A Sickness With No Remedy

      Джон больше не трогал Артура. Ни на следующий день, ни после. Тот выглядел все таким же злым с утра, чтобы подходить к нему с каким-либо разговором или простой просьбой. Да, печаль с его лица ушла, слезы он больше не проронил, но вместо этого, Джон не понимал, лучше это или хуже, он стал холоднее. Ни улыбки, ни смешка, ни печали, лишь холодное безразличие к всему и всем, что есть вокруг него. У Джона бы и мурашки по позвоночнику пробежали, если бы все его тело не болело так сильно.       Были эмоции, которые пошатнули небольшой мирок Марстона внутри него самого. День, когда сломалась небольшая выстроенная оградка. Один момент, перевернувший с ног на голову его восприятие об этом человеке. Чтобы теперь все было иначе. Вместо грусти тихая злость, вместо слез Артур строил ото всех какую-то невидимую стену, за которой начал прятаться. Марстон не знал, что и думать. Просто ходил чуть дальше от него, потирая то и дело больную челюсть и костяшки пальцев. Ударить его несколько раз он все же успел.       Артур не уходил из лагеря, как и сказал ему Датч. Каким бы он ни был сейчас загнанным, а ослушаться отца не мог. Джон бы посмотрел на того, кто имел бы над ним больше власти, чем Ван дер Линде.       Датч сидел на пне возле своей палатки, читал, следил за Морганом. А мужчина вместо того, чтобы злиться вдали ото всех, делал дела по лагерю, освобождая от них других людей. Да, половину из этого сделал Джон, но Артур, кажется, решил еще раз все сделать, да еще и сверху доложить, чтобы не было свободного для мыслей или еще чего времени. Никто мешать ему и не собирался. И чувство жалости как-то у всех поубавилось к нему.       Джон старался не думать о том, что было вчера, невзирая на боль, он занимался своими делами и лишь изредка кидал на Артура, что маячил перед глазами, быстрые взгляды. Он старался не думать о том, скольких он убил во тьме от собственной злобы, что теперь будет его ждать и что он вообще чувствует по этому поводу. Так же, как и что он чувствует по поводу своей убитой семьи. По его виду ему было нормально. Так зачем было лишний раз грызть себя изнутри ненужными мыслями? Пусть тот немного остудится в работе, а потом, может, они поговорят.       Но чем больше проходило времени, тем дольше не мог игнорировать его Джон. Как бы он ни старался отвлечься, как бы ни старался думать о другом —все всегда сводилось к Моргану, который поселился в лагере и больше никуда не уходил из него. Словно боялся того, что будет ждать его за границами.       Каждый взгляд цеплялся за него, стоило одному силуэту промелькнуть перед глазами. Мысли, которые были сосредоточенны на чем-то другом, тоже сразу переключались на мужчину. И Джон хотел бы вдарить себе, чтобы избежать этой глупости, но просто залипал, не смея даже шевелиться. В то время, как гремучник, сворачиваясь комком у него в груди, начинал трещать своей трещоткой. То ли предвещая опасности, то ли вселяя в него трепет. Он чувствовал, как слабеет, как сдается и упивался этим, следя за мужчиной из другого конца лагеря.       Вдыхал его запах до пьяного головокружения, когда тот проходил мимо. И было плевать, насколько аромат был приятным или нет. Одеколон, мыло или пот, дым от костра и оружейное масло. Одна мысль того, что он принадлежал ему, кружила голову и забирала весь воздух из легких. Он сидел вечерами, слушал, как тот говорил с кем-то и все ярче чувствовал, что готов сойти с ума от переполняющего его чувства любви, преданности и желания. Он готов был умереть за него или убить. Он чувствовал с леденящим внутри страхом, что не готов был жить без него. И от каждой такой мысли становилось жутко, словно он, правда, сходил с ума.       И он чувствовал, как крупица за крупицей катится в преисподнюю все его самообладание. Как он отдается во власть этому мужчине, пусть и в голове. Как все более жадным и голодным взглядом скользит по его телу, думая о его крепости, теплоте, текстуре. Какое у него дыхание, губы, шепот. Насколько грубы его ладони, если коснуться чувствительных мест. Насколько он может быть горячим. Особенно внизу, между ног, если довести его до точки кипения.       Артур становился центром его вселенной, и от этого было невыносимо.       И Джон дал себе слабину одним вечером, когда все легли спать. С распаляющими мыслями, с жаром, который он чувствовал сам. Обвил свой ствол рукой и, руша последнюю стену надежды, которую с упорством отстаивал, сквозь плотно сомкнутые губы простонал. Грязно, приятно, страшно.       Все спящее давно проснулось, и Джон горел в том, чего не мог озвучить или показать. Сгорал до углей. В палатке ночью, в мыслях наедине с собой и осенними днями, когда от Артура деться было некуда.       Секрет, который умрет вместе с ним. Секрет, который, возможно, убьет его самого. И который он будет хранить, как самое дорогое, что у него когда-то было. И, кажется, будет во всей его жизни.       Джон не знал, что делать с собой и всем тем, что происходит с ним, поэтому он не делал вообще ничего. Выбора все равно было не так много — мучиться, бояться и молчать. Лучше все равно ничего не становилось, а хуже он сделать всегда успеет, так зачем брыкаться?       Тухнуть в лагере ему надоело, видеть Артура он физически больше не мог — не было сил, поэтому он решил поехать на охоту, чтобы отвлечься и развлечься. Никто не отговаривал его, Датч поддакнул, Хозия кивнул, Морган проигнорировал. Даже когда мужчины сказали, чтобы он ехал вместе с парнем. Только этого Джону не хватало. Ему нужен был свежий воздух. Ему вообще нужен был воздух, ведь рядом с Артуром его не было или очень сильно не хватало.       Оседлав кобылу, Джон проверил ружье и, запрыгнув на спину лошади, поехал прочь от лагеря. С надеждой, что он сможет отдохнуть на природе где-то около трех-четырех дней. Расслабиться, прочистить голову и душу. Которой будто бы не хватало места в его груди. Она то и дело норовила вырваться оттуда и улететь восвояси. Ну или к Моргану. Последнее время все, что имел при себе Марстон — тянулось только к нему. Взгляд, ноги, мысли… душа. Все готов был отдать ему и только ему. Даже жизнь.       Махнув головой от лирики, Джон пустил лошадь галопом по промерзшей ноябрьской земле. Поедет дальше, где он еще не был. Туда, где, возможно, будет зверье. Олень, кабан, да хоть норки заячьи — уже хорошо. А то в округе либо ничего нет, либо что-то больное, что есть бы никто не согласился. Кроме Купера, конечно же.       Двигаясь все дальше и дальше, Джон открывал для себя новые пустынные от осени места. Голые поля с голыми деревьями, поредевший от отсутствия листвы лес, все было грязным, серо-оранжевым от пыли и сухой травы с листвой, что уже лежала в большом количестве на земле. Холодный ветер все сильнее продувал с северными порывами, солнце из-за туч появлялось все реже. Марстон даже понять не мог, ждал ли он зимы или нет.       Попытать удачу на следующий день он решил в еловом лесу, куда уходили следы от стайки кабанов. Высокие ели с пышными нижними ветками правда закрывали половину обзора, но он все равно настойчиво пошел вперед, оставляя лошадь позади, у дороги.       Сухая земля с покрывалом из опавших иголок, хрустящие под ногами ветки тех еле проросших деревьев, что не смогли прорасти выше, без нужных веществ, которые забирали ели и без света, трескались под его ногами с почти оглушительным звуком. Наверняка пугая все зверье вокруг. Воздух был пропитан сухими иголками и чем-то еще, сладким, чему Джон не мог найти описания, но что сильно освежало. Не то смолой, не то просто елью. Но осенью замирает все, даже запах от живых деревьев, поэтому он отбрасывал эту мысль в сторону.       Хруст позади него заставил обернуться с почти молниеносной скоростью. Он быстро передернул затвор, заталкивая патрон в винтовку и прицелился меж еловых веток, уже ожидая увидеть волка или пуму. Но никто не показался, словно ветка щелкнула сама по себе. Может, заяц, может, еще какая мелкая дичь. Опустив дуло вниз, он пошел дальше, понимая, что потерял след.       Следующий хруст раздался буквально в ту же минуту, и парень вновь обернулся, оцепеневшим взглядом вглядываясь в густой лес. Солнце, вышедшее из-за туч, резануло по глазам яркими лучами. Кроме ослепительного света меж веток Джон более не видел ничего. А затем перед его глазами появились людские силуэты. И только он открыл было рот, чтобы сказать, кто это, как он рухнул на колени. И сдавливающая боль обхватила его затылок. Словно по нему вдарили камнем. Или прикладом… — Крепкий гаденыш, — проворчал кто-то над ним, пока Джон, облокотившись ладонями и коленями о землю под собой, пытался прийти в себя. Перед глазами плыло и темнело, он смутно соображал, что происходит, но все равно попытался встать. — Лежать, — рявкнул тот же голос, и очередная вспышка боли в голове свалила его без сознания.       В сознание он приходил долго и мучительно. С позывами к рвоте, с красными пятнами перед глазами. Он не понимал, где верх, а где низ. В горизонтальном или вертикальном ли он положении, сколько времени и вообще кто он такой. Мыслей нет, эмоций нет — лишь какая-то животная тяга к тому, чтобы прийти в себя. Раскрыть глаза, почувствовать себя живым и встать на ноги, если он вдруг не стоит. Но все попытки были тщетны. Каждый раз он проваливался в темноту вновь и вновь.       Голоса, запах костра и пороха. Лошадиное ржание, звон оружия и сбруи. Джон попытался открыть глаза. Они были словно склеены липкой смолой, голова весила не меньше тонны, язык превратился в один ломоть мяса в его рту. Не только от того, что он не мог им пошевелить, так он еще и умудрился пару раз прикусить его. Во рту вкус крови, в носу запах крови, перед глазами кровавая пелена. Медленно, тяжело моргнув, он наконец-то увидел перед собой ночь. Темнота, синее небо вдали, яркие звезды в небе и скелет одинокого дерева чуть дальше на холме. — Очнулся, — раздался рядом голос.       Джон попытался повернуть голову в ту сторону, но за него это сделали другие, схватив за волосы на затылке. То, как резко они это сделали, лишь усугубило его состояние, и Марстон, уловив краем глаза вспышку от костра, скрутился, невзирая на кулак, держащий его волосы, и блеванул рядом с собой в траву.       Мир был похож на скачку, верхом на быке. Все скакало и кружилось, желудок тоже творил что-то невероятное внутри него, будто хотел вывалиться ни то через рот, ни то через спину. Рядом ругань, мат, угрозы. — Ничтожный кусок отродья. Надо бы убить тебя, вместо этого дерьма с похищением! — Ты уверен, что это наш? — Он сказал, что у него два парня. Он вроде парень, вроде как приехал от Датча. Думаю, он. — Хорошо.       Джон ничего не понимал, да и не мог понять. Желудок крутило, перед глазами черти что, голова отказывалась соображать. Он даже страха не чувствовал. Просто отключился, стоило чужой руке покинуть его затылок.       Кажется, то была ночь, когда он услышал голоса и сумел раскрыть глаза. Теперь же он очнулся то ли днем, то ли ранним утром, то ли ранним вечером. По крайней мере, когда он смог открыть глаза, то на улице было светло. Светло и до жути холодно. Да и вообще, то, что он решил открыть глаза — стоило ему многого. Голова раскалывалась на тысячи частей, будто бы по ней то и дело стучала копытом лошадь. Удар сердца — боль, удар сердца — его виски разрывало от давления и пульсации. Стоило прийти в себя, и пришел страх того, что он скоро умрет от того, что происходит с его телом.       Сколько раз его били? Сколько раз его избивали? Но он не помнит настолько яркой боли после пробуждения из отключки. — Привет, красавица.       Джон приподнял голову над стылой землей и одним открытым глазом уставился на мужчину, что подошел к нему и уселся рядом на корточки. — Я уж думал, что все, с концами отрубился. Но не, ты крепкий. Может, можно было тебя и посильней ударить. Черт тя знает. Шуметь бушь, еще раз ебну. Гривз! — взревел он, вставая с корточек. — Иди сюда, будь ты неладен!       Джон закрыл глаза и помолился о смерти, когда громкий голос мужчины чуть не разворотил его больную голову изнутри. Где он, черт возьми? Что это за люди… Сколько времени и что от него хотят? Столько вопросов мигов обрушились на него, что он даже успел потеряться среди них, без понятия, на какой отвечать первым.       Ему хотелось спать, безумно хотелось, но тело было настолько напряжено в попытках выжить, что он не мог более расслабиться. — Эй, пиздюк, — вновь прозвучал голос над ним, и Джон кое-как лег на спину, чтобы видеть тех, кто рядом. А не землю и мелкие камушки. — Какой из них ты?       Мужчина, с виду больной, с проплешинами, пары зубов нет, но достаточно молодой. Второй выглядел уже лучше, но зато старше. Из-за солнца он плохо видел подробности. — Имя назови, — потребовал старший и сел рядом. Больно схватил парня за челюсть и заставил смотреть на себя. Джон пытался вырваться, но немеющая боль не давала этого сделать. Казалось, пальцы мужчины хотят раскрошить его зубы и кость. — Быстро, если не хочешь языка лишиться. — Дж-Джон, — прохрипел он, и пальцы отпустили его челюсть. Лучше, правда не стало. Боль осталась. — Марстон? — выгнул он бровь. — Слыхал. Да, — обратился он уже к другому, — это один из прихвостней Датча. Отлично. Надо отъехать дальше и нагнать остальных. — К-куда вы меня…       Боль пронзила его солнечное сплетение, когда мысок чужого сапога с размаху врезался в это место. — Поменьше вопросов и побольше тишины.       Желудок медленно, но верно двигался от своего полноправного места все выше и выше по телу, чтобы выбраться сквозь глотку наружу.       Невзирая на боль, Джону стало безумно страшно за свою никчемную жизнь, которую он не особо-то и хранил.       Он пытался осмотреться внимательнее, чтобы найти знакомые ориентиры, но не видел ничего. Зато увидел свою кобылу, которая стояла привязанной к сухому дереву с двумя другими лошадьми. И это вселяло в него надежду. Возможно, он сможет убежать. Ночью, когда эти двое лягут спать. Подползет к лошади, может, сумеет высвободить ноги, чтобы с горем пополам забраться на нее. И ускачет куда глаза глядят.       Эта глупость грела его изнутри. А пока двое мужчин медленно собирали свои пожитки, чтобы двинуться дальше. И ничего из их слов Джон не мог разобрать.       Когда его закинули на круп одной из лошадей, Марстон понял, что приключение только начинается. Болезненное, в холоде и голоде, но приключение. И то, что ему никак не ограничили обзор вокруг — радовало. Значит, он может что-то запомнить или узнать. Но чем дольше они двигались, тем страшнее становилось, так как местность была абсолютно новой и, судя по солнцу, двигались люди в противоположную от лагеря сторону. И вмиг стало чрезвычайно тревожно от того, что его не найдут. Никто не заметит его долгой пропажи. Ни Датч, ни Сьюзан. Ни даже Артур. И последнее, что Джон сможет увидеть, это дуло револьвера или блеснувшее лезвие чужого ножа перед его лицом. А возможно, и кровь на земле, которая будет течь из его горла. Пока мир вокруг него не погрузится во мрак.       Сердце тревожно барабанило внутри него, отзываясь болью в виски и затылок. Горло свело в спазме, а мысли пребывали в таком крайнем беспорядке, что даже о плане Джон не мог подумать.       Ему хотелось спать, есть и пить. Ему хотелось встать на ноги, а не качаться на крупе лошади. Его выворачивало наизнанку от боли в желудке и тошноты, но он стойко продолжал держаться. Закаленный детством и бурной молодостью с Артуром по правое плечо.       Страх не увидеть больше Моргана заметно подкрадывался со спины. И вместе со страхом стало смешно, потому что мысли об этом человеке, когда ты можешь умереть — были абсурдны. Но как было бы здорово увидеть его сейчас. Пусть и в последний раз.       Джон закрыл покалывающие от подступающих слез глаза и попытался немного успокоиться. Хотя бы для того, чтобы протрезветь и думать над своим освобождением. Но вместо этого вновь отрубился.       Разбудили его тем, что бросили на землю сразу с лошади. Тело вспыхнуло в боли, кости заныли, перед глазами как было темно, так и осталось, даже когда Джон распахнул глаза. Воздуха вобрать в себя он не мог, словно легким что-то не давало расправиться внутри него. — Хорошая курточка, малыш. Я возьму ее себе, на седле спать жестковато, — хрюкнул младший мужик и рывком стянул с Марстона его верхнюю одежду.       Холод быстро пробрался под его одежду и облизнул горящую в лихорадке кожу. Джон даже не чувствовал, как горел и не ощущал озноба. — Кольм с остальными будет с минуты на минуту, разведи костер, — рявкнул старший, и деревенщина быстро повиновался. — А ты лучше молчи или не поздоровится.       Джон хотел оскалиться, но не смог. Не было ни сил, не подходящего угла, чтобы повернуть к нему голову. Еще и пронзающий до костей холод, который так ярко контрастировал с температурой его тела.       Ему принесли смочить горло, чтобы затем, сдавив его до темноты в глазах, уйти дальше по делам. Ему дали немного соленого мяса, чтобы через минуту ударить под дых. Мясо, конечно же, надолго в его желудке не задержалось. А потом послышался глухой топот копыт, и Джон, игнорируя боль во всем теле, медленно и молча перевернулся на бок, чтобы осмотреть поляну, где они остановились. Мужчины быстро вскочили с нагретых мест и пошли встречать гостей. Приехало еще, как минимум, всадников пять. Никого Джон не узнавал, как бы ни старался вглядеться в темноте костра в их лица. Лишь потом увидел знакомое лицо последнего О’Дрисколла. И тот, конечно же, увидел парня. Хлопнул старшего похитителя по плечу и пошел к Джону. Марстон ощерился против своей воли. — Привет, Джон. Давно не виделись, — сдержанно поздоровался он, присаживаясь рядом на корни дерева, возле которого его бросили. — Вижу, тебе досталось. Лежишь тут в собственной блевотине. Видел бы ты себя со стороны, на тебе лица нет. Бедный Датч, что он скажет, когда увидит твой хладный труп?       Ледяная судорога прошлась по его позвоночнику, и Джон заерзал на месте. Он же это не всерьез? — Молодцы, парни. Ему нужна наводка, будем ждать неподалеку. Пусть знает, что его любимый мальчик не просто так пропал.       Встал, кинул презрительный взгляд на Джона и молча ушел к костру, чтобы отужинать и сразу уехать с двумя ребятами, что приехали вместе с ним. Остальные остались в лагере.       Джону было настолько холодно и горячо одновременно, что он путался, чего сильнее хочет его тело. Заснуть или бросить все силы на побег.       Конечно же, он заснул.       Два дня он чудом держался живым. Два дня солнце чудом кое-как его согревало, хотя еще недавно тучи были и днем, и ночью. Кое-как он пил, когда ему это позволяли, кое-как он не умер, потому что кто-нибудь, но давал ему оплеуху другую, каждым ударом выбивая остатки разума из его головы. Он не чувствовал челюсти и мыслей. Он блуждающе водил глазами перед собой и смутно что-либо понимал. Даже не чувствовал, как его привязали к торчащему корню. Просто сидел и смотрел перед собой.       Он всегда сражается, он всегда борется за выживание и свое правое слово. Но тут, с больной головой, когда мир перед ним одна сплошная галлюцинация — он не мог сделать ничего. Не было сил, несмотря на огромное желание. Словно его привязали не одной веревкой, а сразу сотнями, и они были настолько тяжелыми, что он не мог даже дышать.       В пьяном бреду он видел только Артура, и только его образ внушал в него немного спокойствия и веры. Правда, и вера быстро ушла, когда к нему подсел мужик с ножом и, со словами: «пора тебя прирезать», сел рядом с ним. Вся боль как-то резко отошла на задний план, и сильный выброс адреналина согрел до такой степени, словно он сидел под раскаленным летним солнцем. Сонливости словно и не было. — Как хочешь? Ножом по горлу? В сердце? — усмехнулся он, доставая нож из ножен. — Или, может, в живот тебя пырнуть?       Джон пытался что-то сказать, но в итоге открывал и закрыл рот, следя за серебряным лезвием при свете луны.       Первый удар он не мог понять, как пропустил. Лезвие прочертило аккурат по его шее. Слабо, чтобы не убить, но достаточно сильно, чтобы он почувствовал, как теплая кровь проступила и тонкой линией потекла вниз. Руки инстинктивно дернулись к ране, но веревка и корень дерева надежно держали их позади него. Улыбка на лице мужчины не раздражала, так как все его истощенные силы были кинуты на какой-то первобытный страх, сковавший все его тело. В голове билась лишь одна мысль: это конец. И он прощался со всеми, кого когда-либо знал и любил. — Ишь, как заерзал. Что? Не нравится по горлу? Как насчет сердца тогда?       Следующий порез разрезал его рубашку и вспорол кожу на груди. Боль была молниеносной, он почти ничего не почувствовал, зато потом рану сильно защипало, и вновь теплая кровь потекла вниз по его телу. Джон не понимал, что происходит и что ему надо предпринять. Руки жгла веревка, как бы он ни дергался, сил на крик не было, так как все силы были брошены на то, чтобы выбраться. А улыбка мужчины перед ним становилась лишь шире и шире. — Значит, животик? Хочешь туда? Так я не прочь, милый.       В глазах потемнело после вспышки, когда лезвие пронзило его бок, и боль была настолько сильной, что он готов был умереть в ту же секунду. — Ну-ну-ну. Теперь все будет хорошо. Все позади, малый, — шептал он ему на ухо, придерживая за плечо.       Завел нож ему за спину, подцепил веревки и разрезал их. Правда, Джон не особо это заметил. Скорее режущая боль занимала все его мысли и мысли о том, что это конец. Сквозь пальцы, которые будто бы сами собой прижались к его боку, сочилась кровь. Медленно, но верно. — Ты свободен, можешь бежать. По дороге на север. Твой труп будет подарком для Датча, у меня еще был план отрезать тебе голову, а тело свиньям отдать. Тут кабаны голодают в лесу, вот им подарок-то, а…       Прижимая ладонь к боку, он кинул быстрый взгляд к своей кобыле, которая все еще была вместе с остальными лошадьми. В глазах стремительно все кружилось, во рту пересохло. Он предпринял попытку свистнуть своими пересохшими губами, но вышло из ряда вон плохо. Но кобыла все равно услышала давно родной звук и повела ушами назад. Еще один свист, и она медленно поворачивается на звук, чтобы затем пойти к хозяину. Правда, сделать и половину пути ей не дали, так как дробь из двустволки свалила ее намертво. — Эх… попытка была хорошей. Пешком топай, лошади дай отдохнуть, смотри, устала, — сказал старший мужчина, и остальные у костра слабо хмыкнули, словно в его поддержку.       Джон рухнул на колени, упираясь горячим лбом в мерзлую землю. В голове неразбериха, плана нет. Чувство, что он умирает, с каждой секундой становилось все сильнее и сильнее.       И вместо страха стало как-то грустно в один миг. Он мечтал умереть от пули в перестрелке. А умирает пырнутый ножом, истекающим в луже собственной крови, потому что он оказался мишенью для Кольма и простой наводкой. И вместо того, чтобы сопротивляться и пытаться сбежать, он смирно сидел и ждал непонятно чего, часто отрубаясь и пребывая во сне. Он не видел себя в те дни, что прошли, не видел того горячего парня, который редко закрывает рот, когда его надо держать закрытым, не видел себя из-за того, что позволял себя избивать и не предпринимал попыток дать сдачи. То ли сильный удар по голове сделал свое, то ли слабость после? То ли его здравый ум говорил, что лучше не брыкаться или будет только хуже. Он не знал, а впрочем, это уже было и не важно.       Опять топот конских копыт, опять возгласы мужчин у костра. Видимо, свои приехали. Сил было все меньше, страха так же — меньше. Джон из последних сил прижимал руку к колотой ране и не понимал, спасет его это или нет. Кровь еще медленно протекала меж пальцев, рана все так же болела, словно в это место приложили клеймо.       Возгласы превратились в крики, а затем раздались выстрелы. И уже на этих резких и громких звуках Джон не смог продолжать лежать и мутными глазами смотреть в землю, медленно прощаясь с жизнью и коря себя за безучастность в своем же спасении.       Подняв голову, он смутно мог различить тех, кто приехал. Люди бегали туда-сюда. Всадники, прибывшие так быстро, мелькали перед глазами, что лиц он увидеть не мог. Видимо, законники, видимо, кто-то проезжавший мимо. Свет от костра то появлялся, то исчезал, так как темные силуэты то и дело мелькали перед глазами Марстона. Пыль от конских копыт осела в носу, крики и выстрелы он различал все хуже и хуже. И он бы мог поклясться, что рухнул бы без сознания от жуткой усталости в следующую же минуту, если бы один из людей не рухнул перед ним на колени и не схватил за плечи. Да еще так сильно, что боль в боку отступила к ним. — Джон! — взревел человек, и Марстон шире открыл глаза, не веря остаткам своего разума и ушам, которые уловили нотки голоса Ван дер Линде. — Мальчик мой! Сюда! Скорее! — кричал он еще кому-то, но у Джона не было сил смотреть в сторону. Он смотрел на Датча и пытался сосредоточиться на нем. На глазах, на морщинке меж бровей, на том, как двигается его рот, будто беззвучно. Главное — не отключаться. — Боже ты мой… — раздался еще один знакомый голос рядом, но мозг Марстона отказывался проецировать этот голос на такой же знакомый образ, которому он принадлежал. — Артур! Скорее принеси бинты из моей сумки!       Артур — это имя вспышкой стрельнуло на кромке его сознания, и Джон слегка приподнял подбородок.       Его уложили на чей-то спальник. Перед глазами ночное небо, лица мелькали перед ним с молниеносной скоростью. Боль отступила, словно ее не было, его приподнимали, переворачивали и чем-то обильно поливали.       Очень сильно хотелось пить.       И он открыл рот, чтобы сказать это, но вырвался лишь едва различимый шепот. — Секунду, — словно услышал кто-то скорее его мысли, и вскоре железная кружка была рядом с его губами, обжигая холодом горящие в лихорадке губы. — Нельзя тут оставаться, — говорил Датч. — Надо… дальше отъехать и… найти его. Черт, если бы не успели, я боюсь представить, что бы мы нашли вместо Джона. — Мы успели, Датч, — услышал Марстон голос Хозии и спокойно закрыл глаза, чувствуя необъяснимый уют, который он ему подарил. — Артур, бери Джона, поезжайте дальше. Верни его в лагерь, мы поедем вперед. Узнаем, что к чему. — Я умру? — неосознанно спросил Джон и приоткрыл один глаз. Датч склонился перед ним и, убрав прядь со лба, мягко улыбнулся. — Нет, Мэттьюз тебя хорошо подлатал, ты будешь жить. Нож вошел не так глубоко. — У него голова сзади разбита, — раздался грубый голос, и по спине Джона несмотря на усталость и сон, пробежались мурашки. — Главное доставить его в лагерь, а затем в город. Артур, на тебя вся надежда… — Но… — Никаких «но». Еще и тобой рисковать я не намерен. Там женщины одни остались, ты должен за ними присмотреть. — Да, Датч… Вставай, — обратился он, наверное, к Джону, но тот был абсолютно бесполезным для каких-либо действий. Он походил на свинью, которой камнем ударили по голове, перед тем, как перерезать глотку. Безвольный, обмякший и почти что без сознания.       Его усадили на лошадь двое мужчин. Положили его руки на рог седла, следом сел Артур и, подперев его грудь одной своей рукой, чтобы тот не свалился с седла, пришпорил Боудикку, поднимая ее в мягкую рысь.       Он то пребывал в сознании, то черная пелена опять обволакивала его зрение и разум. Мимо медленно пролетали деревья, холмы и кустарники. Звезды на небе меняли свое местоположение, луна опускалась все ниже и ниже. Плечам становилось все теплее и теплее и только под утро он понял, что на него накинули что-то из одежды.       Как его спустили на землю — он не знал. Как уложили на спальник, кто развел костер — он тоже не понимал. Но когда в очередной раз открыл глаза, то увидел именно это. Край грубого спальника и костер, который приятно потрескивал. Голова все еще была пьяной на мысли, все кружилось перед его глазами, даже когда он лежал. И затем воспоминания лавиной окатили его.       Он попытался сесть сразу же, когда вспомнил, что вчера холоднее лезвие прорезало его плоть, и что Датч — это последнее лицо, что он видел. — Воу, воу, парень, полегче! — раздался рядом знакомый голос, и Джон повернул голову в его сторону.       Морган, поднявшись с подтащенного небольшого бревна, подошел к Марстону и, аккуратно обхватив его за плечи, уложил обратно на спальник.       Джон выдохнул и потом закрыл глаза. Артур. Когда он рядом — всегда как-то спокойнее. Ну либо это его бред, в то время, как тело уже бьется в агонии. — Я сдох? — прохрипел он, не открывая глаз. — Боюсь, что нет. Пока… нет, — усмехнулся Морган и приземлился рядом, шаркая подошвой по сухой траве. — Сделаем небольшой привал и поедем дальше. Еще буквально час отдохни. — Я в норме, — опять, не думая, сказал Джон и открыл глаза, сразу встречаясь с голубым небом над собой. Без единого облачка. Что-то солнечные дни осенью ему нравились все меньше и меньше. То они сопровождаются слезами и болью Артура, то болью Марстона. А ведь эта осень была поистине красивой, чтобы она протекала… так. — Нихера ты не в норме, Джон, — рявкнул Артур. — Лежи и не дергайся или я заставлю тебя.       Джон улыбнулся, даже не осознав этого. Усталость, грозный Артур рядом и осознание, что он не один и что все прошло. Правда, осознание, что все прошло и что было — еще не до конца осело в его мозгу.       Он опять заснул, без какого-либо на то желания. Отрубился, стоило глазам закрыться. И открыл их вновь, когда была ночь. Вновь на земле, под пальто, на спальнике и с костром рядом. — Пей, — прозвучало сразу же, когда он дернул головой, в попытке проснуться окончательно. — Пей, я сказал.       Джон кое-как сел с помощью чужой руки и протянул дрожащую ладонь к металлической кружке.       На вкус какие-то травы. Но он их выпил и довольно жадно. Пить, как оказалось, хотелось неимоверно сильно. — Молодец, — опять прозвучал грубый голос, и Джон, отдавая дрожащими руками кружку, посмотрел на Артура. Тот выглядел довольно отрешенным, даже скорее недовольным. Прятал глаза под полями шляпы, губы поджаты, на лице грубая щетина. — А теперь спи и набирайся сил.       Джон отвел от мужчины взгляд и уставился на костер, повернув голову к нему. Пальцы правой руки под пальто Моргана проползли по боку и надавили на то место, куда недавно пошел нож. Он чувствовал себя слабым, чувствовал, что не сможет вставать на ноги из-за этой слабости. Вспоминал количество крови и ее цвет при свете костра тех мужчин. Вспомнил боль, вспоминал, как темнело перед глазами и как он прощался с жизнью. Нелепо, безразлично, словно с ним такое каждый день. И все это казалось сном сейчас. Только боль и бинт, окутывающий его бок, говорили о произошедшем.       А что бы сейчас было, если бы он умер? Если бы Датч опоздал или они вообще не выдвинулись бы искать его? Выходит, так нелепая охота была бы его последней в жизни. И последнее, что он сделал бы, это не сопротивлялся на пороге смерти. Было как-то стыдно за это. Но, а что он еще мог сделать, когда его руки связаны, голова походила на переспелую и подгнивающую тыкву, и за каждый шорох его били? Кричать? Брыкаться? Чтобы его убивали больнее, но быстрее?       Может, он поступил правильно, что не кричал. Может, он поступил неправильно из-за того, что позволил с собой так обращаться без единой попытки освободиться. Умер бы с честью… возможно.       Глаза внезапно защипало от подступающих слез. Горло сдавил неприятный спазм, и он глубоко и рвано вздохнул. — О, только не надо тут соплей разводить! — огрызнулся Артур и поднялся с пригретого места. — Мы тебя не для этого спасали, придурок чертов…       Джон рассмеялся сквозь сдавленное горло. Бок отозвался острой болью, но он не успокоился на этом. Усмехнулся еще пару раз и все же почувствовал, как скупая слеза горячей дорожкой прокатилась по его скуле вниз, пока не впиталась в спальник. Он был счастлив с одной его реплики.       Этот дурак был рядом с ним, именно он отвозил Джона и приглядывал за ним сейчас, и Марстон был безумно и немо ему благодарен. И даже с усталостью, которая вновь закрывала его веки, он чувствовал, как вместе с болью его тело горит с прекрасным чувством — любовь.       Проснулся он среди ночи от сильной боли, которая сковала его по рукам и ногам. Хотелось свернуться в позу эмбриона, обнять себя руками и ногами и громко, сквозь плотно сомкнутые зубы застонать, что есть мочи. Перед глазами плясали вспышки, прерываемые изредка сплошной темнотой.       Костер еле потрескивал, обрамляя пламенем последние нетронутые участки толстых веток. Вокруг тишина. Из звуков лишь треск веток и биение собственного сердца, которое изредка прерывалось неясным шумом в ушах, словно он находился на берегу озера с его маленькими и тихими волнами, которые били по гравию. И от этой тишины и боли ему стало отчего-то неимоверно страшно. Он не готов был умереть сейчас. Воспоминания яркими картинами начали показывать ему то, что случилось, как он выжил и кто его спас, и умирать не хотелось от слова «совсем». — Артур, — выдохнул он сквозь зубы и зажмурился, когда тупая боль вновь пронзила его тело, беря начало в ножевом. — Артур, — позвал он его еще раз и громко вытолкнул воздух сквозь сомкнутые зубы. Ночь изредка приобретала багряные оттенки из-за боли. — Чт… Что? Что, Джон? Что? — недовольно заворчал он, поднимаясь с расстеленной непонятной тряпки неподалеку от Марстона. — Я… Я… больно, — сдавленно проговорил он и перевернулся на бок, больше не выдерживая вытянутого положения лежа. Бок сразу отозвался вспышкой жгучей боли, от чего не только потемнело в глазах, но и мозг отключился на добрых пару секунд. -… все это, дохнуть только не смей, — услышал остаток фразы Джон, когда уши наконец-то вновь начали улавливать звуки окружающего его мира.       Он не хотел дохнуть. И не собирался. Боль пришла внезапно, среди ночи, пока он спал, и что это было — он не знал. — Дай, посмотрю, — сказал Артур и аккуратно перевернул Джона вновь на спину, отлепляя его руки от его же плечей. Парень пытался не сопротивляться, но поза, в которой он лежал была настолько удобной для боли, что он еле-еле позволил себя трогать, чтобы вновь лечь на спину.       Артур аккуратно отогнул край пальто, аккуратно отогнул край рубашки Джона и внимательно посмотрел на то место, где был бинт. Поцокал языком и ушел к Боудикке, что спала неподалеку, слегка склонив голову. — Тебе нужно в город… я не знаю, что тут можно сделать, — вновь сел рядом с ним с мотком бинта и бутылкой самогона. — А сейчас терпи.       И Джон терпел, пока Артур обрабатывал рану, которую кто-то успел наспех зашить. Терпел все, что только можно было терпеть. То, как она щипала от самогона, то как от тупой боли ныла кожа, когда его перебинтовывали. И даже не издал ни звука, хотя хотелось кричать. — А теперь пей, чтобы скорее заснуть.       И Джон сделал несколько жадных глотков самогонки, в надежде, что она позволит ему поскорее забыться и забыть о боли. Он не чувствовал ни вкуса, ни того, как пойло обожгло его изнутри. Максимум, что он прекрасно ощутил, так это то, что он не почувствовал жидкости, словно он влил в себя песка или простого воздуха. Пить захотелось лишь сильнее. Но сделать больше пяти глотков ему не дал Артур. Грубо отобрал бутылку из без того слабых рук и кинул на парня недовольный взгляд. — Полегче, — сказал он ему и сам сделал один глоток.       Джон рухнул на спальник и закрылся пальто. Организм был измучен, он чувствовал это мерзкое состояние, но глаз сомкнуть более, чем на минуту не мог. Они будто бы сами открывались и начинали смотреть в ночное небо. Ему было жарко, ему было холодно. Он хотел спать и не мог сомкнуть глаз. Ему было больно и в то же время боли он не чувствовал. Зато на пьяный разум он начал активно думать, перебирая в голове все то, что свалилось на него за последнее время. И чем дольше он думал, тем сильнее начинало плыть перед его глазами, и тем сильнее начинала болеть его и так разбитая голова. Особенно после самогона.       Артур сидел рядом и медленно цедил это адское и мерзкое пойло. Смотрел на костер, ковыряя пяткой землю под собой и просто молчал. Возможно, ждал, что Джон заснет, может, просто не засыпал, потому что сон отошел. Джон не спрашивал, да и не было интереса. Он просто повернул голову в его сторону и молчал, разглядывая его профиль при теплом свете от гаснущего костра. И от разглядывания мужчины становилось все как-то спокойнее и спокойнее, и вместо горечи внутри пришел тот забытый уют, который не сжигал, но грел его изнутри.       Он и думать не думал, что мог бы больше не увидеть его никогда.       Ни его глаз, ни ухмылки, ничего. Больше бы никогда не услышал, как звучит его голос или смех. И стало горько, несмотря на абсурдность мыслей, Джону стало горько от того, что с своей смертью он потерял бы его. Единственного человека, что держал его на плаву в данный момент.       Самогон давно пролетел по его венам, расслабляя еще сильнее мышцы его тела. Боль и вправду немного отступила, сонливость увеличилась, как и сильнее стали чувствовать эмоции внутри него самого. Любовь, преданность, страх. Что, если он завтра все же умрет? Может, у него заражение? Может, что-то еще? Он так и заберет свой секрет в могилу, даже на смертном одре не смея признаться Моргану в том, что у него в жизни есть самое дорогое? Любовь к нему? Что вообще у людей может быть дорогого? Их жизнь? Жизни тех, кого они любят? Кажется, для Джона это был как раз Артур. И при этих мыслях сердце словно начинало нагреваться, прогоняя это тепло по всему его телу. — Артур? — тихо позвал он его и вскоре поймал теплый взгляд изумрудных глаз. — Ты какого черта еще не спишь? — нахмурился он сразу. — Да думал тут, — замялся Джон, отводя взгляд с мужчины на небо рядом с его головой. — О том, что было… — Что было, то прошло. Датч и Хозия найдут оставшихся. Датчу лучше не попадаться на глаза, если он зол. — Я не об этом, — качнул Джон головой с улыбкой на лице. — Я скорее о том… что… то, что я чуть не сдох, то, что так вышло… я… Думаю, самое страшное… — Спи уже… — Самое страшное для меня сейчас в тех днях, это больше никогда не увидеть тебя. — Иисус, помоги мне… — Заткнись, Морган, я серьезно, — прошипел Джон и попытался сесть, но попытка не увенчалась успехом. Он со стоном свалился обратно, и вибрация от удара о землю вырвала еще один стон. — Ты можешь просто отрубиться, Марстон? — Если я сдохну на этих днях… — О чем я могу только молиться. —…я хочу, чтобы ты знал, что ты самый дорогой для меня человек. — Пошло-поехало… — И дело не в том, что ты мой брат или друг, кем ты меня там считаешь. — Геморроем в заднице. — Иди ты, — не выдержал и рявкнул Джон, когда его вставки уже надоели. Боль физическая перешла в душевную, и он скривился ни то от отвращения, ни то от горечи, которая осела на корне его языка. — Самое важное, что я могу тебе сказать, это то, что я говорю сейчас. Самое сокровенное, что у меня когда-либо было в жизни. И самое страшное, что я когда-либо переживал. — Ты просто пьян, Джон, а когда ты пьян, ты всегда херню начинаешь нести. Я тебя даже не слушаю, — пробубнил в бутылку Артур и сделал один большой глоток.       Джон не был пьян. Ну, может, чуть-чуть. Может, не чуть-чуть. Но то, что он хотел сказать сейчас — казалось самым важным в его жизни. Он чуть не сдох, он пережил самые нелепые и болезненные дни в своей жизни. Дни, которые отложатся в его памяти, как сон в лихорадке. Дни, о которых он никогда не вспомнит и не заговорит. Времена, которые дали ему понять после, что некоторые слова слишком важны, чтобы о них молчать. И важны не для кого-то рядом, кого-то рядом они как раз и обожгут, но они важны для тебя, чтобы хранить их дальше, как что-то поистине сокровенное. Как там говорилось в одной книге, которую его заставляли читать? Лучше жалеть о содеянном, чем жалеть об утраченной возможности?       Он любил Артура до жжения в легких. Он действительно готов был умереть сейчас, и не просто так, а за него. Мысли об этом пьянили и вышибали остатки разума. Чувство, что жило внутри него, мгновениями даже окрыляло, делая его легче и беззаботнее. Любил его со всей болью, что он скрывает от него и всех. Любил со всем дерьмом, что в нем было и которое он так тщательно выливал на простых людей в городе. Со всеми его секретами, зарытыми так глубоко, что даже сам Артур заколебается их выкапывать.       Он любил его таким, какой он есть и вряд ли бы смог любить меньше за какую-то обнажившуюся правду. Его голос, его говяный характер и шутки. Любил его грубую силу, которую тот не стеснялся показывать, и то, как он ругался. Мягкость, которую он так выборочно показывал людям, словно вообще ее не знал. Свойственную только ему красоту лица, форму носа или бровей. Как он щерится или скалится, даже то, как ярко он может кого-то ненавидеть. — Я люблю тебя, — сказал Джон, скользя ошалелым взглядом по его профилю. — И я боюсь сам себя от того, как сильно я тебя люблю, — добавил он шепотом и задержал дыхание, ожидая хоть какой-нибудь реакции.       Боль в боку вернулась. — Я тоже тебя люблю, Джонни, — издевательски улыбнулся Морган, чтобы затем вновь вернуть своему лицу холодное выражение и не сделать очередной глоток, — ну и пиздец, а не самогон. — Я, блять, не шучу, — рыкнул он. Марстон был напряжен, как готовый сорваться в карьер бизон, сшибая все и вся на своем пути. — Я, ахуеть, как напуган, Морган, потому что это самое сильное, что когда-либо чувствовал. И не к кому-то, а к такому куску конского дерьма, как ты. Которое даже выслушать, блять, не может! — Ты че завелся-то, я понять не могу? — поднял голос Артур и даже выпрямился. — Потому что не этого я жду, когда в любви признаюсь впервые в жизни! — выкрикнул он и согнулся пополам от боли, которая пронзила его бок, а затем голову, словно внутри взорвалась отсыревшая пачка динамита.       Он не видел Артура, он даже не пытался посмотреть в его сторону. Он видел лишь костер и землю перед собой. — Да ты че несешь вообще, парень?       Джон слышал, как он встал, как откинул почти пустую бутылку в сторону. И молнией пронеслась мысль в голове, что Артур пьян сильнее его. И что эти слова он явно сейчас поймет более агрессивно, чем должен был на трезвую голову.       Джон ничего не ответил. Да и что он мог ответить на этот вопрос? Опять повторить уже озвученное? Пф. — Я… ты… Слабо тебя приложили головой-то.       Последнее, что почувствовал Джон, так это сильный укол несправедливости.