Ценою жизни

Капелла встретила их высокими стрельчатыми арками, устремленными ввысь сводами и круглыми окнами с витражами. В воздухе стоял легкий синий туман. От тяжелого запаха сырости желудок стянуло тугим узлом. Яков Вилимович сглотнул и поднял взгляд на увенчанные богатой лепниной колонны, которые поддерживали высокий потолок, выложенный фреской. На оной были изображены алые разверзнувшиеся небеса, справа — крылатые херувимы, слева — аспиды. Колонны тянулись по обе стороны от прохода к алтарю, возле которого стояла фигура, облаченная во все черное.       — Дядюшка! — окликнула Шварца Зельма. Ее звонкий голосок отдался от стен Капеллы глухим эхом.       Шварц обернулся — на прекрасное лицо легла мрачная тень.       — Зельма?.. Зельма, моя девочка!       Она устремилась вперед, держась за живот.       Шварц заключил ее в крепком объятии и что-то прошептал. Яков Вилимович не расслышал, что. Но догадывался. Растерянное выражение лица Шварца говорило само за себя.       — Дядюшка, не делайте этого… — пробормотала Зельма ему в плечо. — Прошу вас…       Отстранившись, Шварц взял племянницу за плечи и оглядел с головы до ног таким дотошно-подозрительным взглядом, что Якову Вилимовичу даже стало не по себе — кольнула не пойми откуда взявшаяся вина. Как будто перед отправлением на Пустошь он обещал Шварцу позаботиться о девочке, но слова своего не сдержал. Что ж? Яков Вилимович и подумать не мог, что Шварц может быть таким щепетильным дядюшкой!       — Как ты себя чувствуешь, деточка? — спрашивал он, между тем, дрожащим от волнения голосом. — С тобою все в порядке? Ты не ранена, моя сладенькая?.. Как ты здесь вообще оказалась?!..       — Яков Вилимович не виноват, — сказала Зельма, сжимая тонкие руки Шварца, — это я увязалась за ним. Пожалуйста, дядюшка, не нужно этой дуэли…       — Все будет прекрасно. — Шварц улыбнулся, убрав выбившуюся прядь волос ей за ухо. — Представить боюсь, как ты устала. Тебе пора домой. — Он встретился взглядом с Брюсом. — Вам с Яковом Вилимовичем настало время попрощаться.       — Но, дядюшка…       — Ну же, моя милая, — сказал Шварц, — пожелай ему удачи!       — Зельма, — вмешался Яков Вилимович прежде, чем девочка успела выказать очередной протест, — не надо…       В одно мгновение она оказалась рядом и крепко прижалась к нему.       — Яков Вилимович, я вас не оставлю!       — Я вернусь, детка, — прошептал он, — обещаю.       Почему же его не покидало чувство, что они обнимаются в последний раз?       Когда Зельма растворилась в его объятии облачком светящихся блесток, он все еще чувствовал ее дыхание; ее руки, обвившие его талию; ее кулачки, сжимающие его кафтан.       Вместе они были непобедимы. Они были командой. Не верилось, что теперь это осталось позади.       Одно радовало — отныне Зельма в безопасности.       — Выглядишь паршиво, — нарушил тишину Шварц, изучая Брюса то ли брезгливым, то ли сочувственным взглядом.       — Я тоже весьма рад видеть тебя, Уотан.       Он, к слову, выглядел, как всегда, безупречно. Куда Якову Вилимовичу до него, словно сошедшего с небес ангела? Только на сей раз Шварц был без своего знаменитого паричка «а-ля бурс» — пышные черные локоны обрамляли фарфоровое сердцевидное лицо блестящими завитками.       — …и чувствуешь себя, верно, так же, я прав? — продолжал он. — Не беспокойся, я сдержу свое слово, ведь по-прежнему желаю честного боя. Ты болен и устал.       — Я готов, Уотан, — сказал Яков Вилимович, положив руку на эфес шпаги. — Давай уже покончим с этим раз и навсегда.       — На колени.       — Что?..       — Я сказал: на колени.       И не дожидаясь, пока Брюс пошлет его к чертовой матери, Шварц парализовал его. Колени подогнулись сами собой. Теперь Яков Вилимович смотрел на него снизу вверх — обездвиженный, не в силах сопротивляться.       — Кровь Зельмы была способна излечить твои раны, верно? — сказал Шварц, взяв его за подбородок. — Наша с нею кровь целительна. Но я не стану резать себя, чтобы помочь тебе. Поцелуя будет достаточно.       Он опустился рядом с Яковом Вилимовичем на корточки. Сейчас, когда их лица оказались так близко друг к другу, когда Яков Вилимович мог чувствовать его сладкое, как карамель, дыхание на своем лице, слышать фужерный аромат его духов, окутывающий приятной прохладой, сердце сжалось от боли. Она пульсировала в нем в такт учащенному сердцебиению. Откуда взялась эта боль? Передалась от Шварца, в обворожительных глазах которого она нашла свое пристанище и впилась, подобно паразиту? А может, Якову Вилимовичу было больно думать о том, через что пришлось пройти этому человеку в прошлом?       …Он задышал предупреждающе тяжело и часто, когда Шварц провел своей нежной и удивительно холодной рукою по его щеке и задержал пальчик на запекшихся губах. Яков Вилимович вовсе не планировал целоваться с ним!       — Ну и дурачок же ты, Брюс! — издевательски- кокетливо хихикнул Шварц.       Откинув волосы Якова Вилимовича назад, он подался вперед и прошептал ему на ухо, чуть касаясь губами мочки:       — Позволь стать твоим противоядием…       От его влажного дыхания кожу Якова Вилимовича защипали мурашки. Он закрыл глаза.       Шварц снова взял его за щеки и, чуть наклонив голову вниз, поцеловал в лоб.       По телу разлилось тепло. На смену тяжелой тошноте пришла легкость, а сопровождающая его с самого начала путешествия усталость отхлынула до того резко, что у Якова Вилимовича закружилась голова.       Мир снова стал осязаемым. В помутившемся рассудке воцарилась прежняя ясность.       …Когда Яков Вилимович открыл глаза, Шварц уже поднялся на ноги. Одарив Брюса до того милой улыбкой, что до завершения столь ангельского образа ему не хватало разве что нимба над головой, он наклонил головку набок и невинно произнес:       — Долго ты еще собираешься сидеть на полу и смотреть на меня столь немилосердным взглядом?       Действительно. Шварц уже освободил его тело от парализующих пут.       Поднявшись с колен, Яков Вилимович сказал:       — Я не хочу этой дуэли, Уотан.       — У тебя нет выбора, — ответил Шварц. На фоне мягкого голоса сия упорная бескомпромиссность прозвучала довольно неестественно. — Если хочешь помочь Пете, тебе придется победить меня. Или ты считаешь наши силы неравными? — Он самодовольно ухмыльнулся. — Считаешь, не справишься со мной?       — Считаю, мы должны быть мудрее. Леманн наш с тобою враг. Он намеренно пытается…       — Леманн здесь абсолютно не при чем, — перебил Шварц. — Это наша с тобою война. А то, что он намеревается сделать, поверь, успехом не обвенчается. Ежели вернется обратно в Москву, пожалеет. Я вмешаюсь — будь уверен. Ведь здесь я полностью на твоей стороне — я не позволю Леманну завладеть Равновесием. И не надо смотреть на меня такими удивленными глазами — я в этом совершенно не заинтересован! Что же насчет Леманна — теперь его с Погоста не отпустят, можешь быть уверен в том. Должно быть, Совет уже как следует взялся за него. Он совершил ужасную ошибку, за которую вскоре с лихвою заплатит.       — Хорошо, — настаивал Яков Вилимович, — но чего же ты все-таки хочешь добиться сей войной? Думаешь, боюсь тебя?       Шварц простодушно пожал плечами:       — Думаю.       — Я не имею в сердце страха ни к тебе, ни к кому-либо другому. Никогда не имел. Все страхи мои сосредоточены лишь на моей семье…       — Так чего же ты ждешь? Твоей семье угрожает опасность!       — Аделаида все рассказала мне, Уотан, — выпалил Яков Вилимович. — Вместе у нас получится найти выход.       — М-м-м! — удивленно протянул Шварц. — Аделаида рассказала тебе… А я-то думал — Леманн.       — Разве это что-то меняет?       Шварц поджал губки.       — Нет.       — И?       — Все, что она рассказала тебе — правда. Но… — Шварц сделал многозначительную паузу, при этом состроив столь умилительно-наивную гримасу, что Яков Вилимович не удивился бы, если бы он поинтересовался, достаточно ли атмосфера интригующая?       — Она рассказала не все, — наконец договорил Шварц.       Яков Вилимович нахмурился. Впрочем, он ожидал худшего; даже решил грешным делом, что Шварц скажет нечто вроде: «Но… это была неправда, какой же ты доверчивый дурашка, Брюс!»       — Как это — не все?       — Что она рассказала тебе о моем проклятии? — спросил Шварц.       — Что во избежание смерти своих близких, ты…       — Как это проклятие настигло меня? Об этом она сказала?       — Сказала, проклятие перешло на тебя от того темный мага, с которым вы обменялись дарами.       — М, угу, понятно…       Шварц отвел взгляд в сторону и стал лихорадочно перебирать тонкую паутинку кружев, виднеющихся из-под парчовых рукавов камзола, расшитого цветочным узором. Затем — скрестил руки на груди, словно хотел закрыться от горьких воспоминаний, которые, вопреки болезненному сопротивлению, вторгались в его разум.       — Я бы мог избежать мучительного горнила проклятия, — сказал Шварц, тяжело вздохнув. — Готтард Остхофф — тот человек, что наградил меня сей внешностью и совершил со мною обмен, — клялся, что все обойдется и проклятие меня не настигнет. После обмена же, когда стало абсолютно ясно, что проклятие меня все-таки настигло, он обещал, что оно не вступит в свою силу, ежели я больше никогда не обращусь к магии. Но под «проклятием» он имел в виду мое уродство.       — То есть, ты ничего не знал об истинной сути проклятия?       — Не знал. Да, Остхоффа тоже понять можно — он хотел избавиться от проклятия, поэтому нашел меня — наивного, обиженного всеми уродца, который пошел бы на все, только бы стать обыкновенным человеком.       — Значит, он не соизволил предупредить тебя о том, что проклятие нейтрализуется лишь в том случае, ежели светлый маг обменяется своим даром с темным от чистого сердца?       — Да. Я был недостаточно искренен, когда отдал Остхоффу свой дар. Безусловно — я искренно желал стать человеком, свободным от насмешек, неприязни и жестокости. Но при всем при том, я должен был желать избавление Остхоффу, понимаешь? Я же возжелал другое — я отдал ему дар ради себя самого. — Шварц шумно сглотнул. — Разумеется, я мог использовать темный дар, но тогда бы я снова стал… уродом. Я не знал тогда, что вскоре мне предстоит стать мучителем. Стать тем, кем я никогда не являлся…       — Так что же случилось? Почему ты все-таки обратился к магии, хотя знал, чем это чревато?       — Я доверял Остхоффу. А он, меж тем, забавы ради заключил сделку с Леманном — тот должен был понудить меня обратиться к магии. Тогда об этом бессовестном пари я, конечно же, тоже ничего не знал. Остхофф отдал меня на попечение Леманну, который обещал стать мне мудрым наставником. — Шварц хмыкнул. — Учителем. «Ты, — говорил, — учиться управлять той силой будешь, к которой не смеешь прикоснуться. Я буду, — говорил, — учить тебя воздержанию от этого соблазна. Ты же не хочешь наново стать уродом?» И я переехал к нему, доверяя каждому его слову.       — А как же Аделаида? Леманн не разрешил тебе даже встретиться с нею?       — Я был доверчив и юн, Яков. Настолько, что позволил свершиться всему тому злу, которое ожидало меня в доме Леманна. Я верил, что он действительно собирается учить меня «воздержанию». Думал, что это необходимо. Ведь так говорили они оба — Остхофф и Леманн. Они уверили Аделаиду в том, что ее брат отныне в надежных руках, что пока он не может вернуться в Петербург — мол, процедура еще не окончена, следует многому научиться, ко многому привыкнуть, словом — и прочая наглая ложь.       — Выходит, ты жил с Леманном?       — Я не жил с Леманном. Я выживал с ним под одной крышей. Этот ублюдок… он… — Голос Шварца надломился кажется, он вот-вот готов был расплакаться. — Он был так жесток, — тем не менее стоически продолжал Шварц, — как не бывает жесток сам дьявол… Он издевался надо мной, продавал меня мужчинам… — У него сбилось дыхание. Он шумно набрал в легкие воздух и прикрыл ладонью губы. — Я закрывал глаза, — произнес Шварц тише, смотря перед собою взглядом, исполненным той самой боли, которая разъедала его душу, как язва, — и представлял себя птицей. Маленькой горлинкой. Представлял бескрайние просторы, в которых нет места жестокости и боли. Где есть свобода и нет насилия…       Яков Вилимович погладил его по плечу.       — Уотан…       — Сочувствуешь мне? Жалеешь? Не стоит. Я уже ничего не чувствую. Я стал тем человеком, которого он боится. И для меня это — наивысшая награда за перенесенные мною страдания.       — И все же мне очень жаль, Уотан. Я говорю это искренне. Ты не заслужил этого.       — Ни один человек на свете не заслуживает подобного. — Шварц грустно улыбнулся и обхватил плечи руками — ему будто стало холодно от этих воспоминаний. — Я боялся его. Боялся, словно ребенок. Когда слышал его шаги, приближающиеся к моим покоям, сердце начинало трепетать до того надрывно, что едва не выпрыгивало из груди. Он никогда не приходил просто так; в лучшем случае — отчитывал за что-то, в худшем — нещадно рукоприкладствовал. Никто бы не узнал меня тогда — я был весь синий от побоев; моя красота таяла, здоровье — ухудшалось. Я попал из одного ада в другой. Однако продолжал свято верить в то, что Леманн изменится. Долгое время пытался искать в его доме утешения, пытался поверить в то, что он станет добр ко мне, если я не буду «плохим человеком». Так он называл меня, когда я допускал какую-то ошибку. А «ошибки» эти, поверь, возникали на пустом месте… Я по-прежнему себе не принадлежал. Я по- прежнему был во власти очередного жестокого мужчины. И пусть я избавился от ужасного лица и тела, но что получил?..       — Почему ты не сбежал?       В глазах Шварца стояли слезы.       — Думаешь, я не пытался? — сказал он. — Леманн тогда только более гневался! Я стал его заложником. Он наслаждался моей болью. Называл ее красивой… — Шварц всхлипнул. — Ему доставляло большое удовольствие видеть меня таким — жалким, трусливым, беспомощным…       — Тебе не стоило заново вспоминать все это, — ласково произнес Яков Вилимович. К своему удивлению. Ведь совершенно не планировал, чтобы эта формальная, заранее заготовленная фраза получилась столь мягкой и сочувственной.       А может, он действительно был искренен?       — Разве возможно забыть такой ужас? — сказал Шварц. — Возможно ли от подобного оправиться? Он по- прежнему не считал меня человеком. И все время указывал на это. «Ты, — говорил, — уродом родился, так не жалуйся, — говорил, — не ропщи на судьбу. Но благодарен будь. Что бы сейчас с тобою было, — говорил, — ежель б не Остхофф?» И я сдавался. Ведь он был прав. Да, я же на самом деле урод! Это все — лишь оболочка…       — Уотан, ты никогда не был уродом, не говори так…       — …и этой самой оболочке, — продолжал Шварц, словно его не слыша, — пришлось стать украшением на его званых вечерах. Все смотрели на меня с восхищением и, конечно же, желали посягнуть на мою честь. Однако Леманн позволял это не всем — только членам Совета и епархиальной братии. Разумеется, я не мог этому противиться. Попробуй пойти против — ожидало жестокое наказание. Я смирился. В конце концов, никто не мог отнять у меня мои же собственные фантазии, которые я лелеял. Я научился не видеть, не слышать и не чувствовать.       Но все изменилось, когда Леманн нанял Шарля в качестве моего учителя по танцам. — Шварц широко и смущенно улыбнулся. — С Шарлем я становился этой самой птичкою. Горлинкой. Вместе мы улетали далеко. Туда, где есть любовь и нет зла. Нет Леманна. Тогда я впервые почувствовал это. Я почувствовал ее — любовь. Она обогрела мое сердце, излечила мою душу. Шарль был учтив, добр и не желал, словно неразумное животное, переспать со мною в первую же встречу. Ему не нужна была моя исключительная красота. Он полюбил не столь мою внешность, сколь мою душу. Шарль стал смыслом моей жизни. Он заново научил меня любить. Теперь я не был одинок…       — Должно быть, Леманн рассвирепел, когда узнал?       — Да. Он запретил Шарлю являться, а меня — жестоко наказал. Ему невыносима была мысль о том, что кто-то хочет завладеть его драгоценностью. Ведь он гордился тем, что завладел мною. Почему-то он решил, что я — его, и только его. И тут вдруг на его ценность обратил внимание другой! Конечно, он заревновал!       — Но виконта это не остановило, верно?       — Верно. Он помог мне бежать из этого ада…       Шварц замолчал. Он боролся с чувствами, наличие которых отрицал: горькую потерю утраченных в пустую лет; острую обиду и ненависть к Леманну, по милости которого ему пришлось погрузиться в бесконечный водоворот жестокости; несмываемый отпечаток за бессилие перед сановными мужами, с которыми приходилось ложиться в постель; горячий стыд за те ночи, в которых не был виноват.       — А Леманн что же? — нарушил затянувшуюся паузу Яков Вилимович.       — Обо всем узнал, — сказал Шварц глухим голосом.       — Приехал наутро в дом Шарля. В тот день моя жизнь превратилась ад — Леманн напал на него. И я воспользовался магией. Мне пришлось. Иначе Леманн убил бы мою любовь, смысл моего существования, мое сокровище… Я не мог этого допустить. В тот момент я не думал, что снова стану уродливым. Мне уже было все равно. Однако проклятие Остхоффа пало, когда я защитил Шарля.       — Как?.. Разве ты не…       — Сила нашей любви победила темные чары. Но Леманн сказал мне в ту ночь, что все равно найдет способ сделать мою жизнь, схожую с кошмаром. Спустя несколько лет, он проклял меня проклятием Остхоффа. Нашел нужный заговор и… проклял.       — Почему ты не убил его?       — Это невозможно. Посланников не убивают без разрешения Совета — нас бы не оставили в покое. Я не мог допустить, чтобы мои друзья погибли из-за меня. Да и Леманн подобных жертв не стоит. К тому же, с его смертью мои проблемы не разрешаться — проклятие уже никогда не покинет меня.       Яков Вилимович нахмурился.       — Как же так случилось, что они с Аделаидой поженились?       — Он сказал, что убьет ее, Анели и Зельму, если я не дам согласия на их брак.       — Боже…       — Подчас Шарль захворал, я понял, что Леманн все-таки проклял меня. Проклятию нужны были уязвимые жертвы, слабые… Ты и представить себе не можешь, каково это — как тяжело причинять боль тем, кто слабее тебя. Причинять боль таким, как Петя. Ведь чем слабее жертва, тем больше времени у моих близких. Чем больше скверны слетит с моих уст, чем больше гнусностей я совершу, тем… — Он тяжело вздохнул. — Вот уже долгие годы я живу для них, ради них. Я научился говорить то, чего не чувствую. Делать то, чего никогда бы не сделал…       — Уотан, мы можем прекратить все это.       — Нет, — отрезал он, отступив от Брюса на шаг назад. — Моей семье угрожает опасность. Теперь уже ничего нельзя изменить.       — Нет ничего невозможного, Уотан!       Он обнажил шпагу, зарядив оную заклинанием.       По острию заплясали алые искры.       — Ты… — ошеломленно прошептал Яков Вилимович. — Тогда на реке… это был ты… Ты помог нам бежать от солдат.       — Да, — кивнул Шварц, — это был я. Более того — я был всегда.       Брюс вопросительно взглянул на него.       — Я был с самого первого дня рядом с мальчиком, — объяснил Шварц. — Я был совою в лесу, чайкою в порту, дворовым псом в Чернолесье, старой клячей Ягодкой; ну и, конечно же, кошкой Дымкою в корзинке тщедушного торговца. Ни одна кошка не привыкнет к человеку с первой встречи. Я был рядом с Петей, позволял ему гладить себя по спинке и прижимать к себе. Но в тоже время — доставлял ему боль. Я все время был рядом. Все время следовал за вами по пятам. Только ты этого не знал.       Признание сие едва не выбило у Брюса землю из-под ног. Но удивляться было некогда.       Яков Вилимович вынул из ножен шпагу, так же зарядив оную магической энергией.       — Не держи на меня зла, — произнес Шварц с искренней виною в голосе. — Знай — это не я сражаюсь с тобою. Я також не желаю всего этого, как и ты.       — И ты на меня зла не держи, Уотан.       — Удачи тебе, Яков Вилимович.       — Взаимно.       Шварц кисло улыбнулся и ознаменовал начало сражения взмахом шпаги. Над его головой взметнулся яркий сноб красных искр. Не дожидаясь, пока оные осядут на каменные полы затухающими огненными конфетти, он молниеносно выбросил руку вперед, направив шпагу на Якова Вилимовича — едва не нанеся укол ему прямо в грудь. Яков Вилимович вовремя успел отразить удар. Шпаги скрестились, высекая красные и белые искры.       Лицо Шварца, искаженное гримасой муки, вины и отчаяния, вновь оказалось так близко, что Яков Вилимович без труда мог лицезреть боль в его глазах. Боль, которую, как бы он ни старался, не получится скрыть.       Выделывая финты и бросаясь в атаку с исступленной быстротою и ловкостью, Шварц с такой же завидной искусностью парировал нападения Якова Вилимовича, как и тогда, на реке. С прежней грацией и мощью делал очередной взмах заколдованной шпагой, словно исполнял какой-то ведомый только ему одному танец — чувственный и изящный, но в то же время смелый и лихой.       Несмотря на то, что Шварц мастерски владел клинком, Яков Вилимович нисколько ему в виртуозности не уступал. Симметрично отвечая на действия друг друга, при всем при том они успевали блокировать сознания от ментального проникновения, использовать магические щиты и уклоняться от тяжелых чар друг друга.       Яков Вилимович напряг руку и вложил в шпагу сильную колдовскую энергию. От плеча к кисти потянулся обжигающий кожу разряд. Когда оружия скрестились, Яков Вилимович провернул кисть так, что импульс сбил шпагу Шварца. Она со звоном рухнула на пол. Шварц вовремя уклонился от рубящего удара Брюса.       Успевая наклониться за выроненной шпагой, он описал ею в воздухе широкий круг.       Мечущиеся к потолку искры осветили своим ярким светом темные своды Капеллы. Наполнили тяжелый сырой воздух теплом и едким запахом гари.       Алые искры значительно превосходили белые. Заполоняли своим страшным адским светом пространство вокруг них. Яков Вилимович с трудом выхватывал из-за сгущающегося занавеса искр Шварца — его циановые глаза, охваченные болью, белое лицо, смоляные кудри и изящный, прямой стан.       Однако с расплатой за выбитое оружие Шварц медлить не стал. Он вышел из искрящегося алого облака и, пользуясь замешательством Якова Вилимовича, с криком нанес было удар. Но не учел, что с рефлексами у того все было в порядке: неопытный соперник перепугался бы сего резкого налета, но Яков Вилимович нанес Шварцу встречный удар.       Шпаги продолжали звенеть и рождать новые сияющие снобы искр. Рождать новое искрящееся облако, растущее с каждым новым взмахом. Якову Вилимовичу снова пришлось отступить назад.       Он окончательно потерял Шварца из вида.       Возможно, он так же потерялся здесь, в этом густом вихре искр.       Возможно, так же слепо блуждал по зале, пытаясь отыскать его, Брюса.       — Выходи, Уотан! — тяжело дыша, выкрикнул Яков Вилимович. — Выходи!       Он остановился, всматриваясь в почти растворившееся облако.       Зря.       Все произошло в долю секунды.       Сердце Якова Вилимовича замерло, когда кто-то сзади мощным рывком всадил клинок ему в бок. Он задохнулся от боли, глотая ртом не попадающий в легкие воздух. Когда клинок выдернули из его тела, Яков Вилимович едва не выронил шпагу. Взявшись за бок, из раны на котором по руке стекала кровь, он обернулся и увидел подоспевших к Шварцу на помощь мужчин в черных мантиях. Тех четверых громил, что в тот раз были с ним на реке. Тех, что однажды спасли его, а теперь — намеревались лишить его жизни.       Собрав в себе все оставшиеся силы, Яков Вилимович вступил в схватку сначала с одним, потом — со вторым и третьим. Победить их оказалось легче, чем он думал. Может, из-за состояния аффекта, обрушившегося на него горячей лавиной? Потому что четвертый — тот самый, что бесчестно нанес ему удар со спины, — оказался не таким податливым.       Выбив из его руки клинок, Яков Вилимович вонзил шпагу ему в грудь. Вслед за остальными, он растворился в воздухе пылью.       Выронив шпагу, Яков Вилимович рухнул на колени, стиснул зубы и согнулся от боли. Дыша рывками, он придвинулся к колонне. Боль лишала его воздуха. Резала изнутри и обжигала, подобно адскому пламени. На лбу выступила испарина.       Прислонившись к холодной мраморной поверхности колонны спиной, он откинул голову и застонал. Кровь залила штанину и даже просочилась в сапог. Она тянулась по каменным плитам к колонне широкой полосою.       Воздуха не хватало.       Когда он услышал приближающийся шаги Шварца, хотел было подняться и продолжить сражение, но боль приковала его к месту.       Шварц побледнел. Его глаза теперь не отражали боль. Они стали самой болью.       Он опустился рядом с Яковом Вилимовичем на колени.       — Прости меня, Яков… — прошептал он сквозь слезы, приложив дрожащую руку ко рту. — Что же я наделал?..       — Уо…тан… — пропыхтел Яков Вилимович. — Ты… не… вин… виноват…       Шварц заплакал. Навзрыд. Дрожа всем телом.       Яков Вилимович протянул ему руку. Шварц крепко сжал ее своей холодной ладонью.       Едва совладав с собой, он вынул из ножен на поясе кинжал.       — Ты проиграл… — сказал, наклонившись к самому лицу Брюса. — Мне жаль, что я не на твоем месте… Мне жаль…       И вонзил кинжал ему в сердце.       Яков Вилимович едва сдержал застрявший в горле стон. Он задохнулся от новой боли. Последней.       Теряя жизнь, утекающую сквозь пальцы вместе с кровью из раны, он был рад, что видит лицо Шварца. Видит его прекрасное лицо, облаченное вуалью незаслуженных страданий…       Но все такое же прекрасное…