Ценою жизни

Успокоить Анели удалось насилу. До прихода Аделаиды она не слышала никого вокруг. Казалось, бедная девочка никогда не простит себе того, что совершила. К счастью, княгиня смогла утешить дочь.       — На твоем месте, — сказал Анели Брюс, — я поступил бы точно так же.       — Но я ведь, даже… даже не сказала никому о своих намерениях. Нужно было с вами это обсудить! Вы бы меня отговорили…       — Да, отговорил бы. Но знай — я понимаю тебя. Понимаю, что ты хочешь помочь нам. Помочь Пете. И я ценю твою заботу.       — Мы все ценим, — сказала Сонюшка. — Где б мы были, ежели б вы нам не помогли?       — Это мой долг, — сказала Анели, затем обернулась к Пете: — И тебе, лапушка, помочь також долгом моим является. Не бойся, дядюшка не сделает тебе ничего дурного, пока мы с маменькой тут, рядом. Он поможет — я уверена! Он завсегда помогает мне, ежели я о том прошу. Извини меня, но я не знала, что делать и как тебе помочь…       — Вам не за что извиняться. — Петя нашел в себе силы улыбнуться, и, видимо, не представляя, какими словами еще можно было утешить княжну, взял ее за руку.       Анели улыбнулась. Как и он — через силу, нетянуто. Однако обе эти улыбки были не просто жестом вежливости, но взаимной поддержки.       — Тебе необходимо отвлечься, доченька, — сказала Аделаида, погладив Анели по плечу, — прийти в себя. Побудь с Аленушкой и Зельмой.       — Я напою вас травяным чаем, ваше сиятельство! — проворковала Аленушка, под руку уводя княжну из комнаты. — Или же в саду прогуляемся? Ваша сестрица, не успело солнышко взойти, наново за шпагу взялась! Пойдёмте, отыщем ее? Вы давно не практиковались, к слову! Да и погода — прекрасна сегодняшнего дня! Пойдемте, пойдемте!       — Мне жаль, — обратилась княгиня к Пете после их ухода, — что это случилось, крошка. Жаль, что я столь беспомощна пред великой силою своего брата. Я бы все отдала, чтобы помочь тебе. Поверь мне. — Она посмотрела на Якова Вилимовича: — Проклятие сие имеет простое разрешение. Но Уотан наложил сильную защиту — зная, как избавить мальчика от проклятия, я не смогу произнести сего вслух. Никто не сможет, доколь вы сами не поймете, что от вас требуется, Яков Вилимович. Прошу вас: подумайте.       Якову Вилимовичу показалось, что он ослышался.       Неужели у него наконец появился шанс помочь мальчику самостоятельно? Точнее — у него всегда он был. Если бы он только знал, что мог справиться с проклятием сам, знал бы, как осуществить это правильно, то, возможно, они бы не зашли так далеко. Не пришлось бы покидать дом, чтобы отправиться за помощью к князю и рисковать собственными жизнями.       Однако с другой стороны — их с Сонюшкой и Григорием Степановичем пути никогда бы не пересеклись. Она бы по-прежнему была заложницей вице-адмирала, а он — обратился бы прахом на одной из центральных улиц города. Даже если Сонюшке когда-нибудь и посчастливилось бы бежать с корабля, где гарантия, что они с Григорием Степановичем бы встретились? Что их обоих ждала бы счастливая жизнь? Не скитания и извечные прятки от безрассудного государства, а действительно хорошая жизнь?       — Подскажите, — сказал Яков Вилимович. — Подскажите, что нужно сделать, княгиня…       — Боюсь, — сказала Аделаида, — что это невозможно. У меня не получится.       — Ну, хоть что-нибудь… малейшая подсказка…       Аделаида колебалась. Блуждая взглядом в поисках верного решения, никак не могла собраться с мыслями. Неужто так тяжело дать человеку намек? Или дело отнюдь не в этом? Может, она, как и все здесь, боится брата?       — Попробуйте, ваше сиятельство, — обратилась к княгине Сонюшка. — Просто попробуйте произнести…       Аделаида довольно долго не могла решиться, но вскоре кивнула:       — Хорошо. Я попробую.       Яков Вилимович затаил дыхание. Он не спускал с княгини глаз. Вот сейчас. Вот сейчас все раскроется…       — Вы должны… — Она запнулась. С резким стоном. Так неожиданно, словно ей вонзили нож в грудь.       Аделаида взялась за сердце, тяжело задышала и поднялась с места. Поднялся за нею и Яков Вилимович.       — Княгиня?..       — Проклятие не дает мне произнести вслух… — пропыхтела она. — Оно парализует мой язык — не дает обыкновенным словам вырваться из горла…       — Быть может, попробуете написать?.. — подсказала Сонюшка.       Но и письмо не дало ожидаемых результатов: стоило только княгине приблизиться к столу, мокнуть перо в чернильницу и прикоснуться кончиком его к листу пергамента, как рука ее задрожала. Будто кто-то силою удерживал ее. Вскоре Аделаида снова застонала, ее рука съехала со стола, разбросав по полу тесно сгруппированные на нем вещи. Вдребезги разбились стеклянные колбочки Анели, разлетелись по полу небольшие томики по врачеванию, опрокинулась на расписной ковер маленькая чернильница, забрызгав его въедливыми черными кляксами. Кляксы сии стали частью цветочного узора — отныне неправильного и небрежного.       «Как отравленный проклятием организм Пети, — мелькнуло в воспаленном болью сознании Якова Вилимовича. — До сего был чистым — здоровым. Теперь же на симметричный узор совсем юной жизни опустились смертельные черные пятна, кои не удастся вывести обыкновенными травами и снадобьями. Не удастся вернуть прежний вид и рассмотреть под непроглядно-черным слоем истинного узора. И ковер придется…»       — Ковер придется выбросить, — заметил Григорий Степанович. — Чернильные пятна теперича нипочем не выведешь.       — Еще не все потеряно, — сказал Брюс. — Ежели постараться, пятна можно вывести…       — Не сердитесь на князя, Яков Вилимович, — сказала Аделаида. — Он бывает вспыльчив. Одначе отходчив. Я поговорю с ним.       — Благодарю вас.

***

      Петя знал, что конец близок.       Не потому, что рано сдался, заранее настроился на проигрыш или верил в победу врага. Нет. Петя знал, что конец близок потому, что с каждым днем ему становилось все тяжелее просыпаться утром. Да. Мальчику было тяжело. Тяжело сохранять ясность ума и бодрость духа, вступать в с кем-то беседу и проявлять к чему-либо интерес. Исчезла прежняя любознательность, прежний оптимизм. Хотелось покоя.       Было ли Пете страшно думать о смерти? Да, безусловно, как и любому другому человеку. Но он не боялся умереть. Как и тогда, когда Шварц обманом дал ему снотворное вместо яда. Ему было жаль лишь, что он не успел вдосталь насладиться жизнью: не успел вкусить горечи взросления, сладости жизненных побед и боли неудач. Ничего не успел. И он осознал это лишь сейчас, когда время неумолимо близилось к концу.       Хотя нет. Кое-что хорошее с ним все-таки случилось. Перед смертью он обрел семью. Обрел отца, который мерил комнату нервными шагами и смотрел перед собою ничего не видящим взглядом. Обрел сестру, которая сидела с ним рядышком и загипнотизировано гладила его по руке. Обрел дедушку, который, стоя у окна и поджав нижнюю губу, напряженно вглядывался вдаль. Он обрел семью. И был счастлив.       Посему и умирать, верно, будет не так грустно, как если бы он остался совсем один.       …Яков Вилимович остановился, обратив взгляд на дверь, — в комнату пожаловал Ханк. Кашлянув, камердинер учтиво отрапортовал:       — Великий князь изволили пожаловать уважаемым гостям отдельные комнаты. Вам, Григорий Степанович, и вам, Софья Алексеевна. Негоже, говорят, вам всем ютиться здесь. Вы же, Яков Вилимович, можете остаться с мальчиком в сих покоях, ежели пожелаете. Одначе князь великий просили передать, что для вашего сиятельства, ежели вы все-таки изволите, також отдельную комнату выделить…       — Нет, Ханк, — перебил его Брюс, — не изволю. Я останусь с мальчиком.       Ханк поклонился.       — Их сиятельство князь, — продолжил он, — ждет вас в своем кабинете, Яков Вилимович. Я вас сопровожу.       Яков Вилимович обернулся к друзьям. Григорий Степанович нахмурился, Сонюшка же, напротив — уверенно кивнула:       — Мы будем с Петей, — сказала она, — ступай.

***

      По дороге в кабинет Леманна Ханк был не особо разговорчив — наверное, боялся новых приступов гнева хозяина, который оставил на его пухлой щеке внушительного размера царапину. Должно быть, Леманн влепил ему пощечину и один из перстней неудачно повредил парнишке кожу. Ханк, конечно, пытался не встречаться с Яковом Вилимовичем взглядом и даже прикрывал щеку упругими локонами парика, аки стеснительная дева, но от Якова Вилимовича разве можно было утаить столь очевидный отпечаток жестокости князя? Как бы Ханк не старался обелить честь своего агрессивного хозяина, Брюсу было известно, кем тот является.       Когда они наконец приблизились к кабинету Леманна (к превеликому облегчению Ханка) и услышали приглушенно доносящиеся оттуда голоса, парнишка попросил Якова Вилимовича «обождать окончания очередной аудиенции их сиятельства», сам же — быстро удалился по «неотложным и зело важным делам». Брюсу хотелось верить, что дела у Ханка были действительно важными, ведь избегать общения с ним было ни в коем случае нельзя. Правая рука Леманна, как-никак! Да, Ханк был сильно предан князю, потому никакой важной информации о его делах, скорее всего, не выдаст, — Брюс на это уже и не надеялся! — но иметь его в виду стоило. Кто знает, быть может, совесть вскоре возьмет верх над слабохарактерностью? Должен ведь такой человек, как пугливый толстячок Ханк, верить в чистую справедливость?       В общем, Брюс знал, что когда-нибудь он окажет им поддержку.       — …нужна была помощь, — послышался за дверью кабинета надсаженный голос Анели.       — Прекрати уже играть в лекаря! — пробасил Леманн на немецком. — Женщине никогда не стать лекарем!       — Чем женщина хуже мужчины? — Она так же перешла на немецкий. — Хотите сказать, что я слишком глупа для столь серьезного дела, ваше сиятельство?       — Женщина не принадлежит самой себе, дорогая, наивная Анели! Женщина принадлежит мужчине, и ее предназначение — быть ему опорой. Также женщина принадлежит своим отпрыскам. Да, Анели, основное твое предназначение — родить наследника. А познавать науки — мужское дело, не твое.       — Я — не кобыла из вашей конюшни, — выкрикнула Анели, — чтобы по вашему желанию рожать вам наследников!       — Не мне. Твоему будущему мужу. И если все удачно сложиться, из императорской семьи.       — Это не мое предназначение.       — Тебя не спросят. Мужчина сильнее — помни. Если ему нужно будет взять тебя силой, он возьмет. И он сделает тебе больно, если вознамеришься сопротивляться. Сопротивление нравится мужчинам, но… будь, пожалуйста, покладистой, робкой — это украшает женщину, делает ее таинственной и желанной. Такой и должна быть настоящая женщина.       — Я могу сказать вам, каким должен быть настоящий мужчина. Мой отец был настоящим мужчиной, Яков Вилимович — настоящий мужчина…       — Ах, дорогая, — сказал Леманн (Яков Вилимович даже представил его ядовитую усмешку и пронзительный прищур), — чем более ты нападаешь, тем более мне хочется тебя наказать.       — Ваша похоть мне отвратительна, князь!       — А мне отвратителен твой нрав. Но я все равно сломлю тебя, Анели. Не думай, что тебе удастся продолжить свои игры.       — Вы называете это игрой? Я смогла избавить мальчика от гнилокровия, смогла помочь генералу…       — Я выдам тебя замуж, Анели, сколь бы ты не противилась.       — Мне это не интересно. Я — лекарь!       — Никакой ты не лекарь, угомонись уже с этой глупостью! Ты не имеешь права решать! И я не позволю тебе оспаривать мои решения! Кем ты себя возомнила?!       — Я — лекарь! Хотите вы этого или нет!       — Ясно, — холодно отозвался князь. — И кто только вбил в твою юную головку такие глупости? Меня изрядно выводит из себя твоя привязанность к господину Брюсу и его… друзьям.       — Вам совсем не жаль мальчика?       Князь шумно и раздраженно выдохнул.       — Вам хоть кого-то жаль?..       — Мне жаль потраченного впустую времени. Мальчик все равно погибнет. И это не я того захотел — благодари своего доброго дяденьку.       В кабинете наступила тишина. Но продлилась она недолго. Следующая оброненная Анели фраза отозвалась в ушах Якова Вилимовича приступом адреналина. В который раз сегодня ему показалось, что он ослышался.       — Я знаю, что вы хотели сделать с Зельмой.       Княжна сказала это тише обыкновенного. Сказала с горечью, злостью и вызовом одновременно.       — Что ты сказала? — спросил князь после довольно зловещей паузы. — Повтори.       — Поэтому вы взяли ее с собой? — продолжала Анели. — Воспользовались ее живейшим интересом к путешествиям, ее тягой к приключениям и… позволили себе распустить свои грязные руки. Я знаю, что вы хотели сделать с ней — она мне все рассказала. Какое счастье, что Зельма не робкого десятка — сумела дать вам отпор. Не то, что я. Я завсегда терпела ваши мерзкие прикосновения, ваши отвратительные речи. Но, князь… как? Скажите: как вы могли так поступить с ней? Она ведь еще совсем ребенок… Неужто у вас нет совести? Нет чести? Где она, ваше сиятельство? Насколько глубоко вы спрятали ее в вашей черной похотливой душе, не знающей жалости?..       — Замолчи! — выкрикнул князь, громыхнув стулом. — Замолчи сейчас же, глупая девчонка! Ты ничего не знаешь о жизни!       — Помяните мое слово, князь, — словно его не слыша, продолжила Анели, — если вы еще хоть раз позволите себе тронуть мою сестру, мой добрый дяденька вас не пощадит…       — Еще одно слово и…       —И — что?! Что вы мне сделаете?! Вы до сих пор ничего не сделали, потому что боитесь его гнева! Вы никогда не выдадите меня замуж! Никогда не притронетесь ко мне, хоть и сгораете страстным желанием увидеть меня своей любовницей! С тех самых пор, что я переступила порог этого проклятого дома вы бессовестно пожираете меня взглядом! Бессовестно вызываете к себе, чтобы… чтобы я со слезами выбежала прочь… Но вы никогда меня не получите! Никогда — слышите?! Потому что вы слишком беспомощны пред его могуществом! Беспомощны!       После очередной страшной паузы, Леманн сказал:       — Точно так же как и твой обожаемый генерал.       — Не смейте сравнивать себя с ним…       — Ну а ты? Ты беспомощна, девочка. Беспомощна предо мной. И Джеймс, к слову, тоже.       — Если ослушайтесь маменьку и не поможете ему, мне придется обратиться за помощью к дядюшке. И тогда — вы пожалеете, что родились на свет.       Затем, не дожидаясь ответа, Анели поспешила удалиться — за дверью послышались ее скорые шаги. Яков Вилимович едва успел отступить в сторону. Анели распахнула дверь, хотела громко ею хлопнуть, но, увидев Брюса, ахнула от неожиданности.       — Все в порядке, Анели? — спросил ее Яков Вилимович. — Извини, не хотел тебя напугать.       — Нет-нет, — сказала княжна, — все в порядке, генерал. Князь ожидает вас.       И, не сказав более не словечка, откланялась. Да уж. После такого разговора ей нелегко будет снова прийти в себя. Учитывая то, как непросто ей удалось утром овладеть собой, Якову Вилимовичу было тревожно отпускать ее одну. Как бы глупостей каких не наделала! Владея воистину колоссальным количеством лекарственных запасов, она, искусная во врачевании, легко может изготовить какое-нибудь опасное зелье, чтобы покончить с собой.       — Анели, постой!       Княжна обернулась.       — Да?       — Прошу тебя: дождись меня. Необходимо кое-что обсудить.       — Что?       Брюс сделал кивок в сторону двери кабинета Леманна — не здесь, мол, об этом говорить. Княжна заинтригованно улыбнулась. Даже заговорщицки.       Была б его воля, и он бы не приходил на сию «аудиенцию». Никогда не встречался бы с этим человеком, но у него не было выбора. Князь владеет золотыми нитями — основным ключом к нейтрализации проклятия. Ежели отступиться сейчас — из личной антипатии к Леманну — Петя погибнет. И виноват в том будет отнюдь не Леманн.       Переступив порог его кабинета, Яков Вилимович все еще чувствовал в воздухе импульсы напряжения от предыдущей беседы. Он догадывался, что отношения с дочерями Аделаиды у князя так и не сложились: они не видели в его лице настоящего отца, каким был покойный Ричард Муррей. Но Яков Вилимович никак не мог подумать, что Леманн непотребством своей похотливой сущности изводит девочек.       — Это ты, Джеймс? — любезно отозвался Леманн на немецком. — Проходи, дорогой! Располагайся, — он указал на кресло, — поговорим.       Поставив локти на стол, Леманн уперся подбородком в сплетенные пальцы. Картинная невинность на его лице была столь очевидна и отвратительна, что Яков Вилимович проигнорировал приглашение. Так и оставшись стоять в пороге, спросил:       — Что тебе нужно?       — Прощения, — сказал князь. — Извини меня, Джеймс. Я погорячился: не стоило тратить время на тот эликсир.       — Да, не стоило. Я тебе…       — …говорил. Да, знаю! Но я ведь извинился, не правда ли? — Он прищурился. — Или тебе необходимо какое-то особенное извинение?       — Зачем ты вызвал меня? — настойчивее повторил Яков Вилимович.       — Обсудить дальнейшие действия, конечно же.       — Аделаида тебя надоумила?       Леманн растерялся было, но довольно скоро спохватился:       — Джеймс, мне не хочется лишенных смысла ссор.       — Да, — сказал Яков Вилимович твердо, — мне тоже не хотелось.       — Снова ты начинаешь! — Князь раздраженно всплеснул руками и вышел из-за стола.       — Ты сделал больно не мне, Эбнер! Ты сделал больно ему — ребенку, который совершенно не виноват в твоей к нему неприязни. Поспешу заметить — беспочвенной.       — Снова ребенок…       — Снова!       Потерев висок, Леманн закатил глаза.       — Пока ты столь агрессивно настроен, — сказал он, — у нас ничего не выйдет. Прошу тебя: оставь это. Пойдем со мной.       Леманн провел Якова Вилимовича вглубь кабинета, где стоял небольшого размера накрытый стол. Лоснилась в отблесках свечей багровая тушка поросенка, остывал начиненный лососем пирог, румянились наливные красные яблоки и разнообразные овощные закуски. Здесь же — грог, гретое пиво и ячменная водка. Впрочем, во вкусе Леманна.       — Зачем? — спросил Яков Вилимович.       — Затем, — ответил князь, — что мы так и не отужинали вместе. Только ты и я.       — С чего вдруг такая щедрость?       — Ну, конечно! — Он снова всплеснул руками. — Я же плохой, скверный человек! Ужасный! К чему столь благородному, столь великодушному и милосердному мужу ужинать с таким негодяем, как я?       — Не ёрничай, Леманн. Я поужинаю с тобой.       Леманн скривил губы.       — Чудно, Брюс. Присаживайся.       А Григорий Степанович был прав — что-то здесь нечисто. К чему бы вдруг Леманну приглашать его к столу, да еще и в своем собственном кабинете? Яков Вилимович недоверчиво осмотрел стол — аппетитные яства манили, источали дивные ароматы. Но разве он повелся бы на такое? Тем более в такое время, когда трапеза едва ли доставляла ему удовольствие. Что ж, Якову Вилимовичу в любом случае придется заставить себя поесть. Леманн-то уже уплетал за обе щеки. Больше, конечно, налегая на водку и грог. Брюс же решил для начала проверить еду на наличие снотворного или яда. Князь ведь может и притворяться, а в кармане между тем иметь противоядие. Посредством мысленного исследования Яков Вилимович попытался воспроизвести приготовление сих блюд.       Хм, ничего.       Может, Леманну удалось как-то хитро заколдовать яд от его сознательного внедрения? Поставить блок?       К слову, Брюс даже не скрывал своей недоверчивости — открыто зондировал яства. Пусть князь не обольщается. Пусть знает, что отныне он, Яков Вилимович, ему не доверяет.       — Неужто ты думаешь, — усмехнулся Леманн, — что я бы осмелился отравить тебя, дорогой?       — Да кто знает, — сказал Яков Вилимович, — что у тебя на уме?       — Прекрати, Джеймс! Хоть ты и считаешь меня последним негодяем, однако отравить своего старого друга — никогда! Слишком подло даже для меня.       — Ладно, извини.       — Принимаю твои извинения.       Что ж, блюда, чего и следовало ожидать, Якова Вилимовича не впечатлили. Потому что все его мысли по-прежнему занимал Петя. Однако трапеза вызвала тошноту еще по одной причине. Леманн.       — Так что же ты хотел предложить? — спросил его Яков Вилимович. — Нити?       — Нити, — сказал князь, опрокинув в рот очередную рюмку водки. Удовлетворенно крякнув, добавил: — Бронзовые.       Якова Вилимовича едва не хватил удар.       — Ты же говорил о золотых нитях!       — Золотые? — переспросил Леманн так удивленно, словно слышал об этом впервые. — Нет, мой дорогой. Золотых нитей у меня нет.       — Но ты…       — Я такого не говорил. Я сказал, что нити подождут. Но я не сказал, что золотые у меня есть.       Лжет!       Пытаясь подавить в себе застящую злость, Яков Вилимович глубоко вздохнул. Выдохнул. Прикрыл глаза. Лишь бы не сорваться.       — Не печалься, дорогой, — действовал на нервы Леманн своим непринужденным голосом. — Это ли не верный способ проверить, дорог ли ты этому неблагодарному щенку?       — Он забудет меня… — сказал Яков Вилимович. — Забудет…       — Ну, я бы не был столь уверен…       Брюс посмотрел на Леманна. Так зло, как только мог.       Бронзовые нити — не золотые. Вшитые под кожу проклятого они действуют самым страшным образом: дезинформируют, искажают сознание, стирают память о тех, кто дорог. Яков Вилимович не сомневался в том, что Петя его забудет. Все, что было. Все забудет.       Леманн издевательски улыбнулся:       — Радуйся, что хоть бронзовые нити есть.       — Нечему радоваться. — Яков Вилимович поднял на него глаза.       — Тогда, — сказал князь, — ничем не могу тебе более помочь.       И отправил в рот большой кусок пирога.       — Сколько ты хочешь за золотые нити? — спросил Яков Вилимович.       Леманн хохотнул.       — Они стоят дорого! Баснословно дорого. Тебе и не снилось! Ты что же, готов за какого-то собачонка платить так дорого?       — Я дам тебе столько, сколько ты потребуешь.       — Я же сказал — у меня золотых нитей нет, глупенький.       — Есть. Просто ты упиваешься его болью. Как Шварц.       — Меня совершенно не интересует, страдает ли твой щенок или радуется. Главное — чтоб ты ему радовался.       — Ты говоришь так, словно он — какая-то моя новая забава, какая-то…       — …собачонка? Да. Возможно, так оно и есть!       — А ты никогда не задумывался о том, что он дорог мне?       Леманн обратил на Якова Вилимовича взгляд, полный безразличия — ты что, мол, совсем дурак? В это мгновение Брюс испытал непреодолимое желание надавать ему таких отменных тумаков, чтобы в следующий раз побоялся и голову в его присутствии поднять. Впрочем, такое желание у него возникло гораздо раньше. С того самого момента, как он явился к двери кабинета и подслушал их с Анели разговор.       — Нет, если честно, — произнес Леманн насмешливо, — не задумывался. Вообще не знаю, за каким чертом он тебе понадобился.       — Господь милосердный, — выдохнул Яков Вилимович, — какой же ты ублюдок!       — Благодарю.       Брюс вышел из-за стола. Нет. Все. С него хватит. Он больше не выдержит ни единого слова этого негодяя.       — Джеймс, вернись!       — Вернуться?! — обернулся к нему Яков Вилимович. — Чтобы ты и дальше сыпал меня оскорблениями?!       — Хочешь помочь своему мальчику — останешься. Если он, разумеется, действительно тебе дорог, а не исполняет роль твоей новой забавы. Собачонки, если позволишь.       — Он чародей равновесия! — выкрикнул Яков Вилимович.       — Нет, чародей равновесия — ты.       — Отныне — он.       Леманн изменился в лице. Обескураженно взирая на Якова Вилимович снизу вверх.       — Ты шутишь? Скажи, что шутишь, ни то меня удар хватит!       — Не шучу. — Брюс опустился обратно на свое место и постарался изобразить пронзительный прищур Леманна. — Так сложилось. Он спас нас. И я не хочу слышать ничего против.       Князь глубоко вздохнул — после таких ошеломляющих новостей ему явно стало нечем дышать. Поставив локоть на стол, помассировал висок:       — Час от часу не легче…       — Тебя что-то не устраивает? — продолжал издевательским тоном Брюс.       — Только дурак доверил бы столь ответственное дело ребенку!       — Он искусный маг. Он обладает сильнейшим даром. Ни у тебя, ни у меня, ни у Шварца нет столь могущества…       — Перепиши манускрипт! — впервые за все время беседы серьезно сказал Леманн. — На себя.       — Не могу.       — Или — не хочешь?       — Или не хочу.       — Джеймс…       Яков Вилимович промолчал. После столь весомой порции злости у него вдруг проснулся аппетит. Пирог и впрямь был великолепен. Мясо румяного поросенка же — горчило, а закуски — полная безвкусица…       — С каких пор ты стал таким дураком? — сказал Леманн. — Этот мальчик просто околдовал тебя. Как ты позволил такое, м? Почему, Джеймс? Какой-то змееныш победил тебя, могущественного мага! Однако что-то подсказывает мне, что он еще действительно слишком неопытен в чародействе. Дело в тебе. В твоей… сентиментальности. Позволь заметить, женская черта, Джеймс. Потому — брось эти глупости. Твое святое милосердие чинит немалые неприятности — неужто не видишь? Не был бы твой щенок к тебе так близок, не доверь ты ему равновесием управлять, Шварц бы не явился! Видишь, к чему приводит противоестественная нам, мужчинам, милость?!       Может, если игнорировать эти глупые размышления, эта глупая трапеза быстрее подойдет к концу?       — Ты сильно изменился, — заключил Леманн.       — Неужели? — ухмыльнулся Яков Вилимович, опрокинув в рот рюмку водки.       — Да, раньше ты таким не был.       — Верно, мне не чуждо сострадание и…       — Да я не об этой ерунде. Я о том, что ты сильно похудел.       Яков Вилимович довольно долго всматривался в лицо Леманна прежде чем произнести:       — М-да.       Выложить целую тираду о милосердии и его влиянии на мужское сердце и переключиться вдруг на внешний вид?       — Нужно обсудить процедуру, — сказал Яков Вилимович.       — Да что там обсуждать? — Леманн хмыкнул. — Прошью его плечи, бедра. В общем, те участки кожи, которые менее всего подвижны.       — Что будешь использовать в качестве обезболивания?       — Вшить под кожу пару ниток — ерунда. К тому же — для столь «искусного», «могущественного» мага! Потерпит твой юный маг.       — Не потерпит, Эбнер. Он еще не научился пользоваться своим даром. Мой долг — направлять его, быть ему достойным учителем. Тем более сейчас, пока на нем лежит черное проклятие, его дар слабеет.       — Хорошо, — сдался Леманн, — ежели для тебя это так важно, дам ему снотворное.       — Благодарю.       — Пустяки. Пусть лучше почивает, чем действует мне на нервы.       — К слову, спасибо, что выделил Софье и Григорию Степановичу комнаты. Я прямо-таки польщен твоей озабоченностью нашим комфортом!       — Аделаида выделила. На какие только глупости не пойдешь ради любимой женщины?       — Любимой ли?       Леманн так и обмер.       — О чем это ты?       Яков Вилимович нарочито желчно ухмыльнулся — тебе ли, мол, от меня скрывать свои грязные секреты?       — Если ты о своей шлюхе Розочке, — не растерялся, впрочем, Леманн, — то я не считаю это изменой Аделаиде. Ты же знаешь — мужчине это необходимо.       — Мужчина и женщина равны во всем, — сказал Яков Вилимович, — что касается человеческих отношений. И не только отношений, Леманн. В первую очередь — неприкосновенности. Что же до твоего отношения к Аделаиде — то оно более чем бесчестно и презрительно. Ты ее не достоин.       — Да неужели? — Леманн рассмеялся. — И кого же я достоин? Твоей Розочки? А она хороша, между прочим — что уж лукавить? Понимаю, почему ты выволок ее с судна! По-ребячески, разумеется, но такова твоя сущность, Джеймс! Ты словно ребенок, который старается всем на свете помочь, но помочь никому не может. Который по наитию высоких, добрых чувств подобрал безухого котенка, старого кобеля и голубку с подбитым крылом.       — Твои аллегории — выше всяких похвал.       Яков Вилимович даже хохотнул было. Но в этот же самый момент все перед его глазами поплыло: ухмыляющееся лицо Леманна, стол, стены, вся комната… Брюс прикрыл веки.       — Что с тобой, Джеймс? — донесся словно издалека встревоженный голос князя. — Тебе дурно?       — Ничего особенного… — сказал Брюс, не открывая глаз, — голова…       — Кружится? Я вызову лекаря!       — Нет, не стоит… Это пройдет…       — На твоем месте я не был бы так уверен.       Яков Вилимович посмотрел на Леманна. Точнее — на двух Леманнов, трех, четырех…       — Знаешь, Джеймс, — продолжил князь, — никто в этом мире, в этой стране, в этом городе и уж тем более — в этом доме не смеет перечить мне. И даже ты.       — Что ты добавил в еду?..       Теперь и его голос казался далеким, утробным.       Сознание блуждало в тумане.       Словно он выпил десять порций снотворного…       — Ничего особенного. Просто ты уснешь на какое-то время. Чтобы не мешать мне.       — Ты… ублюдок…       —Как меня только не называли. Побуду немного и ублюдком. Спи покойно, королевич. Спи.       Пробудил его тошнотворный запах подвальной сырости — едкой и оседающей в легких.       Яков Вилимович закашлял. Во рту стоял горький привкус. Он лежал на каменных плитах в каком-то холодном подземелье. В одной из камер темницы, отделенной от уходящего вдаль коридора решеткой. Очень узкой камере. Через высокое окно-бойницу сюда проникали пыльные полосы солнечных лучей — дневной свет. Почти различимый. Слабо прорезающий мрак темницы.       Не успел Яков Вилимович как следует прийти в себя и вспомнить последние слова Леманна, как увидел друзей — Григорий Степанович и Сонюшка бросились к нему.       — Яков! — Сонюшка прижалась к Брюсу. — Как мы волновались!..       — Как ты, сынок?       Каждый звук отдавался от стен звонким эхом. И болью в голове Якова Вилимовича.       — Где мы?.. — прохрипел он.       — Вот, выпей. — Сонюшка протянула ему небольшое деревянное блюдечко с водой.       — В темнице мы, вот, — сказал Григорий Степанович.       — Леманн не нарочно разлучил нас, — продолжила Сонюшка, — не по доброте душевной выделил нам комнаты. Он обманул тебя, Яков! Вчерашнего дня, как ты ушел, Ханк вскоре явился — сопроводил нас с Григорием Степанычем в наши комнаты. Сказал, что ты уж обратно к Пете возвращаешься. Было поздно. Мы и подумать не смели, что ты… не явишься. Мы поверили Ханку. А наутро…       — За нами явились лакеи в сопровождении князя, — продолжил за нее Григорий Степанович. — Было рано-рано — еще и рассвести толком не успело. Они бросили нас сюда. К тебе.       — Где Петя?..       — С ним, — сказала Сонюшка, — с Леманном. Он говорил о какой-то… какой-то процедуре… Сказал напоследок, что… отомстит тебе за дерзость… Отомстит на Пете…       Якова Вилимовича пронизал изнутри укол боли — той самой, что на протяжении всего пребывания здесь мучила его. Это было сильнее адреналина, сильнее обыкновенного потрясения и даже сильнее самой боли.       — Петя… — выдохнул он, задыхаясь.