Ценою жизни

Обычно Шварц никогда не вступал в полемику с членами Совета — из одного собрания в другое был тих, вдумчив и терпелив. Когда требовалось, принимал правую сторону. Когда же его мнением не интересовались — а им практически никогда не интересовались, — оставался в стороне. Первое время Шварц не понимал, для чего ему вообще в таком случае посещать эти чертовы собрания, но виконт, будучи посланником с юношества, объяснил, что на «собраниях сих Совет лишь осведомляет посланников о принятой ими воле». Руководствуясь исключительно соображениями совести, Шварц однажды выказал свое несогласие, но оное осталось неуслышанным. Более того — высмеянным.       Так что в пределах душных стен резиденции Шварц вот уже пятнадцать лет оставался нейтральным ко всем принимаемым здесь решениям, в отличие от тех болванов, которые, словно неразумные петухи, продолжали настырно кричать громче всех. Шварц бы тоже так мог — авось, и получилось бы образумить индюков (так их грешным делом именовал де Дюруа)! — но не хотел выделяться. Все потому, что каждый сидящий здесь посланник и посланница, лже-служитель церкви и сам член Совета, связанные общими узами Великой тайны, знал его историю. По прошествии времени на Шварца по-прежнему смотрели как на «того прелестного юношу князя Леманна», которого тот щедро предоставлял им на ночь. И взгляды, которые Шварц ловил на себе, отнюдь не были сочувственными. На него смотрели с ненавистью, презрением и брезгливостью. Конечно, это было связано более с его нынешней жизнью, чем с прошлой, но неужто он им ею как-то нечаянно навредил? В конце концов не в их же присутствии они с виконтом занимаются «непотребствами»! Даже лишний раз взглядами обменяться не могут, чтобы не «навредить» чувствительным очам индюков и их верных псов.       …Зала, в которой проходили собрания, была небольшой. И, как говорилось прежде, душной. Все потели в три ручья и смердели так, что у Шварца то и дело подступала к горлу тошнота — совершенно не знают эти грязные мужики, что такое парфюм! Окон здесь не открывали — никто не должен был слышать то, что они здесь обсуждают. Оные переговоры даже не записывались.       — То, что Брюс укрылся в доме Леманна, — говорил бесцветным голосом, перебирая доносы, Долгов Ульян Дмитриевич — руководитель Совета, — факт неоспоримый. Все знают, что именно он помог Леманну однажды укрыться здесь, а значит — и оказал ему помощь в достижении столь небывалых высот. Кем Леманн был, когда токмо явился?       — Леманн виновен лишь в том, — несогласно фыркнул Никонов, — что помог старому другу?       Этого Никонова Шварц презирал более всех остальных. И не только потому, что этот мерзавец однажды причинил ему боль, но и потому, что он был двуличным трусом, лицемерным обманщиком и лжецом. Отрастил себе, понимаете ли, бороду, подался в церковь и якобы отмаливает свои подлые грешки…       — Он должен был сообщить Совету, что Брюс здесь, — сказал Шварц.       Присутствующие, как один, обернулись на него.       Выразительный высокий голос, вторгнувшийся в грубые и гнусавые, прокатился по зале неживой мелодией. Может, поэтому члены Советы скривили рты в отвратительных усмешках, а некто совершенно невоспитанный — и вовсе хохотнул.       — Уважаемый господин граф, — обратился к Шварцу издевательским тоном Бессонов — один из посланников, — ваш елейный голосок будто песня! Извините же нас за нескромность — мы не привыкли слышать вас.       — Сегодня, я чаю, вы предоставите мне слово?       — Извините господина Бессонова, дорогой друг, — вмешалась жена Бессонова, благожелательно кивнув Шварцу. — Ваше слово, вне всех предубеждений к вам и откровенного хамства собравшихся, весомо. И пусть мы, посланники, в большинстве своем не имеем здесь права голоса, сегодня оно более чем важно. Ежели у вас есть доказательства, то я не имею никаких сомнений в том, что уважаемые дамы и господа, выслушают вас…       — Леманн был в экспедиции, — нетерпеливо перебил Бессонову Никонов, нарочно избегая Шварца вниманием, — и подчас Брюс явился на Погост, Леманна здесь не было! Виновен Брюс, разумеется! — поддержал его товарищ — один из попов. — Он должен был предупредить Совет о своем визите.       — Но и вина Леманна доказана! — повысил голос Шварц. — Неужто вы позволите ему столь просто уйти от наказания?!       — Все мы знаем, господин Шварц, — сказал Ульян Дмитриевич своим скучным тоном, — как вы относитесь к князю Леманну, какие чувства к нему питаете. Безусловно, желать его смерти — ваше законное право, но давайте же будем благоразумны…       — Я завсегда чтил законы!       — Ах, чтили?! — не выдержал Никонов, подавшись вперед. — Да вас за мужеложество не казнят лишь из того, что вы посланник! И виконта вашего — також!       В зале повисла неловкая тишина, прерываемая приглушенным шумом ветра за закрытыми окнами. Тишина эта, точно вата, забила уши до самых барабанных перепонок. В сердце Шварца вновь закралась подавляемая им все эти годы горькая обида и жгучая ненависть.       Элизабет, по обыкновению сидящая подле него, погладила его по руке и шепнула:       — Держи себя в руках, милый.       Но Шварц, обычно завсегда прислушивающийся к советам мнимой жены, проронил:       — Какой же ты ублюдок…       — Что, простите? — оскорбленно хмыкнул Никонов.       Шварц рывком встал со своего места и прокричал в сердцах:       — Да ты же и был первым, кто насильно учинил со мною мужеложество в доме Леманна! Как смеешь ты кидать мне в лицо обвинения?!       — Безбо-ожник! — ошеломленно протянул Никонов, словно сейчас подавится воздухом. — Лже-ец!..       — Ты замолчишь, а иначе я!..       — Господа! — прервал назревающую ссору Ульян Дмитриевич, подняв руку.       — Закрой ты, — продолжал тем не менее Никонов, — свой скверный, грязный рот, премерзкое существо! С тобою и в одной комнате-то находится грешно, тьфу! Всей жизни не хватит, чтобы отмолить сей грех — и самая святая исповедь не станет спасением, сибарит несчастный!       — Господа, прошу вас!..       — Как смеешь ты так со мною разговаривать?!       — Не по нраву что-то — тебя тут никто не задерживает! Во обоих мирах нет у меня уважения к таким как ты, грязным содомитам!       — Ты ответишь за свои слова — помяни мое слово!       — Уотан, — Элизабет потянула Шварца за руку, — прошу тебя…       — Испужа-ал! — расхохотался Никонов, погладив себя по бороде. — И что ты мне сделаешь?! Нашлешь на меня одно из своих проклятий?! Да я уже давно проклят — вижу твою неумытую бабью рожу! Будь ты проклят, мерзость!       — Будь проклят ты… — прошипел сквозь зубы Шварц.       — Что ты сказал?! — Никонов грузно вышел из-за стола и направился прямиком к нему. — Повтори! Повтори, сука! Что, испужался, а?! Коленки-то задрожали пред мужчиною настоящим?!       — Отойди от меня, — поморщился Шварц, сделав шаг назад. — И никогда более не приближайся, недостойная тварь! Я был еще совсем ребенком — что такое восемнадцать?! — подчас ты засунул свои толстые пальцы мне под одежды! Расскажи всем, как совершил сей страшный грех! расскажи! признайся! Что, не хватит смелости?! не хватит мужества?!       — Ах ты грязная шлюха!       Никонов замахнулся и со всей силы ударил Шварца прямо в лицо. Тот упал грудью на стол. Из носа на бумаги Ульяна Дмитриевича брызнула кровь. Никонов взял Шварца за ворот кафтана, развернул к себе лицом и хотел было нанести очередной удар, но Шварц успел отпихнуть его в сторону и ответить таким же крепким ударом. В челюсть. Никонов немощно взялся за лицо и застонал.       В зале поднялся шум, члены Совета загомонили, повставали со своих мест. Но Никонова было не остановить оскорбленный и разгоряченный той правдой, которую Шварц обрушил на членов Совета, он снова набросился на него, повалил на пол и стал бешено трепать за грудки. Шварц также вцепился в его рясу и, пытаясь оттолкнуть, только беспомощно барахтался под такой великой тушей. Если бы мог, давно бы убил…       — Никонов! — кричали все подряд. — Сейчас же остановитесь!       Когда этого бешеного оттащили от Шварца, у него не хватало пары пуговиц на кафтане, был порван рукав и залито крупными каплями крови жабо; парик съехал набок, открывая вид на смоляные кудри.       Шварца усадили в кресло и подали воды.       — Благодарю, — сказал он, дрожащей рукой принимая кубок.       — С вами все в порядке? — обеспокоилась Бессонова, одной рукой держа графа за руку, другой — стирая ему с лица кровь.       — Вызовите же лекаря, черт подери! — выкрикнул ее муж.       — «Лекаря»!.. — прокудахтал Никонов, которого до сих пор удерживали под локти посланники и попы. — Да его и растоптать не жалко!..       — Еще одно слово, Никонов, — пригрозил склонившейся над Шварцем Ульян Дмитриевич, — и вы покинете собрание! Откройте же окна, господа! право, словно в аду!..       — Алексей Иванович, — курлыкал Никонову его товарищ-поп, — ну, чего ты, в самом деле?.. что ты творишь- то, ну?..       — Я сказал правду! — кричал Никонов, брызжа слюной. — Мне не к чему обманывать! Виконт был уважаемым человеком, у него была жена и есть дочь, одначе этого богоотступник, этот потаскун соблазнил его, растлил!..       — Раз уж на то пошло, — сверх всех ожиданий вступился Бессонов, — все мы здесь богоотступники. На Погосте Бога нет. И все мы несем здесь один и тот же крест, почтенный. И ежели господин Шварц желает вести подобную жизнь, не значит же это, что нам на него следует кидаться, словно неразумным зверям! Ваше поведение — отвратительно и недостойно!       — Ах, вы вдруг сделались заступником этого больного на голову ублюдка, Бессонов?! Стали заступником этой суки, этой бляди?! Не вы ли ухмылялись над ним на глазах всего Совета? Да будет же вам всем известно: Шварц с юных лет возлежал с мужчинами за мзду, брал за щеку и каждому был готов подставить свой зад!..       — Никонов! — вскричал Ульян Дмитриевич, выпрямившись. Он указал рукой на двери: — Сейчас же покиньте залу! Вы своего добились: я отстраняю вас от дела князя Леманна! Все! Ступайте прочь!       Никонов пошел пятнами. Напоследок, выталкиваемый из залы насильно, бросил Шварцу нечто настолько грязное и непристойное, что у того чуть уши не завяли. Таких отборных ругательств он еще никогда не слышал!       — Я с тобой еще не кончил!.. — было последним выражением Никонова. — Ты, грязная сука, не смеешь даже и в сторону мою смотреть!       — Поди уже вон… — пробормотал Шварц себе под нос нос.       Предложенная ему вода оказалась такой прогорклой и теплой, точно настоявшаяся гнилая моча. Шварц отставил кубок на стол и принял у Бессоновой еще один платок — кровь никак не хотела останавливаться. Ну вот, теперь придется скрывать синяк белилами и не показываться виконту — он придет в ярость, ежели обо всем узнает. Не дай бог, еще и глупостей наделает…       — Не берите близко к сердцу, — обратился к Шварцу Ульян Дмитриевич, присаживаясь рядом. — Мы знаем — вы не виновны в том, к чему принуждал вас много лет назад князь Леманн. И знаем також, что Никонов был причастен к тому преступлению… К сожалению, посланников не положено за такое здесь наказывать. Здесь вы — самые ценные люди. На вас держится весь Погост. Но поверьте, граф: в мире живых Никонов бы за то уже давно б предстал пред судом.       — Вам нет никакой нужды беспокоиться, ваша светлость, — попытался улыбнуться Шварц. — Я понимаю.       Теперь, когда на него было обращено внимание, он смешался. Все эти люди, раньше смотрящие на него, словно на падшего проститута, смягчили взоры — теперь каждый взирал на него с сочувствием и даже пониманием, как взирают на человека, прошедшего через мучительные тернии. Мужчины смотрели на него со строгим отеческим сожалением, женщины — с нежной материнскою болью.       Надо же — Шварц никак не ожидал, что Никонов сам выроет себе могилу, а ему предоставит шанс сплясать на ней.       В глазах членов Совета, посланников и попов он если не опустился на дно этой самой могилы, то точно бродил с нею рядом…       — Скажите, — так же степенно продолжал Ульян Дмитриевич, — вы абсолютно уверены в том, что князь Леманн виновен?       — Абсолютно, — подтвердил Шварц.       — Доказательства?       Элизабет, все это время утешающе поглаживающая Шварца по плечу, протянула конверт Ульяну Дмитриевичу.       — Что это?       — Это письмо князя Леманна, — ответил Шварц, — адресованное мне. В оном он сообщает о том, что Брюс у него.       Бессонов и остальные индюки подошли ближе.       — Печать — его! — шепнул кто-то.       — Что ж… — почмокал губами Ульян Дмитриевич, принявшись читать заранее вскрытое письмо. — Помниться, — отложив лист в сторону, обратился он к Шварцам, — Брюс был со стариком, женщиной и мальчиком. О них в письме ничего не сказано.       — Они погибли в пути к дому князя, — объяснил Шварц. — Брюс был там один.       — Зачем он вообще приехал? — спросила одна из посланниц. — Вы знаете о том, дорогой Шварц?       — Нет, это мне неизвестно, почтенная.       — Почему княгиня ничего о том не сообщила? — вопросил Ульян Дмитриевич.       — Княгиня гостила у нас все это время, — ответила за Шварца Элизабет. — Мы давно не виделись с племянницами.       — Да, — подтвердил Шварц, — мы ничего не знали.       — Кончина мужа и отца, — вздохнул Ульян Дмитриевич, — может сказаться на княгине и юных княжнах крайне сильно…       — Мы завсегда поддержим свою семью, — твердо произнес Шварц. — Это необходимо.       — Что ж? Вам виднее. Это же ваша семья.       Он улыбнулся Шварцу одним уголком рта. Едва заметно.       Шварц ответил ему полу-кивком.       Ульян Дмитриевич, никогда не питавший к князю Леманну теплых чувств, все понял. И кажется, был вовсе не против спланированной Шварцем на него облавы…

***

      Привыкнув к решительности и самоотверженности Зельмы на Пустоши, Брюс невольно ожидал того же и от Пети, но он, по сравнению с ней, оказался мышонком — тихим и скромным. Разумеется, Яков Вилимович понимал, что причиной тому является исключительно его слабость, ведь Петя — тот еще непоседа. В прежнее времена его любознательности и подвижности можно было только позавидовать.       Однако Петя по-прежнему был слаб. Взлелеянные надежды на то, что после избавления от проклятия жизнь сразу же вернется в привычное русло, не оправдались. Острая необходимость постоянно облегчать состояние его здоровья настигла Брюса и на обратном пути. И пусть мальчика уже не мучила никакая боль и устрашающими образами не преследовали галлюцинации, но теперь он страдал от непозволительной и совершенно безобразной истощенности. Якову Вилимовичу даже чудилось, что его голова непропорционально велика в соотношении с телом, которое в большинстве своем состояло из костей и кожи. Также мальчик был в крайней степени изможден, из-за чего практически все время спал; а когда просыпался — хотел есть. Но и с этой, казалось бы отныне вполне выполнимой человеческой потребностью, произошла неприятность. Когда Петя, давно не помнящий себя без постоянного чувства опорожнить желудок, съел сверх своей нормы, у него случилось — будто бы ему и без того не хватало страданий! — кишечное расстройство. И Яков Вилимович не предал бы тому весомого значения, если бы это не повторялось после каждого приема пищи и не сопровождалось рвотой. Тогда и было решено пока едой не злоупотреблять, но есть небольшими порциями, чтобы хоть как-то помочь организму окрепнуть.       По правде говоря, Яков Вилимович и сам был не в лучшей форме — пока они не покинули юг, его мучили сильные головные боли виконта, о которых он перед обменом предупреждал. К слову, благодаря его влиятельности их никто не задерживал: не проверял коляску на Красной границе и не принуждал выходить из оной. Виконту было достаточно предоставить бумаги и его тут же пропускали вперед. Пару раз, правда, спросили о новом паже: чегой-то он, дескать, такой серый? не изволит ли ваша милость оставить этого и принять другого? Но всякий раз Яков Вилимович отвечал на ломанном русском, что его «устг’аивает и этот».       А вообще, за все время этого продолжительного путешествия, он узнал много нового о его милости виконте де Дюруа. Когда они с Петей взошли на корабль, какая-то пожилая дама в кружевном чепчике справилась о здоровье его семнадцатилетней дочери Мэриан. И судя по ее доброжелательности, отношения у виконта с ней и ее почтенными подругами были самыми теплыми. Одна из них даже прошептала Якову Вилимовичу:       — Как поживает премилый господин Шварц, ваша милость? В последний раз, подчас я наведывалась к ним с леди Элизабет, он хворал. Как сейчас его здоровье? Не мучается ли дражайший более от болей в ноге? О том падении ведь, не во грех будь сказано, вся Москва молвит! Не подумайте дурного — искренне сожалею вашему любезному другу и я, господин Дюруа; потешаться над чужим горем — большой грех! К тому ж, поговаривают, словно бы подножку графу этот подлый смутьян Леманн подставил! А мы с уважаемыми дамами, как вы знаете, завсегда поддержим господина Шварца, как он поддерживает и не забывает нас. Ежели Леманн думал, что тем самым обесчестит уважаемого господина графа, то оказался смешон и обесчестен сам! Так что же вы молчите, дорогой Дюруа? Как его сиятельство господин граф себя чувствует нониче?       Яков Вилимович растерялся было, но ответил, что сейчас с премилым господином Шварцем уже все в порядке. Оказывается, некоторое время назад он упал с лестницы и повредил не только ногу, но також — сломал кость в руке и вывихнул плечо, и вообще чудом остался в живых.

***

      Держа треуголку под мышкой, Шварц вылез из кареты и протянул Элизабет руку. Подобрав многослойные юбки платья, она подала ему ручку и спустилась по кривым ступенькам на гравиевую дорожку. Солнце палило нещадно; взмыленные лошади надрывно похрапывали. Извозчик тронулся, оставив Шварцев в сопровождении лакеев и личной стражи перед высокими воротами Лобного места. На Погосте оное также имелось — такой же помост, служащий трибуной для объявления важнейших правительственных указов и использующееся при совершении крестных ходов в дни православных праздников и прочих торжественных церемоний. Такой же помост, где совершались казни…       — Уотан, — спросила Элизабет, — ты готов?       Шварц сглотнул.       — Готов.       — Я буду держать тебя за руку.       Он посмотрел на Элизабет.       — Благодарю тебя, — сказал он, — что ты не отказалась присутствовать сегодня здесь со мною, Лиззи. Твоя поддержка — выше всех благ, душа моя.       Элизабет взяла его под руку; вместе они погрузились в густо сгрудившуюся на площади толпу — крикливую и смердящую едкими запахами пота. Дорога к эшафоту заняла куда более времени, чем граф и графиня могли себе представить. Преданная стража грубо теснила ротозеев в стороны, пропуская сиятельную чету вперед. Шварцу никогда прежде не приходилось видеть столько людей: каждому пришедшему сюда не терпелось собственными глазами увидеть смерть подлого князя, уличенного в пособничестве шведскому королю. О том было объявлено во всеуслышание вчера вечером; надо же, как быстро распространилась сия чудесная новость — казалось, весь город высыпал на площадь! Шварц полагал, что в свете последних событий, казни потеряют свою популярность — теперь оные происходили повсеместно, каждый божий день с помоста летели головы стариков и сирот. Ан нет. На казнь Леманна, аки мухи на дерьмо, слетелись все, от мала до велика.       Шварц даже ухмыльнулся: Леманн был большим любителем подобных аллегорий; в какое бы он пришел неистовство, узнай, как его бесславную кончину представляет себе граф…       Да, славная казнь князя Леманна будет еще долго переходить из с уст в уста, и, стоит полагать, останется в веках. Леманн же стремился оставить след в истории — вот и оставит. Неизгладимый всеми его сфальсифицированными заслугами перед государством. Теперь его навсегда запомнят как предателя, низкого, двуличного и продажного человечишку. А если приписать сюда все его красноречивые пороки — картина о князе сложится самой что ни на есть колоритной.       Окружив эшафот плотным кольцом, солдаты расталкивали зевак в стороны, освобождая дорогу для членов Совета, посланников и прочих сановников. Изнывая в самом эпицентре солнцепека, палач стирал с лица пот и вглядывался вдаль: не подъехала ли повозка?       До тех пор, пока оная, в сопровождении священников не приблизилась к помосту, дребезжа развинченными рессорами, Шварца лихорадило. Холодной вспотевшей рукой он незаметно мял полу своего кафтана, волнуясь о том, что не выдержит этой казни. Нет, Шварцу вовсе не было жаль Леманна; ему было больно осознавать, что он уподобился ему, написав от его имени фальшивое письмо. Неужто он, Уотан Шварц, сделал это? пошел на подобную подлость?       Он уничтожил Леманна. Растоптал, словно букашку.       Леманна вывели из повозки под локти два конвоира. Руки его были связаны за спиной, рубище — залито кровью. Изнуренный мучительными пытками, он едва переставлял ноги и спотыкался на ступенях. Перед казнью ему отрезали язык, тем самым лишая права голоса, — посланники могли сболтнуть лишнего в порыве застящего сердце страха неизбежной кончины.       Секретарь Совета — прыщавый детина Димка Дуров — поднялся на эшафот и, пытаясь призвать собравшихся к тишине, расправил лист пергамента:       — Его сиятельство князь Александр Рудольфович Леманн виновен в пособничестве шведскому королю! За преступление сие — государственную измену — приговорен к лишению чинов, достоинств, имения и самой жизни через обезглавливание!       Шварц схватил Элизабет за руку — она сжала его холодные пальцы.       Леманна опустили на колени. По его лбу текли крупные капли пота; засаленные темные волосы, стянутые лентой, сверкали в лучах солнца маслянистым блеском.       Шварц встретился с ним взглядом. Это был уже не тот пронзительно-прищуренный взгляд. Это был взгляд проигравшего.       Так долгие годы он, Уотан, смотрел на него, взывая к пощаде и милости. Теперь же, зловеще улыбнувшись, Шварц смерил Леманна победным взглядом. «Посмотри же, чего ты добился. Где ты, а где — я? Я ничего не забыл, и никогда не забуду, на какую боль ты обрек меня…»       Конвоиры опустили голову Леманна на плаху. Палач занес топор высоко над головой.       Рубанул.       Кровь шумно брызнула на бревенчатые полы эшафота.       Голова Леманна, отделившись от туловища, покатилась по ступеням помоста прямо к ногам Шварца.       Какое счастье, что вскоре она обратилась в прах вместе с телом.       Леманн мертв. Шварц отвернулся, едва совладав с самим собою. Элизабет взяла его за лицо.       — Уотан?.. Что с тобой?.. Тебе дурно?..       — Все кончено… — пробормотал он, не веря своим словам. — Его больше нет… Господь милостив, Лиззи… Господь услышал наши молитвы… — Шварц задыхался. — Господи, помилуй мою душу, помилуй мое сердце, праведный и справедливый Боже…       — Уотан, дорогой, нам лучше уйти… Ты весь горишь…       — Господи, спасибо Тебе… спасибо…

***

      — Ваше сиятельство, а вы помните обратную дорогу? — спросил Петя, когда они вышли на палубу. Встречающиеся по пути пассажиры отвешивали Якову Вилимовичу учтивые поклоны, приветствовали теплыми словами, справлялись о его здоровье, желали приятного путешествия и тихонько вопрошали, не знает ли он, что ждет Леманна. Всех без исключения интересовал ошеломительный арест князя; правда, кто-то делал вид, что им жаль уважаемого Александра Рудольфовича — не могу, мол, поверить, что он пошел на подобное преступление! — а кто-то открыто заявлял о том, что Леманн настоящий мерзавец, и заслужил всего того зла, кое с ним свершилось. Яков Вилимович же, не зная, как бы виконт повел себя в сложившейся ситуации, занял нейтральную сторону.       Он вообще старался держаться от светских подальше и особливо с оными не беседовать. Ведь, по сути, Брюс ничего не знал о де Дюруа, и мог попасть в неудобное, подозрительное положение…       …Пете уже немного полегчало; опираясь на фальшборт, он только иногда, теряя равновесие, покачивался из стороны в сторону. Впрочем, тут и у здорового бы закружилась голова — судно было слишком великим, чтобы чувствовать морскую качку, поэтому, глядя на волны, казалось, что они стоят на месте.       — В тот день мы оказались в том лесу ночью, — продолжал Петя. — Сможем ли мы теперь отыскать обратную дорогу?       — Не беспокойся зря, сможем, — сказал Брюс, оглядываясь по сторонам: не слышат ли их пассажиры? К счастью, во столь поздний час, в который они выбрались из каюты, здесь уже практически никого не было — кто-то отправился на шумную попойку, кто-то — на танцы.       — А почему с юга нельзя было открыть портал? — спросил Петя, перегнувшись вдруг через фальшборт.       — Что такое? Снова мутит?..       Петя широко улыбнулся.       — Да нет! — Он указал вниз на бьющиеся о борт волны. — Там в море просто блеснуло что-то — я видел! Вдруг там сокровища?..       — Вдруг… — с облегчение выдохнул Яков Вилимович. Он решил поддерживать этого неугомонного за плечо. Совсем будет не смешно, если он свалиться с палубы во второй раз. Опосля ведь греха не оберешься: виконт за пажом в море прыгнул, скажут, дурак, что ли?       — Так почему же мы с юга не отправились домой? — напомнил Петя, пристально разглядывая волны, очевидно, пытаясь заметить в оных импровизированные сокровища. Что ж, Яков Вилимович был несказанно рад тому, что у мальчика появился интерес к жизни.       — В том месте, — объяснил Брюс, — из которого мы прибыли сюда, сконцентрирована особая энергия, с помощью которой посланники попадают в наш с тобою мир. Только там и возможно вызвать портал.       — А-а, — протянул Петя. Когда он вытянул руку по фальшборту, Яков Вилимович снова напрягся. Не потому, что беспокоился о его безопасности — отнюдь. Поддерживая мальчика за неестественно худое плечо, Яков Вилимович взволновался о том, что скажут в школе. В их мире прошла всего одна ночь. Не мог же Петя превратиться в ходящий скелет за какие-то сутки!       Однако более Якова Вилимовича волновало другое: единственное, что шатко-валко усваивал его истощенный организм, был бульон и сухари. Никто не станет по их возвращении заботиться о Пете: следить за его диетой, кормить по пять раз в день маленькими порциями, да и в принципе спрашивать его о самочувствии. В школе каждому до себя, и Брюс боялся, что с Петей может случится беда.       — Пойдем обратно, — сказал он. — Попробуем тебя попотчевать чем-то более питательным, чем сухари.       — Так ничего ж нельзя…       — Ну, мы попробуем.

***

      Первые дни путешествия Петя чувствовал себя неуютно.       Виною тому послужило болезненное состояние, при котором и родные-то стены не всегда способны «излечить». Когда же дурно становится в дороге, то это, как правило, переходит в острую фазу тревожности и еще большего дискомфорта. А в случае с Петей — панического отчаяния. Пережитые мальчиком потрясения и перенесенные им недуги сказались на его моральном здоровье — неокрепшая психика пошатнулась. Отныне он боялся, что его может где-нибудь стошнить, подвести живот или случится обморок. И пусть теперь Петя не стеснялся лишний раз обратиться к Якову Вилимовичу за помощью, когда чувствовал себе неважно, но его по-прежнему сопровождало ощущение гнетущей опасности: что-то случится, вот-вот произойдет нечто непоправимое!       И если бы не Яков Вилимович, Петя бы не выбрался из этой глубокой пучины беспокойств и навязчивых страхов.       — Ты в безопасности, — говорил ему Яков Вилимович. — Более тебе нечего бояться.       Они много говорили. О страхах, испытаниях, проклятии и исцелении. Но страхи продолжали снедать сердце мальчика. Холодная паника по-прежнему впивалась в грудь, как кинжал. Сначала Петя боялся себя и своих состояний, затем — когда его коснулось скользкое осознание того, что с каждым днем они все ближе к дому, обуяла безысходность. Как он справиться с этим в одиночку? Сейчас Яков Вилимович рядом, а дома? Что ждет его дома? Глухое, как пещерное эхо, одиночество, изредка прерываемое короткими встречами? Быть может, погружение в учебу отвлечет его от тоски?..       …Маленькое далекое солнце, весь день скрывающиеся за тучами, клонилось к закату, окрасив небо нежным румянцем. Когда они сошли с судна и погрузились в толпу, плотно стянувшую порт, Петя замерз. По сравнению с вечерами на юге, вечера на западе оказались холодными. К счастью, в карете Петя согрелся — Яков Вилимович накрыл его одеялом.       Последние часы на Погосте.       Кто бы мог подумать, что Яков Вилимович станет торопить кучера, чтобы успеть скрыться до того, как станет самим собой; что кучер будет вяло понукать лошадей, а Петю приятно укачает и он, согревшийся и уставший, то и дело будет ронять веки.       В городе Яков Вилимович разбудил мальчика, и они отправились туда, откуда пришли два месяца назад.       Туда, где в воздухе витала тревога. В ту ночь, когда проклятие только настигло Петю. Тогда он еще не знал, через что ему придется пройти. Не знал, что придется умереть, чтобы выжить. Что любовь станет его исцелением. Что Брюс полюбит его, как родного сына…       …Углубляясь по узким лесным тропкам в чащу вслед за Яковом Вилимовичем, Петя совсем не смотрел по сторонам. Дорога шла то в крутую гору, то спускалась вниз по пологим холмам да ярам; тут ни то, что «смотреть», не упасть бы где ненароком! Петя жутко устал, однако попросить Якова Вилимовича остановиться и сделать небольшую передышку — постеснялся. И так чересчур много в последнее время внимания к его скромной персоне, не хватало еще и нарушить планов Якова Вилимовича — он вон как торопился. Впрочем, к облегчению Пети, им все же пришлось сделать остановку, когда Яков Вилимович стал собой.       Причем неясно, кому это чудесное превращение доставило большую радость. Петя, конечно, уже привык и к облику виконта, но, увидев Якова Вилимовича собственной персоной, улыбался так, что вскоре у него свело мышцы лица.       — Мы, ваше сиятельство, — сказал Петя, — словно не виделись с вами целую вечность.       Откуда же Пете было знать, что, вернувшись домой, им будет суждено расстаться вновь?..