Жизнь, такая обыденная, со всей своею простотой и обиходностью, первые дни после возвращения с Погоста казалась Пете чужой.
Он чувствовал себя потерянным и опустошенным. Случилось ли это потому, что время здесь было остановлено, словно застывшие стрелки на циферблате вследствие поломки часового механизма, или потому, что несколько недель назад он, истекая кровью, умер на руках Якова Вилимовича? Или потому, что Яков Вилимович не появлялся здесь вот уже около трех недель, из-за чего Петя уверился в том, что все произошедшее между ними на Погосте, навсегда останется там? Как бы то ни было, но возобновившая время действительность теперь представлялась Пете парадоксальной и причудливой. И пусть она довольно быстро вернулась в привычное русло — Петя посещал занятия, обучался политесу, начаткам военного искусства, тренировался с другими учениками в Рапирной зале фехтованию и бегал на рынок, чтобы потратить те ничтожные копейки, которые ему вручали на прокорм в школе, — однако продолжал чувствовал себя как-то неправильно. Он словно оставил позади нечто очень важное; потерял что-то на Погосте, которого не существовало для всех этих людей, окружающих его.
Которого не существовало больше для него самого.
Да, Погост остался в прошлом, но Петя по-прежнему помнил всё. И теперь, оказавшись дома, в привычной обстановке, ощутив себя в безопасности под широкими сводами Навигацкой школы, мальчик думал: «А не сном ли был Погост?» Вернее — кошмаром.
Думая об этом, Петя настолько погружался в свои тяжелые размышления, что иной раз не замечал происходящего вокруг. А если и случалось замечать что-то, то открытия эти его отнюдь не радовали. Многие вещи, на которые раньше Петя смотрел сквозь призму юной беспечности — или на которые не обращал внимания вовсе, — предстали перед ним в другом свете. Так, например — в сокурсниках он стал видеть больших и глупых детей, которые всеми ведомыми и неведомыми способами старались подорвать свою репутацию в школе. Неразумными дурачествами и проказами, к исполнению которых они призывали и Петю, ребята рисковали серьёзно осрамиться в глазах учителей. «Ежели меня исключат, — чопорно рассуждал Петя, — податься мне будет некуда». Также, привыкнув все время прятаться и держаться в стороне на Погосте, он перестал принимать участие даже в невинных проделках. Да и общаться с сокурсниками, продолжающими злословить о Якове Вилимовиче всякий вздор, Пете не очень-то хотелось. Более того — он считал долгом справедливости и чести не иметь ничего общего с такими болванами.
— Как можно, — не вытерпел он, став невольным свидетелем очередной избитой беседе о Брюсе, — говорить подобные скверности об уважаемом человеке, коего жалует сам государь?! Да как только могут ваши пустые головы допускать подобные мысли, а дрянные языки — произносить вслух такие вещи?! Яков Вилимович — не колдун! Это — выдумки! Он — почтеннейший государственный муж, граф, генерал-фельдмаршал, ученый — считай, самая светлая голова всей России!..
— Все знают, — выпалил глупый Ванька Жеглов, — что ты бегаешь к нему, аки собачонка, надеясь на то, что он тебя заметит, вниманием своим обласкает да в люди выведет! Так вот знай: Брюсу своему ты не нужен, понял?! Мы не видим, думаешь, что ты ошиваешься у него денно и нощно?! Ну и что, пусть он тебя на балы именитые водит, мы завидуем, думаешь? Ан вот — шиш тебе! Мы, напротив, с ребятами потешаемся над твоими пустыми стремлениями угодить Брюсу, правда, ребята?! Кому нужен чужой безродный мальчишка?! Вон — его уже тут как с месяц не видать, на что ты надеешься, голытьба?! Помнил бы он о тебе, не забывал бы, пришел бы ужо давно!..
Вопреки здравому смыслу и установкам держаться от шумных происшествий подальше, Петя вмазал Жеглову. Тот даже равновесие потерял и упал в руки столпившихся позади заступничков. Но Жеглов был явно не намерен прятаться за спины товарищей — между ними с Петей завязалась такая ожесточенная драка, что оба едва не вылетели из школы. Но даже несмотря на это, одаривали друг друга свирепыми взглядами, когда их пороли.
И если бы Петя знал, что последствия сей драки окажутся столь плачевными, всенепременно удержал бы себя в руках, ведь учителя оказались немало обеспокоены его здоровьем, — во время наказания заметив его пугающую худобу, стали проводить осмотры, из которых доктора выносили самые разные вердикты — от глистных инвазий и болезней желудка до «меланколии, вызванной переживаниями шибкими об экзаменах». Ни того, ни другого у Пети, конечно же, не было, но учительская община решила, что правильнее всего будет переселить его из здания школы на постоялый двор в соседнюю Панкратьевскую слободу. Сделано то было не потому, что Пете требовался отдых, но потому, что его мог кто-нибудь заметить — словом, не отошли они его подальше, он бы продолжал круглосуточно ошиваться около стен башни, а так будет посещать себе занятия, все свободное время отсиживаясь у себя в слободе. Однако, если «изгнание» Петя еще мог снести, то «принужденное отлучение от экзаменов», на которых должен был присутствовать сам Петр Алексеевич, едва ли мог воспринять адекватно.
— Я готов к экзаменам, Леонтий Филиппович! — семенил за Магницким Петя. — Пожалуйста, позвольте мне прийти! Почему мне не можно оные сдавать? Я не опозорю вас перед государем!..
— Не нужно, чтоб государь, — перебил его Магницкий, — видел столь болезного ученика; иначе он решит, что мы здесь нарочно морим вас голодом или недостаточно хорошо следим за вашим здоровьем. А ежели ты наново в обморок упадешь прямо на экзамене, что мы скажем, м? Для всего учительского общества остается загадкой твоя болесть! Будь же любезен отсидеться во время экзаменов на новом твоем месте жительства. Обещаю: вскоре ты вернешься в свои покои к остальным ребятам, но для начала — надобно выздороветь. И тебе дали сей шанс! — Он поднял указательный палец вверх, тем самым подчеркивая многозначительность произнесенного. — Тебя и вовсе могли исключить, Петя, одначе ты — один из лучших наших учеников, прилежный и сообразительный. Посему дорожи сей возможностью.
— А экзамены?..
— Говорю же: сдашь позже.
— Когда?
Леонтий Филиппович замялся.
— Посмотрим, — сказал, оставив Петю в коридоре совсем одного.
Петя был готов снести все выпавшие на его долю лишения — холодную мансарду на постоялом дворе, где текла крыша, поэтому ночью в дождливую погоду мальчик вовсе не спал, потому что крупные капли воды стекали ему прямо на постель; нападки сокурсников и презрение Жеглова, который при любом удобном случае старался в отместку очернить Петю перед преподавателями; позорные подозрения оных по поводу его резкой потери веса, — но отстранение от экзаменов, перенос их на следующий год — это вонзилось в сердце мальчика новой болью. Как несправедливо! Какого-то глупого Жеглова, который не может отличить лево от права, допустили до самого важного и ответственного дела всей их жизни, а его, Петю, который готовился и не спал ночами, нет! Ну, разумеется, Жеглов-то — сын помещика, который имел шесть крестьянских дворов. Ему даже кормовых денег не платили, которые, к слову, не всегда поступали вовремя…
А что скажут эти несносные глупцы, когда узнают, что он не пойдет на сей экзамен с ними? Как, верно, станут злорадствовать да потешаться над его горем!
Тогда-то Петя и решил пойти на крайние меры: перед занятиями сначала натирал щеки до боли в ладонях, затем — когда понял, что данные «натирания» не имеют никакого смысла, купил на воскресной ярмарке втихаря от всех морковь и стал натирать ею щеки. Но эти старания также не имели никакого успеха: учителя не замечали его морковных щек — фигура-то оставалась такой же болезненной.
— Peter, — подозвал его к себе после занятий Фарварсон, — мошно тьебя на пару слов, my boy?
— Да, Андрей Данилович?..
У Пети даже дух захватило. Он был готов услышать все, что угодно — что его все-таки пустят на экзамен или что его «ссылка» в Панкратьевскую слободу наконец-то окончилась и он может вернуться в свою комнату, — но услышал другое. Нечто более важное:
— Тьебя вызывать к себе mister Bruce, — сказал Фарварсон.
Петю словно током ударило.
— Яков Вилимович здесь?..
— Yes, он прибыть this morning.
— Они не забыли обо мне! — воскликнул Петя, едва удержавшись, чтобы не потрепать Фарварсона за руку. — Извините мне мою несдержанность, сэр…
— Go! — сказал он с улыбкой. — Сегодня mister Bruce в короший расположений духа.
Петя еще раз поблагодарил Андрея Даниловича, сообщившего ему такую чудесную новость. Поднявшись на второй этаж в его кабинет, Петя думал, что сердце, клокочущее в груди, разорвется на мелкие кусочки. А когда переступил порог, и вовсе почудилось, словно это происходит не с ним.
— Яков Вилимович… — Петя застыл в низком поклоне.
Мальчик не видел лица Брюса из-за яркого света, льющегося из окон и делающего предметы одинаково черными. Но по холодному тону, которым он поприветствовал Петю, понял: что-то не так.
— Мне сообщили, что ты подрался. Это правда?
— Правда, Яков Вилимович, — ответил Петя, виновато опустив голову.
— Что на этот раз?
— Ничего такого, что могло бы обеспокоить ваше многоуважаемое сиятельство…
Яков Вилимович шумно вздохнул.
Понемногу привыкнув к свету, Петя наконец-то увидел его: он сидел за письменным столом, напряженно перебирая какие-то бумаги.
— Небось наново кто обо мне чего сказал, ты и бросился?
Петя не смел произнести и слова. Да и что тут ответишь?
— Пусть говорят, Петя, — сказал Яков Вилимович. — Обо всех говорят что-то; не значит же это, что нужно кидаться да рвать человеку глотку! Это более чем неразумно, так не ведут себя воспитанные молодые люди.
— Прощу прощения, ваше сиятельство. Клянусь честью — больше этого не повторится.
— Конечно, не повторится! Тебе нужно оправиться от болезни. Я отпрошу тебя с занятий.
Петя едва не задохнулся от возмущения! Прозябать в своей жалкой трухлявой мансарде, продуваемой всеми ветрами, терпеть снующих из угла в угол мышей и шумных соседей снизу он был явно не готов.
— Разве можно? — сказал Петя. — Нет-нет, ваше сиятельство, я не могу. Ну что мне весь день в слободе делать? Я лучше учиться буду!
Но Яков Вилимович, кажется, считал иначе.
— Что ты сказал? — недовольно вопросил он. По крайней мере, Пете так послышалось — в голосе Брюса чувствовалась угроза: разве ты смеешь мне перечить?
Петя вдруг так заалел, что на его щеках сквозь морковные «румяна» пробился настоящий румянец, которого ему не удавалось добиться все эти дни.
— Извините меня бога ради, Яков Вилимович! Конечно, какое решение будет вами принято, такое я и…
— Как это ты вдруг оказался в слободе? — перебил его лепетания Яков Вилимович тоном человека, который находится в крайнем недоумении. — Ты же все время жил здесь, при школе!
Петя с облегчением выдохнул. Значит, ему действительно показалось, что Брюс зол на него.
— Так преподаватели решили, ваше сиятельство, — сказал Петя. — Да вы не волнуйтесь, там у меня приличная комната и соседи — хорошие.
— Представляю! — фыркнул Яков Вилимович. — Подойди же ко мне. — Он откинулся на спинку кресла и по-отечески ласково улыбнулся. — Смелее, ну ты чего?
Петя повиновался. И то, с каким теплом и с какой неподдельной радостью Яков Вилимович заключил его в своих объятиях, свидетельствовало лишь о том, что ему, Пете, следовало постыдиться. Как он только мог допустить мысль о том, что Яков Вилимович, которому он доверял, с которым прошел через многие тернии, в конце концов которому был готов опустить на ладони собственное сердце, мог отвергнуть его?
— О, я так тосковал по тебе, голубчик! — сказал Яков Вилимович, засвидетельствовав правдивость своих слов крепким поцелуем в лоб мальчика. — Как я счастлив снова видеть тебя!
— И я, ваше сиятельство! Я думал, вы не приедете уже, но я верил, я надеялся, что вы не забыли обо мне…
— Глупенький, разве могу я забыть о тебе? Боже мой, что это у тебя на щеках? — Яков Вилимович хохотнул. — Румянец себе, что ли, делал?
Петя растерялся было, да что правду-то таить?
— Меня не допустили до экзаменов из-за того, что я стал столь худым. Учителя боятся, что государь будет недоволен, увидев меня… такого…
— Глупости! Будет тебе экзамен. Государь не по внешним данным судит, но по духовным и умственным; а с этим у тебя все в порядке. Я обязательно поговорю с твоими учителями — не беспокойся за то.
— О, благодарю вас, ваше сиятельство!.. — Петя опустился на колени перед его креслом. — Премного благодарю!..
— Ну-ну, негоже! — Яков Вилимович похлопал его по спине. — Нельзя падать никому в ноги — бросай селянские замашки, ты же будущий гардемарин!
— Право, простите меня, ваше сиятельство! Это я от чувств…
Яков Вилимович рассмеялся.
А Петя снова почувствовал себя уютно, точно заново обрел семью.
— Я беру тебя на воспитание, Петя, — серьезно сказал Яков Вилимович, взяв мальчика за руки. — Теперь ты будешь жить с нами. Поэтому мы сейчас же отправимся в слободу, чтобы ты собрал свои вещи.
Петя так и застыл на месте. Даже ухмыльнулся с недоумением: что же это он такое говорит?
— Да, Петя, — подтвердил Яков Вилимович, вытянув из стопки сложенных аккуратной стопочкой бумаг какой-то документ. — Мне потребовалось некоторое время на то, чтобы задокументировать твое нынешнее положение. Эта бумага является доказательством того, что ты — мой воспитанник. Мой сын.
Петя смотрел на бумагу, видел на ней какие-то размашистые подписи, какие-то печати и какие-то слова, увидел даже собственные имя и фамилию, но все равно не до конца понимал, что происходит. Разве такое возможно? Смел ли он мечтать о таком? Даже в самых безумных своих фантазиях мог представить, чтобы Яков Вилимович усыновил его? Неужто у него теперь действительно есть
семья?
Вместо тысячи слов, тысячи риторических и прямых вопросов, Петя, не помня себя от счастья, крепко прижался к Якову Вилимовичу.
— Боже мой, — прошептал ему в плечо, — благодарю вас, ваше сиятельство… Вы осчастливили меня подобной милостью…
— И ты осчастливил меня, Петя, — сказал Брюс, стерев с его щек слезы с остатками морковного сока. — Я люблю тебя. И надеюсь, — он улыбнулся, — что это слезы радости.
Петя тоже улыбнулся.
— А школа?.. — спросил он.
— Школа не убежит. Будешь по-прежнему посещать занятия. Единственное, что измениться — выходные. На оные будешь приезжать
домой.
Петя пребывал в том состоянии, когда реальность кажется сном. Садясь с Яковом Вилимовичем в карету и уезжая прочь из Панкартьевской слободы — к счастью, навсегда! — он не помнил, ничего ли в спешке торопливых сборов не забыл на старом чердаке? Впрочем, у Пети и вещей-то оказалось не так уж и много: три книги — по геометрии, математике и свеженькое пособие по навигации, — футлярчик для письменных принадлежностей, исписанная мелким почерком, чтобы сэкономить место, тетрадь да сменная школьная форма.
Из-за волнения путь до поместья Брюса показался мальчику очень быстрым. Обычно, в карете время тянется, аки нерасторопная черепаха, едва ли ползущая под тяжелой ношей собственного панциря, но только не сегодня.
Вылезая из притормозившей у парадного входа поместья кареты, Петя и вовсе растерялся. Видеть дом Якова Вилимовича издалека — это одно, но стоять во дворе оного, быть так близко к его частной жизни, чудившейся какой-то далекой и нереальной, — совсем другое. Дом в два жилья, боковые части которого выступали вперед, конечно, был не столь помпезным, сколь пышущий роскошью особняк князя Леманна, однако в доме Якова Вилимовича было что-то особенное, что сразу же запало Пете в душу. Пока под это «что-то» он не мог подобрать подходящего прилагательного, хотя чувствовал, что оное было на поверхности. А между тем, это было одним из самых приятных и ценных впечатлений, а именно — уют. Пете вдруг стало так хорошо и спокойно, словно он действительно приехал домой. Но Петя принял это как должное. Причиной тому стала весьма простая истина: дом носит отпечаток личности своего хозяина, а что, как не спокойствие в полной его мере, являет собою Яков Вилимович?
— Барин приехали — ах, счастье! — выбежала навстречу пожилая женщина и поклонилась Брюсу. — Добро пожаловать вам, ваша светлость!
Пока Яков Вилимович говорил с этой миловидной старушкой — очевидно, нянечкой, в услугах которой уже не нуждались, но которая за годы добросовестной службы стала членом семьи, — Петя решил осмотреться. На втором этаже он увидел широкую террасу с пилястрами, и представил, как это, верно, здорово, сидеть там за столиком по утрам, наслаждаться запахами распускающихся фруктовых деревьев в саду, пить чай, сдувая струящийся из кружки пар, и беседовать о пустяках; в замковых камнях над окнами заметил искусную лепнину, изображающую демонические маски; а на крыше — башенку с часами-курантами.
— …Маргошенька занималася прилежно в ваше отсутствие, — вывела Петю из мечтательной задумчивости старушка. — Чичас на клавесине упражняется, ан утром — приезжал господин немец, изучали с нею менуэты.
Яков Вилимович рассмеялся.
— Татьяна Борисовна, дорогая, — сказал ей, — ну сколько вам повторять: господин Штакельберг!
— Проститя уж меня, старую, — ответила Татьяна Борисовна, простодушно пожимая плечами, — все вы мне объясняете, все говоритя, ан я никак не запомню имени его — трудное! — Затем она обратила взгляд на Петю и, сложив сморщенные сухие руки вместе, проворковала: — А это, стал быть, и есть ваш мальчик?
Брюс подтвердил догадки старушки, гордо представив Петю как своего
воспитанника. Пока что Петя не представлял, каково это — быть воспитанником? Что нужно делать, чтобы стать им?
…Татьяна Борисовна промурлыкала, что всенепременно займется здоровьем Пети, так как он слишком «худенькай», и на пирогах с крольчатинкой он у нее «живо поправится да мясой обрастёть». На сей светлой ноте они наконец поднялись по парадной лестнице в дом. Но, честно говоря, Петя, потерявший чувствительность из-за переполняющего его предвкушения и восторга, в какой-то момент «отключился». Услышав от старушки о Марго, вдруг взволновался так, что у него запотели ладони!
Они так давно не виделись — словно бы целую вечность! «Что я скажу ей?» — лихорадочно думал Петя, входя с Яковом Вилимовичем в залу, из которой доносились дивные звуки музыки.
Однако они тотчас же оборвались, наполнив воздух звенящей тишиною, как только Марго заметила вошедших:
— Папенька! Здравствуйте! — Она поднялась из-за клавесина и, звонко цокая каблучками по паркетному полу, вышла к Якову Вилимовичу навстречу и отвесила ему глубокий реверанс. — Не ожидала вас так рано.
— Здравствуй, душа моя. — Он наклонился к ней и поцеловал в лоб.
Гувернантка в строгом черном платьем, занимающаяся с Марго, поклонилась Брюсу.
— Здравствуй, Петя, — сказала Марго. — Ах, как замечательно, что ты приехал! Мы давненько не виделись — с три недели как!
— Намного больше!.. — выпалил он.
— Ты, к слову, так поменялся: осунулся, серым совсем стал… Где же твой румянец? Одни глаза на лице остались! Папенька предупреждал, что ты, оказывается, перенес страшную болесть, но я и не подозревала, что она сделала тебя таким… страшненьким!
— Под сенью вашего гостеприимства, — Петя учтиво поклонился девочке, — я чаю, оправлюсь вскоре.
— Слов-то каких понабрался!
— Покажешь Пете дом, милая? — спросил ее Брюс.
— С удовольствием покажу! — Марго снова присела в реверансе. — А вы что же, папенька, уходите уже?..
— У меня кое-какие дела в городе, — ответил Яков Вилимович, погладив дочь по щеке. — Вернусь вечером. Надеюсь, в мое отсутствие вы будете благоразумны и не натворите глупостей.
— Не беспокойтесь: на сей раз я надежно прослежу за тем, чтобы Петя ничего не испортил!
— Вот и славно.
С этими словами он покинул залу.
— И мы пойдем, Петя! — сказала Марго, уверенно взяв мальчика за руку и потащив за собою к дверям. — Ты, чаю, не развалишься по дороге? — Она засмеялась. — Для начала сходим в твою комнату.
— В мою комнату?
— Ну, разумеется! Не в конюшне же мы тебя устроим! Право, Петя, ты стал таким чудн
ым! Болесть лишила тебя части разума? Ах, какое несчастье!
Как же Петя был снова рад видеть Марго — такую язвительную, честолюбивую и высокомерную, но такую смелую, забавную и… любимую.
Дом Пете очень понравился.
Блуждая всюду своим неискушенным взглядом, мальчик запоминал расположение комнат, побывал в двух больших залах, которые находились один под другим, восторгался изысканными убранствами, не мог поверить в то, что в этом чудесном поместье ему отвели место — его собственную комнату! — и посетил библиотеку.
Там ему, к его совершеннейшему наслаждению, разрешила задержаться Марго:
— Извини, — сказала, торопясь на занятия с гувернанткой. — Некогда мне за тобою следить. Посиди пока здесь, только смотри — ничего не трогай!
— Понял, — кивнул мальчик. — Удачи вам на ваших занятиях.
— Премного благодарю.
Насчет своего обещания Петя, конечно же, слукавил. Впрочем, ожившая и пустившаяся в полный ход любознательность оказалась выше всякого дурацкого смирения: сознание снова «отключилось», когда он переступил порог библиотеки. Ему сразу же захотелось все здесь внимательно исследовать.
Стены библиотеки, уставленные шкафами и стеллажами, сквозь стекла которых виднелись корешки многочисленных книг, привлекли внимание Пети прежде, чем он успел понять, что нарушил данное Марго обещание.
Таким образом, внимательно осмотрев любопытные томики по немецким диалектам, итальянской архитектуре и даже отыскав фолиант под названием «История Америки Ягана Людвиха Готфрида на немецкомъ языке 1631 г. Франкфурт», Петя отыскал нечто совершенно ценное. Может, поэтому оно и хранилось в самой глубине, куда с трудом просачивался тусклый свет из прямоугольных окон? Это была нижняя полка, на которой разместилось девять книг по чернокнижию и предметы, употребляющиеся для колдовства — восьмиугольный камень с мелко выведенными словами, черная аспидная дощечка с красными и белыми литерами и соломонова печать. На перстне оной слова — «Sator, arepo tenet opera rotas. Петя решил, что это какие-то страшные предметы, плохие. «И зачем они Якову Вилимовичу? — крестясь, подумал мальчик. — Он ведь светлый маг!»
Стараясь не допускать проклятой паранойи и не проецировать на себе все гнусности мира сего, Петя решил отвлечься. Благо, было на чт
о! Подойдя к столу, на котором царил легкий творческий беспорядок и который располагался прямо возле окна, Петя заложил руки на спину и стал вглядываться в каллиграфический почерк Якова Вилимовича, силясь разобраться в его делах. Интересно же!
Правда, куда интереснее Пете стало, когда он нашел чье-то письмо, датированное двадцать восьмым мая. То есть — недели две назад.
— Хм.
Несмотря на то, что Петя считал крайним неуважением читать чужие письма, — а уж тем более человека, который приютил его здесь, — но коварное любопытство взяло верх. Чтобы ненароком не помять письмо, Петя аккуратно взял его со стола и начал читать:
«Милый друг!
Надеюсь весьма, что вы читаете это письмо, прибывая в добром здравии! Вам интересно знать мое мнение о прошедших событиях? Радости моей нет никаких границ, хотя и следовало бы мне постыдиться подобных чувств, ведь не стало человека, каким бы скверным при жизни он не был. Да, ваше сиятельство, всепокорнейше сообщаю вам благую весть: князь Леманн казнен. Я пребывал на той казни и видел, как тело его навсегда прахом обратилось. Народ особливо не печаловался, смерть Леманна многим показалась справедливой. Его обвинили в пособничестве шведскому королю. Разумеется, это ложью является, ведь погиб он по вине вашей. Впрочем, оплакивать его вряд ли кто-то станет. Винить вас — тем паче.
Почтеннейший виконт де Дюруа с Божьей милостью с задачею своею справился. Совет ему поверил.
Что же касается ваших дорогих друзей — Софьи Алексеевны и Григория Степановича, — они в надежных руках моих милых девочек. Вскоре прибудем, как и обещано было.
До скорой встречи, искренне ваш
граф Уотан Шварц».
Петя бросил письмо обратно на стол, словно оно его обожгло, и отшатнулся назад.
— О, Господи, только не это!..
