Ценою жизни

Петя старался никому не показывать своего волнения. Ведь если бы кто-то заметил эту внезапную и совершенно противоестественную перемену в его настроении, он бы не смог объяснить причину оной. Признаться в том, что читал то письмо? Вне всяких сомнений, признание облегчило бы его душу от отягощающего бремени вины, но пасть в глазах Якова Вилимовича не входило в его планы.       Учитывая, что Петя и без того сокрушался и, кажется, прошел через все фазы угрызения совести, признание навсегда лишило бы его доверия Брюса. Проклятое любопытство! И как только мог он так поступить с этим святым человеком, который взял на себя ответственность за его жизнь, да еще и признал своим сыном?! Заслуживал ли он после подобного бесчестия столь сердечного благоволения?       И как бы это ни было парадоксально, а только в своем лихорадочном отчаянии Петя вспомнил ту роковую ночь после бала, когда, боясь расстроить Якова Вилимовича и потерять его доверие, не мог уснуть. Наступив почти на те же грабли, мальчик всерьез задумался о признании. Во-первых, это будет честно, во-вторых, вдруг вновь произойдет нечто страшное, ежели он смолчит? «С другой стороны, — размышлял Петя, — не могло же то письмо быть проклятым? Обычное письмо! Ну, написал его этот змей, ну и что ж с того? Не мне же! Ан Яков Вилимович уж знают на его жалкие колдовские выходки управу! Якову Вилимовичу он не может навредить, никак не может!..»       Несмотря на то, что Шварц «сблизил» их с Брюсом, Петя считал это весьма дурным способом проявления подобной милости к ним обоим. «Зачем так жестоко? — думал Петя. — Коли и впрямь так уж сильно помочь хотел, то и помог бы добрыми наставлениями, но не упивался бы страданиями честных людей! Сколько раз мы были на волоске от смерти?!»       Пете оставалось лишь тешить себя надеждами на то, что Брюс смилостивиться над ним и пригласит графа Шварца в свое поместье, когда он будет в школе. Желательно, на экзамене, чтобы не думать об этом страшном человеке, собирающимся переступить порог сего дома. Об этом Петя тоже думал с немалой тревогой. Зачем Якову Вилимовичу понадобилось видеться с ним? Может, он хочет наказать его за свершенное им зло? Но Яков Вилимович не такой — он бы не стал намеренно издеваться над человеком, даже таким, как Шварц! А может, это сам Шварц настоял на встрече? Но зачем? Новое издевательство? Выдумал более изощренное? И откуда этот прохвост знает виконта — такого доброго и честного человека?       Когда же через три дня в комнату вошла Татьяна Борисовна и сказала, что Яков Вилимович срочно вызывает его вниз встречать гостей, сердце мальчика сделало такой умопомрачительный кульбит, что у него аж звезды в глазах запрыгали!       — А вы не знаете, — спросил Петя у старушки, — кто приехал? Яков Вилимович вам не говорили?       — Говаривал, — сказала Татьяна Борисовна. — Навродя какие-та друзья издалека приехали.       — Друзья?..       Спустившись вниз, Петя ожидал встретить кого угодно — Шварца, восставшего из мертвых Леманна или кого-нибудь пострашнее их обоих, — но совсем забыл, что помимо этих проклятых имен увидел в письме и хорошие.       Выходящую из кареты Софью Алексеевну Петя даже не сразу и узнал — так она изменилась, так похорошела и поправилась. Что-то легкое и непринужденное было во всем ее существе. Взгляд, выражающий теплое спокойствие, смотрел радостно и свободно. А какой чудный наряд украшал ее красивую, изобилующую здоровьем фигуру! Отороченное нежными кружевами прекрасное светло-желтое платье, похожее на раскрывшийся бутон чайной розы, очень подходил к ее рыжим кудряшкам, которые успели заметно отрасти.       Не помня себя от счастья, Петя стремглав бросился к ней навстречу:       — Софья Алексеевна!       — Петенька, мой птенчик! — ахнула она, расправив руки в стороны.       Петя крепко обнял ее за плечи и не отпускал до тех пор, пока не услышал позади:       — Петя, где же твои манеры?       Но оказалось, что Яков Вилимович только говорил укоризненно — на самом деле его лицо было озарено не менее радостной улыбкой. Когда настала его очередь обниматься с Сонюшкой, Петя поприветствовал Григория Степановича.       — Тебя прямо не узнать, внучек! — сказал старик. — Щечки-то ужо румяны, глазки — блестят! Сонюшка, милая, погляди: Петька-то наш уж совсем другим сделался!       — И правда! — сказала Сонюшка, выпустив Брюса из удушливых объятий. — Я тебя таким и не помню совсем. Надо же, какой ты стал хорошенький!       — На пирогах Татьяны Борисовны поправляюсь, — пошутил Петя.       — От пирожка бы и я не отказался! — сказал Григорий Степанович.       И его желание было тотчас же исполнено — Татьяна Борисовна, не только заменяющая повара, но и исполняющая роль управляющей, распорядилась, чтобы немедленно подали к столу.       — Боже! — воскликнула Сонюшка, обратив взгляд на недоумевающую Марго. — Кто эта прелестная девочка?       Все это время Марго, как видно, готовая по всем правилами этикета встретить дорогих гостей отца, тихо стояла в стороне. Петя решил, что ей, видимо, впервые пришлось наблюдать столь неформальную встречу.       — Здравствуйте, — вежливо сказала она, сделав книксен.       — Здравствуй, — сказала Сонюшка. — Ты, должно быть, дочь Якова Вилимовича, правда? Ах, как много я о тебе слышала! Чаю, мы подружимся с тобою, детка!       Долгожданное воссоединение с друзьями на какое-то время излечило Петю от пагубных размышлений о Шварце. А затем мальчику и вовсе стало не до него — экзамены поглотили все его мысли. Тем не менее, если и удавалось вспомнить графа, то только как вспышку — яркую и мгновенно затухающую.       Ребята, какую-то неделю назад насмехающиеся над Петей и откровенно его презирающие, вдруг стали перед ним заискивать. Завистливые и тщеславные старались не говорить при нем дурного слова, а малодушные и трусливые — замолкали вовсе, точно Петя заделался каким-то наводящим ужас карателем, способным уничтожить одним только взглядом.       Однако беспокойства мальчика о неминуемой встречи со Шварцем вернулись на круги своя, когда на следующих выходных он приехал в поместье и обнаружил его неприветливым и суетливым. За этот короткий промежуток времени, что Петя уже пробыл здесь, ему доставляли величайшее удовольствие их уютные вечера в гостиной, когда Яков Вилимович сидел в кресле у камина, Григорий Степанович — отдыхал с трубкой на софе, Сонюшка — расчесывала шелковистые волосы Марго, сидя на персидском коврике, а он, Петя, потягивая из чашки горячий шоколад, сидел с ними рядышком. В такие минуты он впадал в приятную задумчивость. Любуясь лицами родных, слушая их беседы и радуясь их смеху, Петя как бы смотрел на них со стороны — тогда сердцебиение учащалось, а в груди — делалось тепло. Ведь он чувствовал себя частью одного сердца — большого и бьющегося.       Сегодня же, переступив порог поместья, Петя догадался: уютного вечера у камина не будет. Каждый — от прислуги до хозяина — был занят каким-то важным делом. Церемониймейстер — мужчина уже немолодой и обрюзгший, пихал всех своим толстым животом, похожим на большой упругий шарик, наполненный водой.       — Эй, мальчик! — пропыхтел он, останавливая Петю в вестибюле.       — Да, ваше высокородие?       — На-ка — отнеси это в гостиную! — Он дал Пете тяжелый тюк каких-то тканей.       Оставив их на подоконнике в гостиной, Петя встретил там Марго и Сонюшку, которые тоже были заняты делом. Возможно, не самым «пыльным», но не менее важным, а именно — украшением залы цветами.       — В чью же честь, — спросил у них Петя после теплого приветствия, — устроены сии великолепные сборы?       — Папенька ждет тебя в твоей комнате, — сказала Марго. — Поторопись!       Но «поторопиться» не получилось — тучный церемониймейстер, снова встретившийся Пете по пути, наказал ему отнести вниз две фарфоровые вазы, каждая из которых весила по полпуда. Кое-как дотащив эти расписные громадины вниз, Петя поспешил в свою комнату, молясь не встретить больше церемониймейстера.       — Ваше сиятельство, — спросил он у Брюса, — почему все суетиться так? Извините мне мою неосведомленность, однако я совсем не знаю, какой сегодня отмечается праздник…       — Какой сегодня отмечается праздник, хм, хм… — вдумчиво повторил за ним Яков Вилимович, листая какую-то толстую книгу. — Дарья Петровна, — обратился он к гувернантке, указав пером на какие-то строки в книге, — господина де Робера сегодня не будет — господин Вебер сообщил, что у него прошлой ночью случился приступ подагры; его место может занять госпожа Вишневская — насколько я помню, она состоит в хороших отношениях с графиней фон Кляйн? Как думаете, уместно ли будет посадить их рядом?       — Ах, Яков Вилимович, вы не слышали разве? — ответила гувернантка. — Кляйны також сегодня не явятся — по милости Божией прошлой ночью графиня разрешилась от бремени. Роды были тяжелыми, граф не отходит от ее постели!       — Бедняжка. Как же она сейчас себя чувствует, вы не знаете?       — Говорят, графиня крайне слаба…       — Надобно будет всенепременно поздравить дорогих Кляйнов, как только графиня придет в себя. Но кто же у них родился?       — Девочка.       — Девочка! Какая чудесная новость!       — А господин посол, — грустно сказала Дарья Петровна, — прибывший намедни из Парижу, посчитал иначе. Поздравляя Кляйнов, нелестно обронил, что для молодых родителей нет ничего более зазорного, чем «первенец женского пола»; наследник-де есть вознаграждение, но девочка — бремя…       — Да разве может родное дитя быть бременем?!       — Зря я вам сказала, токмо расстроила…       — Ну что вы, Дарья Петровна! Разве могут меня расстроить слова жалкого глупца? Насколько вам известно, посол завсегда отличался излишним и вызывающим пренебрежением к любой доброй новости! Что ж? — Яков Вилимович передал книгу Дарье Петровне. — Полагаю, вы справитесь с сей работой намного лучше господина Вебера. Посмотрите — он рассадил гостей как попало! А еще уважаемый церемониймейстер!       — О, не судите господина Вебера строго, Яков Вилимович. После того, как он вышел в отставку, стал таким рассеянным!       — Однако это не исключает моего абсолютного доверия вам. Я знаю: вы все сделаете верно и проследите за тем, чтобы господин Вебер своей нервозностью не превратил поместье в сумасшедший дом! Господи, — Яков Вилимович изнеможенно помассировал лоб, — из-за этого суетного господина скоро и я, как знать, сойду с ума…       — Что вы, что вы, Яков Вилимович! Сегодня ответственный день. Ежели вы сейчас опустите руки, господина Вебера уже будет не остановить!       — Надеюсь, он не забыл о музыке?..       — Кажется, музыканты уже прибыли. Однако обещаю — я за всем прослежу. Можете на меня положиться.       — Благодарю вас, дорогая, ступайте.       Гувернантка поклонилась и, прижав книгу к груди, удалилась из комнаты.       Тогда-то Яков Вилимович наконец обратил внимание на Петю:       — Вот ты где! Проходи же, мой мальчик, не стой в пороге!       — Ваше сиятельство, а что?..       — Тебе нужно хорошо выглядеть, — перебил его Яков Вилимович, принимая у портного, все это время хлопочущего у манекена, расшитый цветочным узором бархатный темно-серый кафтанчик. — Я наказал сшить для тебя подобающее молодому человеку платье по твоим школьным одеждам. Как тебе, нравится?       — Превосходное платье… — сказал Петя, не зная, какими подходящими словами выразить Брюсу свою благодарность. — Право же, ваше сиятельство, не стоило вам так тратиться. Разве достоин я большего, чем ваше внимание и забота?..       Яков Вилимович завел глаза:       — Притворюсь, будто я этого не слышал.       — Извините, ваше сиятельство. А по какому поводу праздник?..       Но Якову Вилимовичу было не суждено ответить на этот вопрос — на пороге комнаты появилась Татьяна Борисовна.       — Яков Вилимович, родный, там шторки привезли кружевныя — кудай-то их деть-то вы приказывали? Вы поглядитя?       — Погляжу! Господин Шмидт, — обратился Яков Вилимович к портному, — ежели то будет потребно, внесите все нужные корректировки — мальчик похудел.       — Да-да, ваше сиятельство, я учту все ваши требования. Можете не беспокоиться — ступайте с Богом!       Да, день обещал быть душным, а вечер — волнительным. По крайней мере для Пети, который и не представлял, как снова сможет взглянуть в глаза человеку, доставившему ему столько боли.       Даже когда все сборы были завершены, господин Вебер, в услугах которого уже давно не нуждались, никак не мог справиться с волнением. Несмотря на то, что почти все его старания пошли прахом — Дарье Петровне пришлось переделывать все наскоро выполненные приготовления церемониймейстера заново, — он по-прежнему был взвинчен. И чтобы успокоить бедного господина Вебера, Григорию Степановичу пришлось пойти на крайние меры и втихомолку угостить его рюмочкой можжевеловой водки. Точнее — пятью рюмочками. Но об этом Григорий Степанович попросил Петю никому не рассказывать. Самое главное, что после приятного угощения господин Вебер успокоился, а уж сколько на то потребовалось рюмочек знать всем вовсе не обязательно.       И как бы это сравнение не было забавно, но в унисон с господином Вебером Петя, тягостные тревоги которого после наступления вечера только возросли, едва ли мог мыслить трезво. Шатаясь по поместью словно привидение, он с беспокойством выглядывал в окна, когда слышал шум колясок на подъездной дорожке. Лакей, возвещающий о прибытии гостей, удивительно одинаково всем кланялся, словно внутри него находился заводной механизм, благодаря которому ему и удавалось выделывать такие идентичные поклоны. Гостей встречали звуки дивной музыки, наполняющей поместье чарующим теплом. Жаль, что она не могла успокоить Петю так же, как господина Вебера — водка.       — Ее сиятельство, — громко провозгласил «механический» лакей, — княгиня Аделаида Александра Изабелла Леманн в сопровождении дочерей — их сиятельствами княжнами Анели Анной Александровной Муррей, Зельмой Марией Александровной Муррей, Мирабеллой Марфой Александровной Леманн и Раффаэлой Маргаритой Александровной Леманн!       Петя широко улыбнулся — наверное, неприлично и несдержанно, — когда увидел на пороге залы княгиню и княжон. Впрочем, Яков Вилимович, встречающий гостей в большой зале, был счастлив не меньше своего наивного питомца.       После всех приветственных формальностей — требующих этикетом поклонов, реверансов и галантных выражений, — Яков Вилимович расслабился, позволив себе такую простую фамильярность, как объятия. Зельма, облаченная в свое привычное мужское платье, прижалась к Брюсу первая. Да так крепко и дружественно, словно в прошлом их связывало нечто большее, чем обыкновенное знакомство. Пете показалось это странным. Быть может, пока он был парализован нитями Леманна, пока сознание его путалось в тумане, им действительно удалось сблизиться?       Точно так же, как и ему с княжной Анели.       — Петя, милый, — сказала она, взяв мальчика за руки. — Ты весьма хорошо выглядишь — говорю это тебе, как лекарь.       — Благодарю вас, ваше сиятельство, — сказал с улыбкой Петя. — Токмо благодаря вам и вашим усердиям я стою сейчас перед вами.       Анели растроганно сжала плечо мальчика.       — Его милость, — разрезал приятный шум голосов возглас лакея, — лорд Шарль Пьер Бланш, виконт де Дюруа, с дочерью — ее милостью леди Мэриан Элоизой Бланш, виконтессой де Дюруа!       Петя был готов дать голову на отсечение, что никогда еще не видел таких похожих друг на друга людей. Леди Мэриан была точной копией своего отца! Если бы ей пририсовали усики, то и тогда их с виконтом невозможно было бы отличить друг друга!       — Добро пожаловать, виконт, виконтесса, — сказал Яков Вилимович, ответив на учтивые поклоны семейства де Дюруа. — Рад видеть вас.       — Благодаг’им за оказанную нам чьесть, ваше сиательство, — сказал виконт.       — Для меня высокой честью является знакомство с вами, ваше сиятельство, — сказала виконтесса. — Благодарим вас за радушный прием.       Ее русский, однако, сверх всех ожиданий, был сравнительно «чище», чем русский виконта. Однако мысли об этом удивительном обстоятельстве испарились за ненадобностью, стоило Пете услышать:       — Его сиятельство граф Уотан Фридрих-Иоганн Шварц с женою — ее сиятельством графиней Элизабет Шарлоттой Шварц.       Не сводя опасливого взгляда с сиятельной четы, торжественно входящей в залу, Петя неосознанно вцепился в руку Якова Вилимовича.       — Тш-ш, — шепнул он мальчику, — успокойся, детка, я рядом.       Граф Шварц одной рукою держал пухлую ручку своей жены, во второй нес миниатюрного мопса с очень, как показалось Пете, грустными, вдумчиво-меланхоличными глазами. Или же, напротив — всезнающими и учеными.       Изящно поклонившись Брюсу, Шварц произнес своим медовым голоском:       — Рад вновь видеть ваши светлые очи, любезный друг.       — Взаимно, — поклонился Шварцам Яков Вилимович. — Добро пожаловать.       — Здравствуйте, Яков Вилимович. — Кокетливо склонив головку набок и прищурив глаза, Элизабет протянула Брюсу ручку для поцелуя.       Несмотря на то, что Шварц по-прежнему являл для Пети все самое скверное, он считал несправедливым оценивать его внешность так же, как и его душевные качества. Он и его жена, быть может, были самой красивой парой на этом загадочном вечере. По крайней мере, Пете так показалось. И если Шварц — обольстительный и утонченный, — представлял собою само воплощение элегантности, то его жена показалась Пете просто богиней красоты и изящества. И не только потому, что ее внешность соответствовала всем канонам истинного благолепия того времени; было в этой полной обворожительной женщине нечто особенное. Петя догадывался, что она, как и ее дурной муж, кудесница, потому что… он по уши влюбился в нее. С первого взгляда.       Даже Шварц уже был не так важен, как она…       Она была прекрасна, чудесна…       — Петя?       Мальчик вздрогнул.       Не пойми откуда взявшийся туман в его голове тотчас же рассеялся. Выйдя из теплой истомы, окутавшей его непонятной симпатией, Петя снова очутился в реальности. Со Шварцем, который внезапно вырос перед ним, как черт из табакерки.       — Как поживаешь, душка? — Граф приложил свою надушенную тонким парфюмом руку к его лицу.       Петя замер. Кажется, даже перестал дышать.       А Шварц между тем улыбнулся ему так дружелюбно, точно не было между ними всего того ужаса, через который мальчику пришлось пройти по его милости. Точно он никогда не шептал ему на ухо проклятий и не приходил во снах, чтобы задушить этой самой рукою, унизанной дорогими перстнями, которая теперь гладит его по щеке. Точно не обманул его тогда на берегу озера и не понуждал пить «яд»…       — Почему же ты молчишь, мой мальчик?       — Порой, — ответил Петя, — одно неосторожно оброненное слово может глубоко ранить человека. Я это запомнил, ваше сиятельство. Я запомнил многие ваши поучения, и впредь, я чаю, не допустить подобной ошибки, за кою жестоко поплатился.       — Отныне ты под надежной защитой, малыш! Мы с твоим папенькой вовсе не враги. Не сомневайся — я пришел с миром.       — Не смею сомневаться в вашей честности, ваше сиятельство, — соврал Петя.       — В таком случае — улыбнись! Сегодня такой чудесный праздник!       — Д-да, чудесный…       — Да разве ты не рад? Праздник ведь устроен в твою честь!       — В мою честь?       — Ну, разумеется! В честь того, что ты вошел в семью Якова Вилимовича! Он тебе что же, не сказал? Ой! — Шварц артистично приложил ладонь к груди. — Не говори только, что я испортил сюрприз!       — Что вы, ваше сиятельство?.. — Петя растерялся. — Право же, для меня это большое удивление!       — Что ж? — Шварц пожал плечами. — Рад, что стал твоим вестником. И да — от всего сердца поздравляю тебя, Петя. Тебе зело повезло оказаться под опекой такого замечательного человека, как Яков Вилимович…       Петя ничего не понимал.       Впервые в жизни он оказался во столь неоднозначном положении. Что делать? Что чувствовать? Как оставаться справедливым? Да и в чем она — справедливость? Этот человек не думал о справедливости, когда проклял его и обрек его семью на страдания.       Семья.       «Но ведь ее бы не было у тебя, — шептала Пете совесть. — Шварца следует благодарить. Он подарил тебе семью…»       «И все-таки — предупреждал совесть разум, — этот человек — опасен. От него можно ожидать любой подлости. Вспомни, через что тебе пришлось пройти».       И Петя вспоминал. Все заново. В мельчайших подробностях. Словно это было вчера.       Да и мог ли он забыть?       Стараясь не попадаться этому льстецу на глаза, Петя решил не выделяться. Это будет сложно, учитывая, какой Яков Вилимович затеял праздник, однако, Петя посчитал это вполне разумным — другого-то выхода избежать очередной кары Шварца не было.       Увидев спускающуюся в залу Марго, Петя также посчитал своим долгом предупредить ее об опасности. Мало он беспокоился о ее здоровье на Погосте!       — Марго?       Она обернулась.       — Чего тебе?       — Э-э, чудно выглядите.       И тут Петя не соврал — выглядела Марго и впрямь чудесно. Ее платье, по сравнению с нарядами многих присутствующих сегодня дам, заметно выделялось. До того воздушное и легкое, словно было сделано из облачка, оно действительно на первый взгляд могло почудиться утренней небесной поволокой. Портной учел все ревностные притязания своей юной заказчицы, поэтому Петя не удивился, заметив полупрозрачные белоснежные рукава в виде пушистых перьев.       — Благодарю. — Марго улыбнулась. — Ты что-то хотел?       — Я хотел предупредить вас об опасности, — серьезно сказал Петя.       — Вот как. О какой же?       — Граф Шварц. Держитесь от него подальше. Не попадайтесь ему на глаза.       Но Марго только фыркнула.       — Ты совершенно умом тронулся? Граф Шварц — наш гость. И мне нужно поприветствовать его.       Петя преградил ей путь.       — Марго, пожалуйста, ты и не представляешь, чем эта встреча может для тебя обернуться!       — Я, конечно, завсегда знала, что ты странный, но чтобы настолько! Прочь с дороги!       — Нет, не ходи!       — Я сказала: уйди с дороги!       — Пожалуйста, Марго! Ты можешь пострадать! Он могущественный темный маг!       — Помниться, ты пару недель назад самоуверенно заявлял обратное: граф Шварц, дескать, вовсе никакой не маг; так о нем, говорил, злословия лишь всякие болтают!       — Знаю, что говорил. И отныне глубоко сожалею о своих словах. Я погорячился тогда — признаю! Я же не знал, что он…       — Не позорь меня, — перебила его Марго, пихнув в сторону.       — Марго… — застонал Петя.       — Уходи к себе! Не порть торжества своей жалкой трусостью!       Тогда Пете пришлось пойти на истинно отчаянный шаг, — взяв Марго за плечо, когда она уже переступила порог залы, он потянул ее обратно в коридор.       — Пусти! — вырывалась она.       — Пожалуйста, выслушай меня!       — Не трогай меня! Ты испортишь мое платье!       Не прошло и секунды, как прагматичные предостережения Марго сбылись — слабые посеребренные нити ее прекрасного пушистого рукава разорвались с громким треском. И все это — на глазах гостей, которые не преминули неприлично уставиться на них обоих. Музыканты, до этого исправно исполняющие свои обязанности, резко оборвали льющуюся по зале, как ручеек, мелодию, обернувшись на внеплановый переполох в пороге залы: флейтисты опустили свои флейты, скрипачи — застыли с поднятыми смычками, а исполняющая за клавесином арию французская певица — нахмурила бровки.       Пете еще никогда не было так стыдно. Однако, переведя взгляд с гостей на растерянную Марго, он почувствовал себе еще хуже — если это вообще было возможно в его положении. Смятение, перемежающееся с глубокой виною, было столь велико, что мальчик и представить не мог, каким образом ему удастся все исправить.       — Марго, прости… — прошептал он.       В глазах девочки стояли слезы, уничтожающие в нем всякую надежду на прощение. Но это еще что! Прежде чем покинуть залу, Марго нашла в себе силы обратиться к гостям:       — Извините…       Петя же, по-прежнему сжимая в руке ее пушистый рукав, продолжал стоять в пороге как истукан. Что сказать всем этим людям, с удивлением глядящим на него? Что делать? Броситься за нею следом, моля о прощении?       К счастью, покинувший общество сестер Муррей, Яков Вилимович, наблюдающий весь этот позор от начала до конца, разрешил внутреннее замешательство Пети:       — Иди к себе, — строго приказал, вырвав из его рук рукав.

***

      Якову Вилимовичу, как и любому другому любящему свое чадо отцу, было больно видеть безутешный плач дочери. Из-за другого чада, волнения которого также были ему не безразличны. При всем при том, став свидетелем столь жалобных слез Марго, он едва ли мог сейчас сочувствовать Пете.       Марго уткнулась лицом в подушку и, надрывая сердце отца, рыдала так горестно, что даже не услышала, как он вошел в ее комнату. Присев рядом с нею на софу, Яков Вилимович ласково произнес:       — Доченька моя, моя звездочка, ну что ты так расстроилась, право?       — Ах, папенька… — всхлипнула Марго, отбросив подушку в сторону и крепко прижавшись к нему. — Он опозорил меня перед гостями… Как же теперь быть?..       — Ни одна слезинка, тобою пророненная, сего наряда не стоит.       — Зачем он так со мной?.. Зачем он вообще сюда переехал?! Зачем вы позволили ему жить здесь? Его место там, в школе! Там бы и оставался! Несносный, невоспитанный дикарь!..       — Ты ведь совсем не чувствуешь того, что в порыве обиды слетает с твоих уст, правда, моя девочка?       — Да ну его!       Отстранившись, Марго еще раз глубоко всхлипнула и размазала по личику слезы. Яков Вилимович вынул из-за обшлага рукава платочек и протянул его девочке. Пока она приводила себя в порядок, он с помощью самого простого заклинания вернул порванный Петей рукавчик обратно.       — Вот и все, — сказал Брюс. — Стоило ли так расстраиваться?       — Я все равно теперь не смогу выйти к гостям…       — Сможешь, конечно. Поверь: все они весьма переживают о тебе. Ты ведь ни в чем не виновата.       — Да, виноват он! Накажите его, как следует, папенька! накажите!       — Непременно накажу, детка, обязательно. Однако скажи мне, только честно: тебя и впрямь так расстраивает присутствие Пети? Ты бы действительно хотела, чтобы он уехал обратно?       — Пока не научится вести себя по-человечески! — проворчала Марго.       — Марго, я серьезно.       — Он не хотел, чтобы я поприветствовала графа Шварца — какой позор! Что теперь подумают обо мне гости?       — Ежели спустишься к ним и поприветствуешь — самое лучшее.       Марго поднялась с софы и, подойдя к зеркалу, со всей тщательностью и придирчивостью, присущей только самым искушенным ценителям красоты, осмотрела свой наряд со всех сторон.       — Платье ничего? — спросила девочка. — Хорошо выглядит?       — Ты выглядишь прекрасно, моя девочка. Ступай же! Окажи милость нашим любезным гостям лицезреть столь очаровательной красоты юную леди.       Марго поблагодарила отца и, присев в реверансе, покинула было комнату.       — Папенька? — Девочка остановилась на полпути к двери.       — Да, моя девочка?       — Вы уж Петю-то не наказывайте больно строго. Он хоть и провинился весьма, но… он же наш, правда? Тем более он еще не совсем здоров.       — Конечно, милая. Ты все верно рассудила. Ступай.       Петю Яков Вилимович застал крайне бледным и взволнованным. Впрочем, он и не помнил, когда Петя выглядел иначе. В последнее время вина, стыд и беспокойство являлись его верными спутниками.       — Что на тебя нашло? — спросил у него Брюс.       — Простите меня, бога ради, ваше сиятельство, — пробормотал на одном дыхании Петя. — Я не хотел дурного…       — А теперь послушай меня: ты серьезно провинился. И мне следовало бы строго тебя наказать, однако я не стану этого делать. Знаешь почему?       Петя покачал головой и опустил глаза в пол.       — Смотри в глаза, подчас с тобою разговаривают! — Яков Вилимович нервно вздернул мальчика за подбородок. Однако он и предположить не мог, что Петя, очевидно настолько сомневающийся в его уравновешенности, зажмурится в ожидании удара. Впрочем, мальчик и тогда, до треклятого Погоста, уворачивался от него, словно затравленный щенок. Яков Вилимович — не без тяжелого сердца — справедливо рассудил, что подобное поведение могло говорить лишь об одном: то путешествие совсем не изменило отношение Пети к нему; он так и остался для него строгим учителем.       — Марго попросила меня не наказывать тебя, — продолжал тем не менее Яков Вилимович, — но ты перешел все допустимые границы! Своим недостойным поведением ты оскорбил мою дочь. А ежели ты позволяешь себе оскорбить ее, значит — позволяешь оскорбить и меня.       — П-пожалуйста, поверьте, — сказал Петя, — я бы никогда не позволил себе подобной дерзости!       — Ты расстроил меня. И разочаровал.       — Я… я раскаиваюсь перед вами и прошу у вас прощения, Яков Вилимович!.. Такого больше никогда не повториться — обещаю!.. Мне так стыдно… Но я всего лишь беспокоился… Я беспокоился о Марго, не хотел, чтобы она… чтобы она попадалась ему на глаза! Я не хотел, чтобы с нею случилась беда!..       Яков Вилимович, не желая смотреть в его глаза, полные самого искреннего покаяния, отвел взгляд в сторону.       — Однажды на Погосте, — холодно сказал Брюс, — подчас мы расстались, ты сказал Шварцу, будто бы он могущественнее меня.       — Д-да, но он заставил меня сказать это!.. Он сказал, что убьет вас, ежели я не скажу, что он — самый могущественный маг!..       — Тебя и заставлять было не нужно. Полагаю, что эти слова дались тебе легко.       — Что вы, ваше сиятельство?! Как?!.. Да как вы можете допускать такие мысли?!.. Да разве?.. Да я… Эти слова… они вонзились болью в мое сердце!.. Я так вовсе не думаю… никогда не думал!..       — Неужели? — Яков Вилимович снова посмотрел на него. — Тогда почему же ты не позволил Марго поприветствовать графа Шварца? Полагал, что он сможет наложить на нее свое проклятие? В моем присутствии? Почему ты испужался его? Не от того ли, что считаешь его сильнее меня? Ты усомнился в моем могуществе, Петя. А тогда, в страшную ночь? Я простил тебя тогда, потому что ты был проклят, но сейчас… Как мне простить тебя сейчас?       — Ваше сиятельство…       Яков Вилимович поднял руку в знак молчания.       — Ты и тогда сомневался в моих силах. Ты и тогда думал, что Шварц поработил мой разум и заставил сделать тебе больно. Ты завсегда сомневался во мне. Сомневаешься и сейчас. Что ж? это вполне допустимо и даже справедливо в твоем положении. Ведь на Погосте я действительно был слаб пред проклятием Шварца; ты страдал, а я ничего не мог сделать. Так ты думаешь, правда?       — Яков Вилимович, я ничего такого никогда не думал… прошу вас — поверьте!..       — Мне не о чем с тобой разговаривать.       С этими словами Яков Вилимович направился к двери. Но Петя догнал его и, сложив руки вместе, прошептал:       — Ваше сиятельство, пожалуйста, выслушайте меня!.. Я был готов умереть за вас — тогда и сейчас… Я уважаю, почитаю и люблю вас более собственной жизни… Да она и вовсе ничего не стоит, ежели в ней не будет вас, Марго, Софьи Алексеевны и Григория Степановича… Вы же… вы же моя семья… Мы же все еще семья, правда? Пожалуйста, Яков Вилимович, скажите: мы семья?..       Яков Вилимович ничего не сказал. Бросив последний взгляд на мальчика, мир которого стремительно разрушался, надежды и мечты которого обращались в прах, он удалился.       Удалился, так и не исполнив просьбу Марго. Вместо того, чтобы наказать Петю «не строго», наказал жестоко.       Спустившись к гостям, Брюс, для которого цель сего торжества представлялась по своей осуществимости монументальной, довольно долго не мог отыскать Шварца. Ради него-то в сущности и был устроен сей вечер. Сегодня должно было свершиться нечто столь грандиозное, что и самому отъявленному колдуну или колдунье пришлось бы признать поразительную значительность оного. По крайней мере, Яков Вилимович на это рассчитывал. Однако для свершения задуманного ему нужен был Шварц, которого нигде не было.       К счастью, пока Яков Вилимович искал его, столкнулся с Зельмой. Уж она-то точно знала, куда вдруг запропастился ее любимый дядюшка!       — Как хорошо, — сказала Зельма, — что мы снова встретились с вами, Яков Вилимович! Вы и не представляете, от какой беды вы меня упасли! Видите того юнца? ну, в красных панталонах! Я едва не вызвала его на дуэль за то, что он посмел насмехаться над моим платьем, «совсем непотребном для девушки»! Ну вы представляете?! Каков наглец! Да я живо надрала бы ему задницу! Он бы с этой дуэли живым бы не вышел, Яков Вилимович, вы же знаете!       — Знаю! — подтвердил Брюс. — Ты, к слову, не видела своего дядюшку?       — Они с виконтом поднялись наверх; дядюшка обронил чудесную фразу о том, что вид с балкона должен быть весьма романтическим, ах! — Зельма поморщилась. — Господи Иисусе, дядюшка иногда бывает таким женственным, право! Токмо, — перешла она на шепот, — не говорите ему, что я это сказала. Ведь я люблю его больше всех на свете!       Ну конечно. Как Яков Вилимович мог не заметить, что виконт так же бесследно исчез? Видимо, даже в обществе они не могли держаться друг от друга на относительно «безопасном» расстоянии. Впрочем, Яков Вилимович посчитал неправильным осуждать их обоих — если это любовь, то она не терпит разлуки, пусть близость сия и является губительной. Поблагодарив Зельму за помощь, он поднялся наверх, застав виконта и Шварца на балконе.       — Нет мне покоя, Шарль, — говорил ему Шварц с жалобной безысходностью в голосе.       — Мы можем уйти, — отвечал ему на немецком де Дюруа, — если ты чувствуешь себя здесь некомфортно.       — Нет, я останусь. Это кричит во мне моя слабость. Мы выдержим. Я все снесу. Пусть глумится. Я заслужил его презрения. Я заслужил его ненависти. Скорее бы закончилось все…       — Ты заслуживаешь счастья.       — Нет, не заслуживаю. Помнишь, что произошло в прошлый раз? Выигрывая, все они вскоре забывают о том, что это я подтолкнул их к победе.       — Брюс не такой.       — Ты видел мальчика? Он едва сознания от страха не лишился! Я уже никому не верю…       — Теперь у мальчика есть опора. Благодаря тебе.       — Так и было задумано.       — К чему же корить себя, Уотси? Ты сблизил их. Теперь у мальчика есть семья.       — Да, но какой ценою, Шарль? Ценою жизни.       — Но он жив.       — Если бы не те слова, мальчик был бы мертв. Брюс успел едва ли…       — Ты отрицаешь искренность его чувств к мальчику?       — Нет, как можно?.. Он любит его, но… мне неспокойно.       Затем наступила тишина, прерывая тяжелыми вздохами Шварца. Виконт тоже молчал, очевидно, не зная, какими словами утешить любимого. Яков Вилимович хотел было вторгнуться в это молчание, чтобы как можно скорее приступить к делу, но посчитал это неправильным.       Спустившись вниз и подозвав к себе лакея, снующего между гостями и предлагающего им заморский напиток — игристое шампанское, Брюс попросил его подняться с ним на второй этаж.       — Господа! — Яков Вилимович изобразил удивление, заметив графа и виконта на балконе. — Вот вы где! Вы держитесь в стороне. Не обидел ли я вас чем неосторожно?       — Что вы, mon ami! — Де Дюруа хлопнул Якова Вилимовича по плечу. — Замечательный вечег’.       — В таком случае, — Яков Вилимович принял у лакея бокал, — предлагаю выпить за столь замечательный вечер.       Шварц и виконт последовали примеру Брюса.       — Cheers! — поднял свой бокал Яков Вилимович, при этом дружелюбно подмигнув Шварцу.       Но по совершенно непонятной ему причине, сегодня у всех он вызывал чрезвычайную оторопь, и Шварц оказался не исключением. Он опустил растерянный взгляд в свой бокал, к содержимому которого так и не притронулся.       — Вам точно пг’идется по вкусу, mon cher ami! — осушив свой бокал до последней капельки, подбодрил его де Дюруа. — Попг’обуйте же!       Шварц кисло улыбнулся и, набрав в рот совсем чуть-чуть, долго не решался проглотить. Сначала Яков Вилимович решил, что он опасается яда, но всплывшая на поверхности сознания догадка оказалась до неприличия элементарной — Шварц просто не мог этого сделать. Скорее всего, решил Брюс, это как-то связано с первой половиной его жизни, когда из-за дурного здоровья у него возникали проблемы с глотанием. Теперь же, в периоды сильного волнения, он, испытав с этим трудности однажды, не мог избавиться от страха поперхнуться.       Сжав руку виконта, Шварц наконец проглотил эту ничтожную капельку с большим усилием.       — Чудесный вкус, — пробормотал он, отставив свой бокал обратно на поднос.       Яков Вилимович отпустил лакея и переглянулся с де Дюруа, но даже крохотной тени ожидаемой озадаченности в его взгляде не увидел. Напротив — в его глазах искрилась непоколебимая, злая уверенность: принимай, как хочешь, я не стану стыдиться за своего любимого!       И чтобы не усугублять это и без того неловкое положение, Яков Вилимович спросил у Шварца:       — Можем ли мы поговорить с вами наедине, граф?       Де Дюруа, стоило только Якову Вилимовичу произнести это вслух, встал между ними и одарил его колким взглядом.       — Monsieur?       — Я не пощажу вас на сей г’аз, — выпалил виконт, — ежели вы позволите себе какое-то…       — Мне нет никакого удовольствия изводить господина Шварца, господин де Дюруа, — так же грубо перебил его Брюс.       — Ступайте к гостям, виконт, — сказал Шварц.       — Уотан, нет! — отрезал де Дюруа. — Я не позволю!       — Отпусти меня, Шарль. Яков Вилимович — честный человек, он не сделает мне больно. Верь ему, но самое главное — мне. Я обещаю тебе — я вернусь. После же мы уедем домой и по дороге будем слушать чудесные истории Мэриан о том, как весело ей было сегодня на сем вечере…       Переступив порог кабинета Брюса, Шварц — до этого серый и молчаливый, — заметно воспрял духом. Точнее — предпринял провальную попытку заставить поверить в это Якова Вилимовича. Ведь от Шварца по-прежнему исходили резкие импульсы «тревожной» энергии, которые ему бы никак не удалось скрыть под маскою непринужденности.       — С детьми и дом — содом, — сказал Шварц, — без детей — могила. У тебя прекрасная семья, Яков Вилимович.       Сказано это было с мягкой, почти что ангельской улыбкой.       — Расслабься, Уотан, — сказал Яков Вилимович, закрывая дверь. — Больше никаких формальностей.       — Правда? — Шварц насмешливо ухмыльнулся. — Хм, скажи тогда, зачем ты вырядился, словно павлин?       — Желаю соответствовать столь сиятельным гостям, как ты.       — Что за глупости? Я никогда не использую столь косметики! Ты явно переборщил с румянами! А ту мушку, что ты налепил на щеку, следовало бы опустить чуть пониже. И что это на тебе за безвкусные туфли?.. Ты бы еще страусиными перьями бы их украсил! А парик?! Любезный, твой парик — просто птичье гнездо!..       Яков Вилимович, однако, от души рассмеялся, получив столь нелестную оценку своего внешнего вида от истинного эстета всея модного альянса.       Присев на краешек стола и зачерпнув из вазочки горсточку засахаренного миндаля, Брюс сказал:       — Я знаю: это не ты.       — Сегодня такой, завтра — другой, — ответил Шварц. — Тебе-то что? Ты добился, чего хотел. Победа у тебя в кармане, мальчик — с тобой, и больше не одинок. Чего тебе еще надо? Изощренного наказания? Так наказывай — не тяни время попусту. Я жду.       — Уотан, я не собираюсь тебя наказывать.       — Тогда зачем ты меня вызвал?       Яков Вилимович протянул ему вазочку с орешками:       — Хочешь?       — Нет, спасибо. Аппетит пропал.       — Они не отравлены.       — Сахар портит зубы.       — Хм.       Поставив вазочку обратно на стол, Яков Вилимович, думая о том, что Шварц зря отказался от вкусного угощения, позволил себе насладиться оным. С самого утра, что называется, маковой росинки во рту не было!       — Ты вызвал меня, — нарушил тишину Шварц, — чтобы я наблюдал за тем, как ты ешь?       — Нет, — сказал Яков Вилимович, поднявшись, — это было бы слишком жестоким наказанием.       — Ну так, чего же ты ждешь?       — Мне нужно тебе кое-что показать.       — М-м, — жеманно протянул Шварц, — сгораю от любопытства! Ты разденешься?       — Извини, Уотан, такой радостью я тебя, к сожалению, не одарю.       — Почему же сразу «радостью»? Быть может, огорчением?       — Можно подумать, ты не видел!       — Не припомню, чтобы мы когда-нибудь обнажались друг перед другом! Тебе приснилось, может?       — Не будь дураком, Уотан, и святым не притворяйся.       — Ежели ты об обмене телами с виконтом, — серьезно произнес Шварц, — то я не позволил бы свершиться подобному бесстыдству. Мы вместе позаботились о неприкосновенности твоего тела. Единственное, чем виконт злоупотребил, так это орехами. Я предупреждал его, что последствия будут плачевными! Ах, ну почему вы, мужчины, иной раз ведете себя словно дети? Ты, однако, оскорбил меня своими грязными сомнениями, хм!       — Ладно, я искренне прошу у тебя прощения, Уотан. Извини.       — Я даже, — обиженно продолжал Шварц, — сверх собственного обыкновения, перед виконтом в то время не обнажался, ежели тебе интересно это знать!..       — Вообще-то, не очень.       — …А знаешь почему? У тебя в принципе хмурый вид! Подчас виконт находился в твоем теле и смотрел на меня, мне казалось, будто он сейчас вызовет меня на дуэль по совершенно непонятной мне причине! Мэриан, к слову, також все время вопрошала у Шарля — который, да будет тебе известно, самый добросердечный и приятный молодой мужчина во всех мирах! — что его так сильно огорчает? с чего бы это он-де такой хмурый?       — Неужели?       — Да. А еще — ты озабочен, взволнован, гавкаешь на всех.       — Да разве я «гавкал» на кого?       — Ну, Петя был весьма растерян и бледен…       — Я вовсе на него «гавкал»!       — Ага, сейчас ты гавкаешь на меня.       Яков Вилимович нервно вздохнул.       — Он просто не оправился от болезни, которой ты его, между прочим, обременил.       — Ты не хуже моего знаешь, — сказал Шварц, — что я тут абсолютно ни при чем. Зачем язвишь? Зачем упиваешься своей победой предо мною? Победил — так радуйся, не за чем тут петушиться, всем да каждому показывать, как ты горд.       — Что ж, предлагаю завершить сию беседу — она меня, право, утомила.       — Да уж! — фыркнул Шварц.       Пока он бог знает на что обижался, Яков Вилимович собирался с духом. Продумав все в мельчайших подробностях, потратив уйму времени на то, чтобы воплотить свой замысел в жизнь, сгорая в томительном предвкушении сего часа, сейчас он чувствовал поднимающееся внутри волнение.       Взяв со стола наполненную водою флягу и пристегнув ее к поясу, Яков Вилимович протянул Шварцу руки:       — Мне нужно твое согласие. Мы отправимся кое-куда. Ты согласен?       — Прямо сейчас? Посреди твоего тухлого вечера, более похожего на чьи-то похороны? А, я понял! Ты, верно, недавно потерял собачку и, стесняясь своих нежных чувств, действительно скорбишь сегодня по ней, несчастной? В таком случае, не смею смеяться над твоим горем! Когда уже панихида?       — Это не займет много времени, — настаивал Яков Вилимович. — Доверься мне.       Шварц цокнул языком и выразительно завел глаза.       — И куда же мы отправимся? Дай хоть сообщить о том Шарлю и Элизабет — они будут беспокоиться, ежели я вдруг отлучусь куда-то. С тобой. Кто знает, что у тебя на уме?..       — Уотан, прекрати!       — Ну я же говорю! — Шварц всплеснул руками.       — Я хочу оказать тебе милость.       Шварц покачал головой и направился к двери. Которая, преумножая его сомнения в честности Брюса, оказалась заперта.       — Открой дверь, Брюс. Сейчас же открой!       — Уотан, — продолжал Яков Вилимович, — ты не покинешь этой комнаты, пока я тебя не отпущу.       — Я согласен, хорошо, да! — раздражённо бросил Шварц, вложив свои холодные ладони в руки Якова Вилимовича. — Давай же быстрее уже с этим покончим, что бы ты сейчас не сделал! Я готов, черт побери!       — Спасибо.       Яков Вилимович сжал руки Шварца и, закрыв глаза, сосредоточился на заклинании. Это было сложное заклинание; прежде чем проникнуть в его недра, ему пришлось заплатить высокую цену. И Яков Вилимович был готов к этому — готов, как никогда. Несмотря на ежедневную боль и упадок сил, он не сдавался, день за днем погружаясь в мрачные чертоги темной магии. Ведь только обратившись к оной, Яков Вилимович мог возродить прошлое.       Это было прошлое Шварца, о котором у Якова Вилимовича были туманные представления. Опираясь лишь на откровения Аделаиды и собственное воображение, он по крупицам воссоздал небольшую площадь перед домом старого герра Шварца, где к столбу был привязан за руки и шею его сын в окружении насмехающихся над ним прохожих.       Яков Вилимович стал свидетелем их жестокости впервые, Шварц — снова.       — Что?.. — лихорадочно оглядываясь по сторонам, пропыхтел он. — Какого черта?!..       — Стой здесь, — сохраняя спокойствие, сказал Яков Вилимович, не выпуская его рук. — И молчи.       Но вместо того, чтобы послушно наблюдать собственные муки со стороны, Шварц пришел в неистовство — оттащив Якова Вилимовича за грудки прочь от толпы в проулок между фахверковыми домами, стал кидаться на него с кулаками:       — Ты не заставишь меня наблюдать всё это!.. Верни меня обратно!.. Сейчас же верни!..       Яков Вилимович, в созданном пространстве которого они находились, обладал весомым преимуществом над Шварцем, что позволило ему обездвижить его тем заклинанием, которым он обездвижил его в Капелле.       — Замолчи, — сказал Брюс, — иначе я лишу тебя и голоса!       Он взял его одной рукой под локоть, другой — за шкирку, и они вернулись обратно в эпицентр, возможно, самого безжалостного проявления человеческой природы, какие только видела на своем веку эта оживленная улочка в старом городе Кведлинбурге.       — Дьявол!.. — пищал сорванным голосом Шварц, из глаз которого брызнули слезы. — Какой же ты жестокий!.. Какой же ты ублюдок!.. Будь проклят тот день, когда я связался с тобою, чудовище!..       — Ну все, успокойся, — Яков Вилимович прижал его к себе. — Я только помогу тебе. Слышишь? Мы справимся, все будет хорошо, Уотан…       — Нет! — выкрикнул Шварц. — Верни меня обратно! верни! верни! верни!..       Якову Вилимовичу, готовому к подобному неповиновению, ничего не оставалось, как лишить его голоса.       — Ты будешь делать то, что я скажу! — сказал он Шварцу в лицо. — Пойдешь, когда я захочу! Закроешь глаза и перестанешь слышать, когда я позволю! Ты это понял?       Шварц задыхался, не в силах пошевелиться, не в силах произнести ни словечка. Якову Вилимовичу была невыносима подобная жестокость — она уничтожала его совесть и рвала на части сердце, — но иначе показать Шварцу свою готовность к содействию не было возможности. В конце концов Яков Вилимович прекрасно знал, на что шел. Теперь не получится послать все к черту.       Ему придется переступить через себя, чтобы Уотан был счастлив.       — Расступитесь!.. — расчищая себе путь к столбу, пихал в стороны зевак Яков Вилимович. За неимением выбора Шварц следовал за ним. Чтобы взглянуть на себя.       Конечно, привязанный к столбу ребенок — грязный, уродливый и дрожащий от страха, — не имел ничего общего с прекрасным графом Шварцем — воплощением самой чистой и безукоризненной красоты, — за исключением общей жизни.       Приблизившись к стонущему от боли мальчику, Яков Вилимович отпихнул в сторону какого-то краснолицего толстяка, стегающего его длинной веткой, наподобие розги. По толпе прокатился возмущенный гул.       Из спины маленького Уотана, сквозь порванную рубаху, виднелся горб, испещренный крупными темными пятнами. Однако вид этого плачущего существа был столь жалостным и уязвимым, что, взглянув на его обезображенное лицо, Яков Вилимович не увидел в нем того чудовищного уродства, о котором все ему твердили. Да, мальчик был не таким, как все, но его лицо не было ужасным: деформация за счет большой опухоли, нависшей над правым глазом, была броской, но не катастрофичной. Даже деревянные, застывшие в неестественном положении пальцы, искривленный нос, чрезвычайно оттопыренные уши и большие зубы не отвращали. Словом, обращая внимание на его недостатки, никто не видел его совершенств.       А они, как бы это ни было странно, имели место быть. К примеру — циановые глаза, смоляные кудряшки и чудесная алебастровая кожа…       «Неужто, — подумал Яков Вилимович, — это и есть то самое «чудовище», коего стыдился малодушный герр Шварц? коего увидели в сем беспомощном ребенке все эти люди? Как мог допустить подобное бесстыдство над своим сыном отец? Как мог отвергнуть это сокровище и обречь на муки лишь за то, что он отличался от других?»       Он не был ни уродом, ни чудовищем.       Он был несчастным ребенком, требующим внимания, заботы и любви.       Мальчик зажмурился, когда Яков Вилимович наклонился к нему и вытащил из ножен кинжал.       — Не бойся, детка, — сказал Брюс, — я тебя не обижу.       Он разрезал веревки на его шее и руках. Мальчик покачнулся на месте и упал бы, если Яков Вилимович не успел бы его подхватить. Отстегнув от пояса флягу, Брюс приложил горлышко к его запеченным губам. Пока мальчик осторожно глотал воду, недоумевающая толпа прогнозировала Якову Вилимовичу страшные болезни от «этого юродивого» да кричала о том, что он-де болен не только физически, но и душевно, так как возомнил себя сыном самого герра Шварца. Изъявляя стадное уважение последнему, столпившиеся у столба люди, не ведающие жалости, не могли поверить, как это «такому вельможному да разодетому по последней моде господину» пришло в голову приблизиться к «сему ублюдку»!       И Якову Вилимовичу пришлось ответить. Он помог мальчику подняться, спрятал за свою спину и, обернувшись к толпе, выкрикнул:       — Представление окончено! Убирайтесь!       Шварц — взрослый Шварц, все это время стоящий подле Брюса, безмолвно давился слезами. Посмотрев на него, Яков Вилимович сказал:       — Я знаю, ты бы хотел, чтобы тебе протянули руку помощи в этот день.       Взяв несчастного мальчика на руки, Яков Вилимович передал его в руки Шварца, затем — заключил в крепком объятии их обоих.       — Ты совершенство, Уотан, — прошептал он. — Ты — сокровище. В тех людях, что издевались над тобою, смеялись над твоей беспомощностью нет того добра и сострадания, которыми полно твое сердце. Они заглушили в себе всякую жалость к страданиям ближнего. Уничтожили. Поэтому они не способны были сочувствовать твоему горю. Они боялись чужого осуждения, боялись быть униженными. Они — трусы и глупцы.       Да, то, что произошло здесь в этот день, навсегда останется в твоем сердце; ты усвоил, что мир полон коварства и жестокости, но не успел убедиться в том, что он также бывает и милосерден. И ты заслуживаешь любви, Уотан. Заслуживал тогда и заслуживаешь сейчас. Я знаю — ты сможешь простить этих людей. Ты уже их простил.       Яков Вилимович крепче прижался к Шварцу. Несчастный ребенок, заключенный в крепких объятиях между ними, растворился в воздухе.       Он остался в прошлом.       Спустя какое-то мгновение они уже стояли в его кабинете.       Шварц рухнул на колени, задыхаясь в самом отчаянном плаче, какой только Якову Вилимовичу приходилось видеть прежде. Он не просто плакал, он рыдал. В голос.       Яков Вилимович опустился рядом с ними на колени и прижал к себе.       — Мы справимся, — сказал. — Я обещаю, мы справимся, Уотан. Я помогу тебе. Я знаю, как избавить тебя от проклятия.       — Нет! — выкрикнул Шварц. — Этому не быть! Я не стану тем… чудовищем! Не стану!..       — Ты не был чудовищем, Уотан.       — Да, не был! Но я был чудовищем для всех!..       — Я не собираюсь лишать тебя твоей красоты. Не собираюсь. Помимо душевной боли, ты пережил невыносимую боль плотскую. И я не собираюсь обрекать тебя на страдания. Однако я знаю, как нейтрализовать проклятие. И я сделаю это.       — Ты не пойдешь на это!..       — Я пойду на это! Я хочу помочь тебе!       — После всего того, на что я обрек тебя?!       — Ты обрек меня на любовь, Уотан. Ты подарил мне сына. Если бы не то проклятье, у меня не было бы Пети. Подчас мы только отправлялись на Погост, признаю: я не ценил его настолько, чтобы покончить с тобой. Я мог, но не хотел рисковать. Я считал, что он должен справиться, должен вытерпеть. Я считал его достаточно взрослым для этого. Я поступил жестоко. Потому что я не любил его, понимаешь? Я считал его лишь своим учеником, коего не следует подпускать слишком близко. Да, я терпел лишения ради его комфорта, не спал ночами, помогал ему, облегчая его боль; но вскоре я понял: я не смогу жить без него. Я люблю его. Всем сердцем люблю, как свое родное дитя! Ты сделал это — ты помог мне взглянуть на Петю иными глазами. Ты позволил мне увидеть его ранимым, жалким и хрупким. Ты показал мне, что он все еще ребенок. Одинокий, брошенный на произвол судьбы, коему не справиться в мире сем без родителя! И по мере того, как мы приближались к цели, я все больше ненавидел тебя. До того самого дня, пока Аделаида не рассказала мне правду. Тогда я был потерян. Я так привык ненавидеть тебя, что не хотел принимать к сведению то, что ты был несчастлив. Что ты по сей день несчастлив!       Шварц отстранился и взял Брюса за руку.       — Друг мой, я не посмею принять твоей помощи…       — Уотан, послушай…       — Нет, Яков Вилимович, это ты послушай: цена слишком велика, слишком дорога…       — Я справлюсь! — отрезал Брюс. — Слышишь: справлюсь! Мы покончим с этим вместе. Раз и навсегда! Покончим, потому что я хочу, чтобы ты был счастлив. Ты этого заслуживаешь. Ты — совершенство, Уотан! И ты всегда им был, просто никто не хотел этого увидеть.       — Благодарю тебя сердечно, дорогой, но…       — Я готов отдать тебе свой светлый дар в обмен на твой, темный. Я искренно желаю этого, Уотан. Я избавлю тебя от проклятия. Я хочу, чтобы ты был счастлив, потому что, ежели кто и заслуживает счастья, то это ты…