***
Шварц вышел из душной залы резиденции Совета и оттянул ворот кружевного жабо, украшенного большой серебряной брошью. Из высокого окна в коридор ворвался поток свежего воздуха. Благодать. А учитывая то, что в зале никогда не открывали окон — наивысшая… Рубашка на спине прилипала к телу, под париком — чесалась голова. Шварц снял кафтан и, стуча каблучками по паркетному полу, устремился вниз по лестнице к выходу. Предстоящее собрание занимало все его мысли. Скоро все решится — справедливость либо восторжествует, либо… Шварц остановился и задышал чаще — ему не хватало воздуха. И причиной тому стало вовсе не его отсутствие в щедро нагретом солнцем здании. Нет. Он сделает все, только бы не случилось это «либо»… — Уотси? Шварц вздрогнул от неожиданности и поднял глаза. — Шарль? — Он нахмурился. — Что ты здесь делаешь?.. — Индюки еще не разошлись? — торопливо спросил виконт на немецком. — Нет, еще там. Скажи: в чем дело? Ты чем-то взволнован… Виконт взял его за плечи: — Позаботься о Мэриан, отвези ее к себе, прошу тебя… Не успел Шварц опомниться, как виконт ринулся вверх по лестнице. — Шарль! Де Дюруа обернулся. — Мы будем ждать тебя вечером? — неуверенно произнес Шварц, рассчитывая на то, что эта фраза станет больше утвердительной, чем вопросительной. Виконт отвел взгляд в сторону. — Я приеду, mon cher… — пробормотал он и, избегая встречаться с ним взглядом, поспешил удалиться. — Шарль, пожалуйста, постой!.. Виконт остановился на середине лестницы и снова обернулся. Верно, полный искреннего непонимания взгляд любимого заставил его спуститься. — Ты лжешь, — прошептал Шварц сквозь отчаяние, захлестнувшее все его существо. — Ты ведь не приедешь, я прав? — Mon ange, — вторил ему де Дюруа, взяв за лицо, — mon cœur, mon amour. Прости меня, я не хотел, чтобы ты волновался почем зря. Жди меня завтра на рассвете. Я обещаю, что обязательно вернусь. Однако не предпринимай попыток найти меня. Это может обернуться против нас. Не смей искать меня, слышишь? — Мне страшно… Что ты задумал? — Доверься мне. Сказав это, виконт поцеловал его в губы. Но это не было похоже на привычный нежный поцелуй, коими одаривал его де Дюруа. Этот поцелуй был жадным. Виконт буквально впился в губы Шварца своими губами. Будто хотел в последний раз насладиться этим даром, этой чарующей слабостью, доступной лишь ему одному. В какой-то момент Шварцу стало больно — виконт никогда не вдавливал пальцы ему в лицо так сильно! Он застонал и вырвался. — Прости меня, tout-petit, — повторил де Дюруа, — мне пора идти… Шварц не хотел отпускать его. Ни на единую секунду. Но отпустил. Виконт знает, что делает. Сердце графа было преисполнено любовью. И доверием.***
— Не верится, что все закончилось… — Петя перевернулся со спины на бок и, подложив под щеку сложенные вместе ладошки, посмотрел на Якова Вилимовича. Тот, подтянув под себя ногу, сидел на краешке кровати и вертел в руках деревянную лошадку. Отсюда темнеющий небосвод казался совсем черным. Однако линия горизонта, там, где раскинулись островерхие ели, была затянута пурпурной дымкой. «Это у нас в комнате темно, — подумал Петя, — а снаружи — все так же светло». — Ежели бы сразу все понять… — тяжело вздохнул Брюс. — Вы ни в чем не должны винить себя, ваше сиятельство, — сказал Петя. — Вы не виноваты. Несмотря на то, что день выдался жарким, Петя сей духоты совсем не чувствовал. Натянув одеяло на плечо, он убрал ладошку обратно под щеку. Правда, с недавнего времени лежать в таком положении ему было совершенно неудобно — острые костяшки пальцев больно впивались в скулу. Но Петя терпел, потому что каждое движение теперь было тяжелым. Проклятие хоть и не мучило его отныне, но слабость из-за потери крови осталась такой же сильной и надоедливой, какой была при проклятии. — Я был так слеп… — продолжал Яков Вилимович. — За все это время я так и не произнес вслух самых важных слов… В тусклом свете свечей лицо Брюса словно было сделано из искрящихся сапфиров. Петя задержал взгляд на лошадке в его руке. — Я никак не могу понять… — пробормотал мальчик. — Что? — отозвался Яков Вилимович. — Где вы взяли ее?.. Брюс прилег рядом. — Твоя мать была такой же, как и ты, Петя, — сказал он, положив лошадку на подушку между ними. Петя даже приподнялся от любопытства на локте. — Как я? — Она была магом, — ответил Яков Вилимович. — Однажды она явилась ко мне во сне и сказала, чтобы я отдал ее тебе, когда нам обоим потребуется помощь. — И вы сказали, что… являетесь моим отцом?.. — Сказал. Твоя матушка хотела этого — хотела, чтобы я был рядом с тобой. Она доверила тебя мне. — А что она еще сказала вам?.. — Сказала, что обретет покой, ежели ты будешь в надежных руках. — Выходит, ноне она не будет обо мне горевать… там? — Ноне — нет. Как ты себя чувствуешь? Петя напрягся. — А, ничего… хорошо… Но Якова Вилимовича не проведешь — Петя это уже давным-давно усвоил. — Наново обманываешь? — ухмыльнулся он, поднявшись. — На сей раз — нет, ваше сиятельство, — сказал Петя заранее заученные слова. — Вы можете быть уверены — отныне я в добром здравии… Глядя на мальчика сверху вниз, Яков Вилимович мягко произнес: — Ты потерял много крови. Тебе следует отдохнуть. — Вы уйдете?.. — Нет, я буду рядом. Петя опустил голову обратно на подушку. — Спасибо вам, Яков Вилимович… — вздохнул мальчик. — За все, что вы сделали для меня… — И ты, Петя, прими мою благодарность. — За что, ваше сиятельство?.. Яков Вилимович улыбнулся и снова присел на краешек кровати. — За то, — сказал, — что позволил понять мне кое-что крайне важное. — Что, ваше сиятельство? — Что я люблю тебя, Петя. Что ты столь дорог мне, что я готов жертвовать ради тебя собственной жизнью. Готов идти ради тебя на такие поступки, на которые идут лишь из большой любви. Ты стал мне родным человеком — моим мальчиком, моим сыном. И я понял это не сегодня, Петя. Я понял это уже довольно давно — граф Шварц лишь подтолкнул меня к сему осознанию. У Пети защекотало в горле. От лица отхлынула вся кровь — так он волновался, слушая это чудесное признание. — Ваше сиятельство… — Ну-ну, не надо, детка, — проворковал Яков Вилимович. — Уже все хорошо. Петя и не заметил, как из глаз скользнули слезы. Ему еще никогда не говорили таких слов.***
Несмотря на то, что Яков Вилимович чувствовал себя так, точно попал под карету, уснуть он так и не смог. И пусть усталость давила ему на плечи, зудела в затылке и отяжеляла члены, бессонница лишила его покоя. Яков Вилимович накинул на плечи халат, затянул на талии пояском и переместился на подоконник. Аленушка оставила в вазочке на прикроватном столике большие зеленые яблоки и налитые соком фиолетовые сливы из сада. Кислое и сладкое. Кислого хотелось больше. Но в планы Якова Вилимовича не входило ненароком разбудить Петю хрустом, поэтому его выбор пал на сливу. Но разломив оную на две части, Брюс увидел копошащегося в сердцевине червячка. Пришлось взять яблоко. В спину, разметав волосы по плечам, ударил упругий порыв ветра. Где-то поблизости надрывался совенок. Во дворе раздался отдаленным эхом собачий лай. Яков Вилимович обернулся. Устремив взгляд на беззвездное ночное небо, задумался о том, что видит его из окна этого поместья в последний раз. Но ни сожаления, ни грусти так и не наступило. Скорее — облегчение. — Яков? — шепнул кто-то сзади, положив руку ему на плечо. Яков Вилимович узнал голос, но все равно вздрогнул. Даже чуть не подавился своим яблоком. Сонюшка, как видно, не ожидая подобной реакции, тоже перепугалась: отскочила в сторону на пару шагов и хлопнула себя по груди — Господи, мол, помилуй! — Испужала… — прошептал Яков Вилимович, кашлянув в рукав. — Прости, грешную! Я думала, проведать тебя: спишь али нет? — Не сплю. Что-то не идет сон. Сонюшка плюхнулась рядышком, взяла было сливу, но Яков Вилимович сказал: — Осторожнее, там могут быть черви. — Ой! — Она брезгливо одернула руку и вытерла ее об кюлоты. — О завтрашнем никак беспокойствами изводишься, да? — Да, завтра ответственный день, — ответил Брюс, хрустнув яблоком. — А с тобой что? Почему не спишь? — Завтра нам предстоит расстаться… Как бы я смогла покойно почивать сей ночью? — Сонечка… — Яков Вилимович протянул к ней руку. Отставив вазочку с фруктами и червяками в сторону, она придвинулась ближе, положила голову ему на плечо и обвила руками его шею. — Я буду так волноваться о вас с Петенькой… — Нет, не нужно этого, — поглаживая Сонюшку по спине, прошептал Яков Вилимович. — Обещай мне, что не будешь волноваться. С нами все будет хорошо. — Этот усатый правда выполнит свое обещание?.. — Выполнит — не сомневайся. Ему можно верить. Она подняла головку и невинно заглянула ему в глаза: — Мы ведь не навсегда расстанемся? Обещай! — Обещаю. Вскоре вы приедете. Так будет безопаснее всего. Я доверяю княгине, княжнам, графу и виконту, как себе самому, — они позаботятся о вас с Григорием Степановичем. Сонюшка опустила голову обратно на его плечо и после довольно долгой паузы, прошептала: — Коли ты им так веришь, я такожде верить буду… Виконт приехал рано — в свете занимающегося утра Яков Вилимович увидел на подъездной дорожке его карету. Оставив Сонюшку вместе с Петей (она уснула с ним рядом), Яков Вилимович спустился вниз. В передней его уже ждали Аделаида, Анели и Зельма. Он не стал спрашивать, почему они не спят — сегодняшняя ночь для всех останется памятной. И, как видно, ознаменуется всеобщим проклятием бессонницы. В сопровождении лакея виконт переступил порог поместья как раз в тот момент, когда Яков Вилимович спускался с лестницы. — У вас получилось? — спросил он. Отпустив лакея, виконт, раскланявшись с изысканной учтивостью, — впрочем, как всегда, — вручил Якову Вилимовичу бумаги. — Oui, — ответил он, — сие есть г’азг’ешений Совета на экспедиций, а оное — пг’опуск на судно. Отплытие чег’ез deux дней. — Чудесно. — Вы готовы, господа? — обратилась к ним Анели. — Ежели так, то прошу: следуйте за мной. В моих покоях есть все необходимо на тот случай, ежели опосля процедуры вам станет дурно. Яков Вилимович кивнул. Ему никогда не приходилось делать этого раньше, и он немного нервничал, хоть и знал, что эта процедура не столь болезненна, сколь о ней говорят. А в ведовских кругах к обмену телами завсегда относились с некоторым опасением: считалось, что вторжение в чужое тело может быть чревато серьезными последствиями — например, «перенятие» у того, с кем совершается обмен, его недугов. Но как выяснилось, у виконта почти не было никаких проблем со здоровьем, за исключением частых мигреней, вызванных дурной погодой, и аллергией на орехи. Впрочем, де Дюруа также не о чем было беспокоиться — слава богу, Яков Вилимович не имел никаких болезней. Единственное, что после процедуры могло бы смутить виконта, — прогрессирующая усталость и множество ссадин и порезов, полученных им, Брюсом, на Пустоши. …Виконт раскрыл маленькую жестяную трутницу, наполненную вязкой темной жижей с кусочками каких-то белых катышек и сухих лепестков. — Сию мазь следует нанести на г’уки, — объяснил виконт, сложив ладонь лодочкой и зачерпнув сей чудодейственной мази побольше. — Оная послужит связью между нами — благодаг’я ей и совег’ишится обмен. Когда Яков Вилимович намазывал эту вязкую дрянь на ладони, катышки неприятно царапали кожу. Хорошо хоть, не пришлось наносить ее на лицо — во-первых, можно было остаться без оного, во-вторых, воняла сия «мазь» так, что смердеть они с виконтом, кажется, будут еще целую неделю! Княгиня даже отошла в самый конец комнаты и приложила к носу платочек. А вот Анели и Зельма, оказавшиеся куда выносливее матушки, подошли ближе и со сдержанной пытливостью наблюдали за тем, что виконт предложит Якову Вилимовичу дальше. Последнему и самому было интересно это узнать. — Vous avez déjà fait ça, monsieur? — спросил он де Дюруа. — Oui, — ответил виконт и протянул Якову Вилимовичу руки: — Возьмите мои ладони. Так Яков Вилимович и поступил. Де Дюруа сплел их пальцы вместе и крепко сжал руки Брюса, затем — наклонился к нему ближе и прислонился лбом к его лбу. Теперь они были так близко друг к другу, что Яков Вилимович мог увидеть едва заметную россыпь веснушек на его щеках и длинные загнутые ресницы, обрамляющие миндалевидные карие глаза. Виконт моргнул, тем самым обозначив свою готовность. Яков Вилимович прикрыл веки и сконцентрировался на заклинании: его следовало произносить про себя медленно, растягивая каждый слог, точно песню. Одни и те же слова чередовались друг за другом в мелодичный речитатив: «Ты это я, я — это ты, ты — это я…» Осознание того, что его тело — пусть и на какую-то неделю, — будет принадлежать виконту будоражило и одновременно с тем же вызывало противоестественное спокойствие. Почему-то Яков Вилимович был уверен в том, что де Дюруа — человек предусмотрительный и аккуратный — не станет подвергать себя опасности, будучи не в своем теле. Возможно, он даже позаботиться о нем: соблюдая правильный режим дня, выспится, не станет изводить себя голодом и беспокойствами, как делал это Яков Вилимович на протяжении тех двух мучительных месяцев, что они уже на Погосте. А еще — виконт наконец-то сможет отведать орехов без приступов опасной для жизни аллергии! …Превращение заняло не более пары секунд. Открыв глаза, Яков Вилимович увидел перед собою самого себя. Будто смотрел в зеркало. — Mon Dieu miséricordieux! — пропыхтел виконт. Его голосом. В его теле. Яков Вилимович, почувствовав сильное головокружение, оперся на протянутую его-свою руку. Испачкал рукав вонючей мазью. Виконт помог ему дойти до софы и опустился рядом. Пока Анели наливала воду в таз, Зельма протянула им полотенца. Мазь немного застыла, поэтому ее пришлось соскабливать — к слову, благодаря тому, что она твердела на глазах, как глина, специфический трупно-жженный запах — такой тошнотворный и резкий, что, кажется, дошел до самого мозга! — исчез вовсе. Когда Анели дала Якову Вилимовичу и виконту вымыть руки, оставшиеся ороговелые кусочки растворились в воде. Яков Вилимович взглянул на виконта: тот, уже вытерев руки, изучал его таким пристальный взглядом, что Брюсу стало не по себе. Неужели его собственный взгляд в самом деле такой сердитый, когда он чем-то изумлен? А вообще, оказалось довольно интересно взглянуть на себя со стороны. Но больше — странно. — Как ваша голова? — спросил его виконт, наконец смягчив взгляд. — Вам все еще дуг’но? — Благодарю, monsieur, — ответил Яков Вилимович не своим голосом — мягким, как шелк. — Уже все в порядке. Анели и Зельма, до этого едва ли сдерживающие улыбки, разразились громким смехом. Да таким заразительным, что Яков Вилимович и сам был не прочь присоединиться ко всеобщему веселью. Причем он даже догадывался, что именно послужило тому причиной. — Что вы смеетесь, filles? — улыбнулся виконт. — Никогда не слышала, — выпалила Зельма, — чтобы виконт говорил без акцента! Боже, это просто великолепно! — Зельма! — осадила ее Аделаида. — Простите, ваша милость, — обратилась Зельма к виконту, — но… это правда чудесно! Нет, вы замечательно говорите на русском, но… Анели пихнула ее в плечо и смерила укоризненным взглядом — лучше замолчи сейчас, дескать, коль не хочешь сделать еще хуже! — Ладно, — сдалась Зельма, — простите мне мою бестактность, господа! Виконт только простодушно пожал плечами: — Мы не обижаемся, mon cheri. Я знаю — мой г’усский не особенно хог’ош… Анели и Зельма, очевидно боясь в очередной раз невоспитанно рассмеяться, виновато опустили головы. В комнате повисла неудобная тишина. — А Яков Вилимович с акцентом виконта тебе как? — не сдержалась Анели. — Чудесно! — отозвалась Зельма, снова рассмеявшись. — Девочки, — вмешалась Аделаида, — что за возмутительное поведение?! Господа решат, что я недостаточно хорошо воспитала вас! Где ваши манеры?! — Просим прощения, господа… — сказала Зельма, закусив губу. Она очень старалась. Однако всем известно: когда смеяться над чем-то запрещено, смех становиться пленительным до абсурда, и сам рвется наружу.***
Петя знал, что на какое-то время Яков Вилимович станет виконтом, а виконт — Яковом Вилимовичем. Но не знал, что ему будет так тяжело видеть, как этот загадочный и великодушный человек, пожертвовавший ради их благополучия собственным телом, в обличии Брюса сядет в коляску и уедет из поместья Леманна прочь. Получается, Петя увидит настоящего Якова Вилимовича теперь лишь через неделю — и все это сейчас, когда они только-только воссоединились! К слову, садясь в карету, де Дюруа заметил мальчика в окне поместья и, улыбнувшись ему через плечо, махнул на прощание рукой. Петя совсем не знал этого человека, зато знал другое — этот человек такой же участливый и справедливый, как Яков Вилимович, раз пошел на подобный риск, чтобы спасти их. Сонюшка погладила Петю по спине — ладонь прошлась по острому позвоночнику и задержалась на худеньком плече. — Ты там кушай хорошенько, — сказала она, — чтоб, подчас мы возвернулись с Григорь Степанычем, ты ужо был румяненьким. Петя неожиданно крепко обнял ее за плечи. Прощание обещало быть трудным. Быть может, даже неизбежно слезливым. Пусть. Сегодня можно. Сегодня он оставит свою Софью Алексеевну здесь. Как тут удержишься? Петя не верил самому себе — когда это он успел стать таким чувствительным? Но если раньше он бы жутко застеснялся этого непотребного чувства слабости, то сейчас испытывал к оному пугающее равнодушие. Слезы вдруг стали для мальчика чем-то настолько естественным, что он просто перестал замечать, как они спускаются по его щекам. Когда находишься на пороге вечной тьмы, когда сама смерть тянет к тебе руку, такая вещь, как слезы, не кажется постыдной. Особенно сейчас, когда ему придется покинуть свою семью. Было бы странно, если бы он не заплакал! …На пороге комнаты показался высокий человек, наполовину скрытый в полумраке коридора. Петя встал с подоконника и сделал несколько неуверенных шагов к нему навстречу. — Яков Вилимович? — спросил он. — Это вы? — Я, мой мальчик, — ответил человек, выйдя из тени. Петя не имел возможности лицезреть виконта раньше. Оказывается, вот он какой! Интересно, как Яков Вилимович чувствует себя в его теле? Хуже ли у виконта зрение? Беспокоит ли его какая-нибудь боль? Привыкнет ли Яков Вилимович к его усикам? Но Пете не суждено было услышать ответ хотя бы на один из этих вопросов, потому что… — Нам пора, — сказал Яков Вилимович.***
— Мы расстаемся не навсегда. — Брюс погладил Сонюшку по волосам. — Не плачь… Она никак не могла отпустить Якова Вилимовича: все обнимала, все прижималась к нему и, вставая на цыпочки (де Дюруа был чересчур высок), тянулась к его лицу, чтобы в последний раз чмокнуть в щеку. Впрочем, и Якову Вилимовичу было тяжело отпустить ее — неизвестно, когда они теперь встретятся. Он в последний раз поцеловал Сонюшку в лоб и пропустил к ней Петю. — Софья Алексеевна, — пробормотал мальчик ей в плечо, — я буду тосковать по вам… — Петенька, мой цветочек, мой дружочек… — Приезжайте скорее… Григорий Степанович протянул Якову Вилимовичу руку: — Береги чадко, — сказал с улыбкой. — Твой он ноне. — Конечно, — ответил Брюс, пожав старику руку, и, ближе наклонившись к его лицу, прошептал: — И вы, Григорий Степанович, присмотрите уж за Сонюшкой, не оставляйте ее; успокойте, ежели горевать станет. Григорий Степанович многозначительно кивнул: положись на меня! Затем Брюс подошел к Анели — та, вероятно, стараясь отвлечься на суетящихся у кареты виконта лакеев, давала поручения и попутно с тем же незаметно стирала с лица слезы. — Анели, — сказал Яков Вилимович, — как мне благодарить тебя, ума не приложу? Анели крепко обняла его за плечи. — Наивысшей наградой для лекаря является благополучие его пациентов. — Отстранившись, она шмыгнула носом. — Счастливой вам дороги. Мы вскоре також прибудем. Не волнуйтесь — Соню и Григория Степановича я беру под свою ответственность. — Не сомневаюсь, что ты позаботишься о них. Аделаида — самая сдержанная, прямая и невозмутимая — тоже подошла к Якову Вилимовичу: — Ваше сиятельство. — Она протянула ему руку для поцелуя. — Да помогут вас силы небесные добраться до дома без трудностей. — Благодарю, Аделаида, — сказал Брюс, целуя ей руку. — Благодарю вас за все. — Взаимно. — Она улыбнулась и кивнула стоящей рядом Зельме. Та даже не пыталась скрыть слез. Прыгнув в объятия Якова Вилимовича, рыдала так, точно кто-то умер. — Зельма, моя девочка… — сказал Яков Вилимович. — Не плачь, мой славный солдатик, мы вскоре встретимся вновь… — Команды же… не распадаются, правда? — спросила она, заглянув ему в глаза. — Никогда. — Только не забудьте про акцент… Яков Вилимович стер с лица слезы. — Хм, придется тренироваться перед зеркалом! — сказал он. — Ах, нет, «пег’ед зег’калом»! Анели и Зельма громко и несдержанно рассмеялись. — Рад, что вам весело, девочки. — Вы хотели сказать «г’ад»?.. — хохотнула Анели. Теперь они смеялись вместе. Напоследок Яков Вилимович обнял сестер еще раз. Как же он будет скучать по ним…***
С каждым годом красавица Мэриан становилась все больше похожей на своего отца. Шварц с удовольствием наблюдал за тем, как крошка Мэри растет, и из неуклюжей смешной девочки становится изящной юной леди. Тем не менее ему казалось, что она походит на виконта даже более, чем он на самого себя; смотря на Мэриан, Шварц будто смотрел на любимого: сначала еще совсем маленького и славного, затем — самостоятельного и гордого. Такой была Мэриан — свет его очей, его любимая дочь. В грации ее и легкости угадывалась свойственная графу утонченность, а амбициозность и безукоризненность — педантичному виконту. Мэриан — чудесная малышка, выросшая в исключительной и редкой любви, — взяла от них обоих только самое лучшее. Ребенок, не знающий огорчений, но с малых лет видящий «порочную» любовь своих родителей. Милая девочка, имеющая двух отцов. Что ж? Для Мэриан это вовсе не было наказанием, но наивысшим счастьем. По крайней мере, так она говорила своим горячо любимым папенькам, одного из которых в общественных кругах следовало величать «господином графом», «вашим сиятельством» и прочими официальными наречениями, какими она никогда не обращалась к нему дома. Ну и пусть для светских персон папенька Уотан был всего лишь близким другом отца, для нее он все равно навсегда останется самым любимым и родным человеком. Ее милым, нежным папенькой. Разумеется, столь близкая дружба являлась абсолютно нормальной — даже вполне допустимой. Однако слух о том, что граф с виконтом, дескать, содомиты, пущенный много лет назад никем иным, как князем Леманном, преследовал и волочился за ними обоими, как дурной запах, вот уже пятнадцать лет. Да только князю, сколь бы он не пытался опорочить имена герра Шварца и господина Дюруа, все равно никто не верил: граф жил в своем поместье вместе с женою, а виконт — семнадцать лет как вдовец, — в своем особняке вместе с дочерью. Никто же не знал, что у юной Мэриан было два дома. В поместье графа девушка имела собственные покои и мастерскую, где обычно писала свои лучшие работы: натюрморты, пейзажи и мифологические сюжеты (последние особенно занимали воображение изобретательной виконтессы). Если бы Шварц не писал портреты со столь горячей увлеченностью, быть может, Мэриан никогда бы не взяла в руки кисть и не узнала о своем творческом потенциале. Однако папенька Уотан не только подтолкнул ее к вдохновенному созиданию, но также научил ее видеть мир, полный чудес, ярких красок и самой жизни. Мэриан не знала своей матери — Элоиза де Дюруа покинула этот мир, когда Мэриан была еще совсем крошкой. И если бы не граф, то единственным напоминанием о ней у Мэриан остался бы только отцовский медальон с заключенной внутри крошечной портретной миниатюрой матери. Шварц написал по оной большой портрет Элоизы для семьи де Дюруа. Мэриан подолгу рассматривала эти два изображения — большое и маленькое, — стараясь запомнить мягкие черты, тонкий ротик, прямой нос и большие серые глаза матери. …Мэриан закрыла медальон — раздался щелчок, прервавший тревожные размышления Шварца. Они сидели у окна в его покоях — ждали виконта, который так и не вернулся. До боли в глазах вглядываясь в подъездную дорожку, Шварц нервно гладил спящую у него на коленях Маркизу — его любимую сиамскую кошку. О да, граф был большим любителем кошек, хотя что «любителем» — обожателем. Шварц считал их лучшим творением Господа. Считал, что отличие от людей, кошки совершенны во всем. — Папочка? — Мэриан положила руку ему на плечо. Шварц обернулся и накрыл ее белую ручку своей. — Да, моя милая? — Я волнуюсь о вашем здоровье, — сказала она. — Вы должны отдохнуть. — Ах, моя девочка, — улыбнулся Шварц. — Не тревожь почем зря сердечко. Как только твой отец вернется, обещаю — всенепременно отдохну; однако сейчас — я просто не смогу отдаться грезам. Маркиза широко зевнула и, лениво встав на лапки, выгнулась дугой. Не успел Шварц в последний раз провести ладонью по ее спинке, как она грузно спрыгнула на пол: верно, надоело одержимое напряжение хозяина. Вместо того, чтобы вбирать в себя его дурную энергию, Маркиза отправилась к сладко почивающим на пуфике подружкам — славной шотландской кошечке Пуффи и персидской — Марфуше, которая завсегда имела такой вид, точно знает все на свете. Шварца умилял ее высокий носик и большие желтые глаза, взирающие на всех и вся с долею надменности и даже презрения. Но несмотря на строгий вид, Марфуша была самим воплощением добра. Что же до ее специфической для иностранных хозяев клички, то Шварцу доставлял особенное удовольствие ломанный русский виконта. Особенно, когда он, точно котик, начинал мурлыкать букву «р» на французский лад. — Вы зря изводите себя… — продолжала Мэриан. — Всю ночь глаз не сомкнули, вы можете заболеть! — Я дождусь, — сказал Шварц. — Он приедет, он обещал… Я знаю. Мэриан устало вздохнула и поднялась с места, разгладив юбку. — Принесу вам еще чаю, — сказала она. — Быть может, он успокоит ваши нервы и вы немного поспите? — Благодарю тебя за заботу, детка… Она кивнула и, поцеловав его в щеку, удалилась. Дождавшись, пока легкие шажки Мэриан в коридоре стихнут, Шварц сгорбился. Уперев локти в колени, он обессиленно уронил голову на руки и зашелся в безутешном плаче. Он никогда не позволял себе подобной слабости при Мэриан. Даже несмотря на то, что она была уже взрослой и все понимала, он все-таки был ее родителем: какой дочери будет приятно видеть рыдающего папеньку? И пусть Мэриан считала Шварца человеком ранимым, он не хотел, чтобы она видела, как ему больно. До этого мирно спящие на пуфике кошки подняли на хозяина глаза, полные искреннего удивления. Даже Марфуша казалась взволнованной. Шварц смутился и, размазав слезы по лицу, поднялся с кресла. Расправляя полы кафтана, он подошел к окну и увидел за воротами поместья незнакомую коляску. То, чего он и боялся. Не дожидаясь, пока внимательная служанка Христя сообщит хозяину о приезде незваных гостей, Шварц выбежал из комнаты. Спускаясь по лестнице, он слышал только стук собственного сердца, раздающийся в такт его тяжелым шагам. «Только бы он был жив!..» — молился Шварц про себя. А может, и вслух. Он не помнил. Когда он спустился в переднюю и сбежал по каменным ступеням вниз, коляска остановилась на подъездной дорожке. Каково же было удивление Шварца, когда из нее вышел Брюс! — Яков?.. — Он прошел вперед, не зная, что сказать. Брюс улыбнулся. — Нет, Уотси, — произнес он на немецком. «Не может быть…» — пронеслось ледяным порывом ветра у Шварца в голове. Шарль? — Он округлил глаза. — Это ты?.. — Я, mon cher… — Шварц тотчас же бросился к нему в объятия. Виконт поцеловал его сначала в щеку, потом — в шею. Прошептал на ухо: — Уотси… Шварц шумно набрал в легкие свежий утренний воздух и закрыл глаза. Мурашки острыми иглами пронзили его тело. Он отстранился. — Что же это?.. — Это необходимо, — объяснил виконт. — Разумеется, если ты хочешь, чтобы Брюс с мальчиком добрались до дома в целости и сохранности. И чтобы Леманна наказали. Ты что, плакал?.. — О, поверить не могу, Шарль! Ты пошел на это… — Со мною все будет в порядке. Мы поживем какое-то время в твоем поместье. — Без разницы! — раздался позади голос Мэриан. — Главное, чтобы мы были вместе. Однако, папенька… — обратилась она к виконту, — скорее бы ваш облик стал прежним; сей выглядит довольно болезненным и изнуренным! Увидев дочь, де Дюруа с привычно умильным выражением лица протянул к ней руку: — Мэриан, ma fille bien-aimée… Мэриан спустилась к ним и обняла отца. — Мы с папочкой ждали вас всю ночь… — сказала она. — Вы заставили нас поволноваться! Папочка даже пил успокоительные травы… Виконт ахнул: — Уотан! Ну все, если он вдруг стал «Уотаном», значит — виконт не на шутку зол… — Ладно вам, папенька, — предотвратила неизбежную нотацию виконта Мэриан. — Расскажите об обмене после трапезы — пойду сейчас же распоряжусь насчет завтрака. Должно быть, вы проголодались? Да и вам, папочка, — обратилась она к Шварцу, — следовало бы позаботиться о здоровье: вчерашнего дня вы и не прикоснулись к ужину! С ваше позволения? — Ступай, mon amour, — разрешил виконт. Мэриан присела в реверансе и удалилась. Как Шварц и предполагал, виконт строго взглянул на него. А поскольку отныне он находился в теле Брюса, взять — взыскательный учитель! Не держит ли он за поясом розгу? Но вместо того, чтобы отчитать своего непослушного «ученика», де Дюруа обнял его за талию и вместе они вернулись в дом. Где Шварц впервые за пятнадцать лет отверг его. — Прости, я не смогу, Шарль… — сказал он, когда де Дюруа потянулся к его губам. — Я словно изменяю тебе. Это неправильно… — Ты прости меня, Уотси. Я об этом не подумал. — Я не могу представить на этом месте никого, кроме тебя… — Шварц утомленно опустился в кресло, в котором просидел всю эту бесконечную ночь, и потер глаза. — Да и Брюс бы этого не хотел — все-таки это его тело. Виконт опустился в соседнее кресло и взял любимого за руку. — Ты прав. — Ты обижаешься, мой котик?.. — обеспокоился Шварц. — Если хочешь, я закрою глаза… Поцелуй меня, моя любовь… поцелуй нежно, как только ты умеешь… Успокой мое несчастное сердце… Он закрыл глаза. И просидел бы так еще очень долго, если бы виконт не сказал: — Je t'aime, mon trésor, tout mon monde… Ты так взволнован! Думаю, причина не только в моем отсутствии? Ты беспокоишься о собрании, верно? Шварц открыл глаза. — Угу… — Успокойся, все будет хорошо. Я в этом уверен, потому что… Виконт вынул из кармана кафтана до боли знакомый позолоченный предмет. — …у меня есть это. Шварц не поверил своим глазам; у него перехватило дыхание. — Где ты взял ее? — выдавил он едва ли. — Он ведь всю жизнь надежно хранил ее в своих тайниках! — Зельма помогла, — сказал де Дюруа. — Ты же знаешь — она найдет ключ от любого замка. — Шарль… Виконт опустился на одно колено рядом с ним и протянул ему печать: — Все для тебя, Уотси. Отныне ему не избежать страшного суда. Или ты не хочешь этого? Я знаю, твое доброе сердце противиться любой жестокости, но я хочу этого… Прошло уже пятнадцать лет. И за все это время мне не удавалось найти выход… А сейчас, когда подобный шанс представился, я не могу упустить его, пойми меня, mon cher… Я хочу отомстить ему… хочу отомстить ему за тебя… — И я хочу этого, Шарль, я хочу… — прошептал Шварц. — И я не стану противиться судьбе… Но кто бы мог подумать, что именно Брюс подтолкнет нас к этому? — Вовсе не он подтолкнул нас к этому… Ты сделал это! Ты проклял мальчика. Если бы не проклятие, Брюс бы не явился на Погост и Леманна бы не арестовали. Ты спас нас, Уотан. Ты…