Григорь Степаныч, Господь с вами.       — Шути! Шути, сынок! Пшел он князь етот, куда подале! Забудь об нем — и без него хорошо справлялись!       — Ой, — запищал Ханк, — ой… Григорий Степанович, миленький, да что же вы…       — Не боюся я никого! Шут с ним, с князем! Тоже мне — птица какая! Франт да бездельник!       — Ой… ой… не надо, не надо… Я вам массажик сделаю! Он вас успокоит. Господин Кёллер говаривал-де, массажик кровушку по венам разгоняет…       — …и легче становится головушке — помним! Яша, да ты погляди — парнишка-то щас наново расплачется! Иди сюда, чадо, водку пить будем. Она тебя вмиг успокоит, заместо всяких массажиков!       Утром следующего дня Анели пришла позднее обыкновенного. Даже успела заранее заготовить для Пети лекарства. Хотя до этого всегда занималась приготовлением в их комнате.       — Маменька поговорила с князем, — сказала она, по-прежнему не смотря Якову Вилимовичу в глаза. — Он скоро придет, чтобы все обсудить с вами, генерал.       — Как княгиня, Анели? — спросил он.       — Тревожится. Не верит, что дядюшка мог пойти на такую жестокость.       Сказав это, Анели тяжело вздохнула. Она едва не расплакалась. Яков Вилимович не знал, как подбодрить ее во столь нелегкую минуту. Какими словами убедить в том, что она ни в чем не виновата? что у него и в мыслях не было на нее сердиться? Граф Шварц — ее родной дядя, которого она искренне и горячо любила, дурные поступки которого была способна простить. Так поступают в семье — настоящей семье. Это совершенно естественное, присущее каждому любящему своего близкого человека чувство, противиться которому невозможно.       Однако с появлением князя настроение Анели резко изменилось — неловкость и вину сменили озлобленность и неприязнь. Безусловно, она ненавидела Леманна. И для того, чтобы это понять, не требовалось обладать каким-то сверхъестественным даром. Все, что она испытывала к этому человеку, красноречиво отражалось на ее лице.       Леманн же, несомненно, заметивший на себе гневный взгляд падчерицы, сделал вид, что ничего не заметил. Быть может, не будь здесь Якова Вилимовича и его друзей, он обязательно бы высказал ей на это откровенное неуважение свое веское отеческое слово? Но, кажется, сейчас князю действительно было не Анели и ее сопротивления.       Окинув брезгливым взглядом собравшихся, он произнес без единой эмоции в голосе:       — Пошли все вон.       Но ни Сонюшка, ни Григорий Степанович, ни Анели так и не двинулись с места.       — Оставьте нас наедине, пожалуйста, — попросил их Яков Вилимович.       Одновременно кивнув, друзья вышли в коридор.       — Вместо того, — сказал Леманн на немецком, — чтобы остаться на вчерашнем ужине со мной, ты предпочел зверский поход в баню с моим камердинером и стариком. — Он разочарованно покачал головой. — Обижен ли я на тебя за эту выходку? Безусловно. Обижен. Но поскольку ты не безразличен мне, Джеймс, я много думал над тем, что могу для тебя сделать.       — Не для меня, Эбнер, — ответил на немецком Яков Вилимович. — Для мальчика.       — Для тебя, Джеймс. Ты свихнулся, и мне тебя жаль. Что не сделаешь для душевнобольного друга?       — Считай, как хочешь. Однако, вижу: не до конца тебя власть извратила, осталась в тебе еще малая доля сострадания.       Леманн пропустил это замечание и, как ни в чем не бывало, продолжил:       — Есть одно зелье против черных проклятий…       — Заговорный митридат? — ухмыльнулся Яков Вилимович.       — Сам ты заговорный митридат! Этой ерундой только угрей лечить!       — Ладно-ладно, не сердись. И без твоих криков голову болью распирает.       — Говорил тебе: надо Кёллера вызвать, давно бы уже устранил все твои боли. Может, даже и душевные!       — Анели помогла мне. Также — Петю излечила от гнилокровия. Никакой Кёллер бы…       — Глупости! Никакого гнилокровия у твоего Пети не было! Обычный жар и дурак излечит. Не хочу говорить об этом — пустые разговоры портят мне настроение. Ханк!       Толстячок тотчас же влетел в комнату и застыл в низком поклоне — длинные волнистые локоны его парика едва ли не коснулись пола.       — Слушаюсь, ваше сиятельство?       — Принеси зелье черное! Живее!       Поклонившись, Ханк засеменил прочь.       — Что за зелье? — спросил Яков Вилимович.       Леманн заколебался. Словно пытаясь вспомнить и сформулировать конкретное наименование этого загадочного черного зелья, он хмыкал, хмурился, потирал лоб и щелкал пальцами. Неужто название такое сложное?       — Колдовской опий с высоким содержанием митридата, — наконец ответил князь с очевидной издёвкой в голосе.       — Которым только угрей лечить?! Быть может, есть что-то посложнее? Я-то думал, ты великий темный маг!       — Дурак! Ты хоть знаешь…       — Знаю! Колдовской опий не всем подходит — мальчик его не удержит!       — Придется, а иначе искать тебе другого великого темного мага, Джеймс!       — Но ведь существуют и другие способы!       — Я не знаю других, милый.       — Или просто не хочешь тратить на более сложные время, так? Я знаю — у тебя есть золотые нити!       — Золотые нити подождут! — выкрикнул князь. — Прежде чем кидаться в крайности, нужно попробовать зелие! А если тебя что-то не утраивает…       — То — что?!       Раздраженно фыркнув, Леманн отошел от Якова Вилимовича к столу, на котором блестели начищенные колбы с лекарствами Анели. Покачав головой и недовольно поцокав языком, князь и оттуда вскоре отошел. Все здесь выводило его из себя на каком-то маниакально-озлобленном уровне — куда не бросит взгляд, все плохо. По крайней мере, пока не появился Ханк, князь не проронил ни единого слова, только сердито хмыкал.       Впрочем, Яков Вилимович тоже не собирался перед ним заискивать — отошел к Пете, наблюдающему их напряженную беседу. Мальчик выглядел более чем обескураженно и виновато.       — Не бойся, — сказал ему Яков Вилимович. — Я буду с тобой.       — А что будет, ваше сиятельство? — тихо прошептал Петя, украдкой наблюдая за нервными передвижениями князя по комнате.       — Придется выпить одно зелие. Однако знай — я буду держать тебя за руку. Как в прошлый раз, помнишь?       — Подчас мы с вами обменялись здравиями?       — Ты еще и это для него сделал?! — Князь застонал, всплеснул руками и пролаял на немецком: — Немыслимо! Глупо!       — Было неприятно, — продолжал Брюс, не обращая внимания на Леманна, — но мы ведь справились, правда?       Петя доверчиво кивнул. Он и впрямь верил каждому его слову. И от этого Якову Вилимовичу легче не становилось.       После того, как в комнату вбежал раскрасневшийся Ханк, Леманн сказал:       — Не беспокойся, твой щенок не пострадает. После попадания в организм, зелье должно нейтрализовать главные очаги проклятия, потом — распространится дальше. — Он передал Якову Вилимовичу колбу с иссиня-черной жидкостью, сам же — приблизился к мальчику и так же бесцеремонно, как и в прошлый раз, принялся ощупывать его лицо и шею.       — Импульсы энергии исходят от губ. Здесь, у горла, тоже чувствуется. Щенок ему что-то вякнул. К сожалению, мне не услышать, что именно, — слишком много воды утекло с того времени. Но могу сказать наверняка — проклятие сложное. Обычно, темные маги сосредотачивают основную силу проклятия в сердце. Но сердце, — Леманн вдавил ладонь в грудь Пети, — спокойно.       Яков Вилимович нахмурился.       — Главный очаг проклятия, — сказал Леманн, — сконцентрирован в горле. Шварц слышит его. Каждый оброненный им звук. Все это время он пользовался этим преимуществом.       Яков Вилимович догадывался об этом — имел кое-какие представления о том, как темные маги совершают наговоры и насылают проклятия. Именно поэтому обучил тогда Петю телепатическому общению. Ведь мысленные беседы являлись не только надежным способом сохранности от внешнего воздействия, но и от любого потустороннего проникновения.       — Не понимаю, — недобро ухмыльнулся Леманн, — чего он тянул и не прикончил твоего мальчика раньше? А впрочем, малыш Уотан всегда любил позабавиться! А может, он хотел меня в могилу свести, как думаешь, а, Джеймс? Знал ведь, что ты ко мне со всем сбродом частным пожалуешь!       — Нужно ли разводить зелье с другими снадобьями? — спросил Яков Вилимович, в очередной раз проглотив пустые издевательства князя. — Кажется, колдовской опий действует только с ядовитым дурманом… Есть ли у тебя сей дурман?       — Разве они совместимы?       Яков Вилимович не сдержал смешка.       — Ты у меня спрашиваешь? Ты, как никто другой, должен это знать!       — Не кричи! — фыркнул Леманн. — Дурмана у меня все равно нет. Но, — вдумчиво проронил он, — есть кровь мраморной улитки и блуждающего паука, смешанные с соком снотворного мака. Если сию сыворотку совместить с зельем, на какое-то время мальчишка может уйти в забытье. Это не опасно, однако длится долго.       — Главное — проклятие уничтожить. Я готов ждать столько, сколько потребуется.       — Ханк!       Пока толстячок бегал за сывороткой, Леманн объяснил, как она действует в совокупности с зельем. В очередной раз предупреждал, что мальчик должен эту сомнительную смесь удержать, поскольку она медленно распространяется, и вступит в действие только к следующему утру. После появления Ханка он занялся приготовлением зелья. Затем, протянув мальчику кубок, холодно сказал:       — Пей.       Петя принял у князя кубок и поблагодарил за столь ценный дар. Хотел еще что-то сказать, но Леманн поднял руку в знак молчания.       Заглянув в кубок и понюхав бесцветную жидкость, мальчик посмотрел на Якова Вилимовича. Тот протянул ему руку. Сделав пару неуверенных глотков, Петя закашлялся. Но вскоре, со сморщенным лицом, осушил кубок до последней капельки.       — Ну как? — спросил у него Яков Вилимович. — Ничего?       Петя неоднозначно пожал плечами:       — Навроде, ничего… но… м-м-м…       — Что?       Заключенная в его ладонь ручка Пети стала холодеть. Прежде чем Яков Вилимович успел понять, что мальчика сейчас вырвет, Леманн зажал его рот рукой и повалил на постель. Беспомощный и потрясенный Петя стал отчаянно отбиваться. Насколько это позволяло его состояние. Если бы Яков Вилимович вовремя не отпихнул Леманна в сторону, Петя бы захлебнулся собственной рвотой.       Брюс не помнил, что выкрикнул князю, как порвал рукав его раззолоченными нитками кафтана, как тот бросился на него, выкрикивая какие-то глупости, как на шум в комнату влетели друзья, как стали оттаскивать от него разгоряченного князя. Не помнил.       Заключив до смерти перепугавшегося мальчика в объятиях, он и не хотел ничего этого помнить. К черту! Главное — теперь Пете не угрожает никакая опасность. К счастью, ненормальный князь Леманн взбешенно покинул комнату. Пусть уходит. Григорий Степанович был прав — и без него хорошо справлялись…       — Аленушка, милая, — сказала Анели дрожащим от волнения голосом, — принеси чистые простыни, новые одежды мальчику и прикажи, чтоб тут вымыли все, хорошо? Спасибо тебе, милая…       Закутав Петю в одеяло и переместившись на софу, Яков Вилимович снова говорил то, чего уже не помнил. Много утешений, которые помогли Пете понемногу прийти в себя. Чего нельзя было сказать о княжне.       — Ваше сиятельство… — Анели зарыдала, опустившись перед Яковом Вилимовичем на колени. — Простите меня, простите!..       Брюс растерялся, переглянулся с не менее удивленными Сонюшкой и Григорием Степановичем.       — Анели. — Яков Вилимович помог ей подняться на ноги. — Вот так, милая, вставай. Что же ты делаешь, негоже!       — Простите ли вы меня?..       — За что?       — Не смогла я… не сдержалась…       Яков Вилимович прижал ее к себе, погладил по спине.       — Тихо, тихо, милая, успокойся. Ну же, успокойся…       — Я знаю, знаю, как от проклятия мальчика избавить… Послала я письмо дядюшке, чтоб смилостивился он, чтоб приехал незамедлительно и… снял проклятие… Простите, Яков Вилимович, у меня не было другого выхода, не было!..