Чужак

В горах ночь наступает стремительно. Она несётся быстрее чёрного леопарда: едва его крепкие лапы ловят на земле луч света, ночь забирает своё. Она играет в прятки: бежит за пантерой, зубами хватает ее за хвост и прячет темную шерсть во мраке. В конце концов чёрный леопард растворяется в ней. Среди оглушительной тишины первых минут ночи слышно только дыхание. Животное прорывается в чащу, перескакивает через овраги, взбирается на упавшие деревья. Все его мышцы напряжены, леопард выдыхает из легких рык, который толкает его вперёд — глубже в темноту, в которой теперь блестят только желтые кошачьи глаза. Леопарды быстрее волков. Но этот лес принадлежит Чанёлю. Он догоняет Кёнсу, заметавшегося на западной границе. Он налетает сзади и острые зубы впиваются в черный загривок. Только тогда пантера останавливается и с вскриком валится за волком в мшистое углубление. Они кубарём катятся с холма, и волчьи лапы цепляются за добычу, защищая ее от корней. Ударившись головой, пантера снова рычит и извивается, стараясь вырваться, но волк лишь сильнее стискивает челюсти. Из пасти хищника не выбраться, и Кёнсу впервые в жизни ощущает это на себе. Ему, кажется, даже становится страшно. И леопард замирает. Чанёль горячо дышит ему в загривок и слегка отпускает, пытаясь отдышаться. Однако волчья шерсть все ещё стоит дыбом, уши ловят каждый шорох и глаза выхватывают из темноты любое движение. Кёнсу чувствует — волк готов к прыжку, он может стиснуть челюсти на глотке, разорвать лапами. Поэтому До не шевелится. Он оборачивается, только когда чувствует на себе человеческие руки. Но тут же отталкивает Чанёля. — Какого?! — Кёнсу вскакивает на ноги и зло блестит глазами на альфу. — У меня тот же вопрос, Кёнсу, — практически рычит Чанёль, теперь не боясь его имени. — Какого дьявола ты убежал за ворота? Это опасно. От его резкого тона, омега аж фыркает и дёргает плечом, скалясь. — Что это? Забота? Так почему бы тебе не позаботиться о ребёнке? Я просил тебя остановить это! — А я сказал — не лезь! — Почему? Вам так захотелось выбросить этого мальчика из стаи? — Кёнсу и сам не замечает, как срывается на крик; его обычно спокойная кровь бушует огромным океаном. — На все эти языческие традиции можно закрыть глаза, но не когда вы подвергаете ребёнка опасности ради них. Это ваше жертвоприношение для какого-то сумасшедшего шарлатана? — Языческие? Чанёль замирает и смотрит не мигая, пока Кёнсу снова не становится страшно. У него по спине бегут мурашки от того, насколько глубокая бездна разламывается между ними. И в неё летит все — камни, ветви, кустарники, весь мир. В тяжелом взгляде альфы что-то трубит: «Такого ты о нас мнения, значит». Но, наконец, он отворачивает голову и цедит: — Ты не поймёшь. Снова именно об эти слова разбивается всё. Кёнсу стискивает руки в кулаки и сжимает зубы. Ещё секунда, всего одна капля, и он перепрыгнет через пропасть, чтобы врезать волку в лицо. — Вернёмся в деревню, — низко командует Пак. — Зря я тебя привёл на праздник. И капля со звоном разбивается о терпение Кёнсу. Он бросается на альфу и толкает его в крепкую грудь. Сильно — так, что тот едва удерживается на ногах. Волк перехватывает его запястья одной рукой и с ожесточением дёргает. Но Кёнсу только шипит на боль и толкает снова. Он уверенно оттесняет Чанёля, пока его спина не упирается в ствол дерева. — А ты объясни нормально, — Кёнсу выплевывает это ему прямо в лицо. — Я не жил в вашем мире, я вижу иначе. И это, черт возьми, не моя вина. Не ставь на мне свой поганый крест. Я пойму! — Я объяснял! Сотню раз тебе объяснял, — юношеский голос Пака надламывается, — чтобы ты после этого назвал меня язычником. Но Кёнсу не слышит обиды, а его взгляд прожигает чем-то таким... неутолимым, что Чанёль невольно отступает. — Объясни ещё раз! Объясни ещё тысячу раз. Я буду слушать. Выпустив из пальцев чужие запястья, альфа аккуратно отводит их в сторону и кивает. Он не так легко остывает, и сердце ещё оглушающе звонко колотится где-то в горле, но разум уже начинает работать. — Тогда сейчас просто поверь мне, что с ним все будет в порядке. Словно опомнившись, Кёнсу отходит от альфы и тоже кивает. Он даже позволяет взять себя за руку и потащить в какие-то дебри. К этому времени лес снова наполняется звуками: уханьем птиц, стрекотом ночных насекомых, шуршанием прохладного ветра. Однако в этот раз Чанёль не говорит ни слова. Сквозь полуночный мрак Кёнсу замечает блеск луны, но не над головой, в листве деревьев, а где-то впереди. Лунная рябь приближается и разливается в горное озеро. Лесистые склоны со всех сторон, как в чаше, держат темные воды, и только вдалеке они выливаются в блестящую реку. От этого невозможно отвести взгляд, и Кёнсу смотрит так, будто оголодал за время, проведённое взаперти, и никак не может напиться. Чанёль, спустившись по камням к берегу, чем-то скрипит и стучит, и в итоге на него приходится обратить внимание. — Спускайся ко мне. Альфа сидит в небольшой лодке и терпеливо ждёт, уже готовый к отплытию. Практически перестав ему удивляться, Кёнсу ловко спрыгивает на берег и забирается на борт. Здесь тесно, и их коленки сталкиваются, но обоим понятно, что жаловаться и препираться не время. Чанёль вытаскивает весло из разлома в камне и отталкивается от берега. — Мне показалось, что так будет нагляднее, — объясняет волк, направив нос лодки к центру озера. — Тебе нравится? — Да. Кёнсу отрывает взгляд от напряженных рук Чанёля и смотрит, как месяц, словно сотни рыбёшек, скачет по воде. Это похоже на танец, и До зачарованно следит за движениями, пока волк не отвлекает его. Он посмеивается, сидя напротив и наблюдая за Кёнсу. — Почему ты смотришь в воду? — Она красивая, — Кёнсу не понимает вопроса и указывает на лунную дорожку на поверхности озера. — Луна отражается в воде, и это напоминает мне ваши пляски. Луна сегодня очень яркая. — Потому что молодая, — хмыкает альфа. — Но разве тебе не хочется посмотреть на саму луну, а не ее отражение? В ответ Кёнсу поднимает голову. В небе, ещё не усеянном тысячами звёзд луна светит ярко. Кажется, ярче, чем солнце днём. Острый месяц, зацепившись за темноту ночи, улыбается чёрным горам, летающим в них летучим мышам, купающимся камням и самому озеру. Месяц раскачивается вместе с движением лодки и почти смеётся. Вот такой он — Мани. — Брат солнца, — шепчет омега. Он даже не моргает. Чанёль кивает и вытаскивает вёсла из воды. — И на сам мир, а не его отражение? — Хочется. — У нас есть одна легенда, — альфа опускает ладонь в темную воду, словно гладит ее, как чёрную кошачью спину. — Когда в этих горах жили первые волки, одна волчица полюбила прекрасную пантеру. Его шерсть была черна, как ночь, и блестела, как звёзды. Волчица до рассвета заклинала Луну, чтобы та помогла ей обвенчаться с возлюбленным. И Луна послушала мольбы Волчицы и подарила ей любовь Пантеры, но взамен она пожелала первого их сына. Всего один ребёнок на воспитание одинокой Луне. Волчица и Пантера были счастливы и эти горы зацвели для них двоих, когда настало время. Однако младенец родился белоснежный, как спинка горностая, и в его глазах не было ничего кошачьего. Тогда Пантера рассвирепел и убил Волчицу, а сына ее отнёс на самую высокую гору в этих лесах. И оставил там. Младенец должен был умереть, но Луна забрала своего сына и стала его растить. Когда он был счастлив, она обращалась в полную луну, чтобы освещать его. А когда сын Луны плакал, она убывала, чтобы сделать ему колыбель. — Это легенда вашего племени? — Сына Луны звали Биль, и это прародитель нашей стаи, — кивает Чанёль. В свете месяца он не кажется девятнадцатилетним волчонком, его лицо серьёзное, а взгляд словно блуждает в древних временах. И Кёнсу вздрагивает, потому что он, возможно, кое-что понял. — Поэтому каждый год несколько волчат отправляются на вершину горы к Мани и становятся волками. Мы верим, что Луна помогает им повзрослеть, — альфа вдруг хмурится и упрощает свою речь. — Говоря твоим языком, выживание за пределами стаи и без неё делает их сильнее и самостоятельнее... — Не надо «моими словами». Продолжай. — Все волчата возвращаются, потому что Мани помогает им, — бормочет Чанёль, но глаза его блестят благодарностью. — Не беспокойся, каждый волк прошёл через это. — И ты? Кёнсу словно стоит на тонком льду, и его плечи обдувает холодный ветер. Их ссора и крики сменяются откровением, и у До не хватает на это эмоций. Но Пак вдруг нарушает таинственность атмосферы — посмеивается и неловко чешет затылок. Чары рассеиваются, и перед Кёнсу сидит уже не сказатель легенд, а мальчишка, который всеми силами, что у него имеются, напускает на себя непринужденность. — Время позднее. Теперь вернёмся? — Ну уж нет! — сам того не ожидая, До резво отмахивается от предложения и рвётся отобрать у Чанёля вёсла. — Ты тот самый волк, который не прошёл инициацию? — Вовсе нет. Все я прошёл! — обиженно возмущается альфа и задирает вёсла над головой. — А я все думал, чего это он дуется, как волчонок. — Одином клянусь, я тебя в воду скину. Пак даже делает предупредительный выпад в сторону омеги, но тот совершенно его не боится и в неравной схватке отбирает одно весло. Оно едва не прилетает ушастому волку по голове, но он проявляет незаурядные навыки фехтовальщика и отбивается. Кёнсу смеётся, а лодка отчаянно раскачивается. — Кёнсу, мы так воду зачерпнем! Улыбка у него красивая. — Ты ещё и плавать не умеешь, — омега смеётся, хватаясь за борт лодки и раскачивая ее ещё больше. И смех, кажется, тоже. — Вот же... — Пак цокает, — ладно, я перепутал пень с медведем и упал в обморок на втором километре пути. — И? Это ведь не все. — И пролежал там до конца обряда. Кёнсу старается не смеяться. Он и представить себе не мог, что волки, их безжалостные и расчетливые враги, могут быть настолько нелепыми. Лёд под ногами Кёнсу надламывается, и он едва не падает... куда-то. Чанёль раз за разом гоняет Кёнсу по самым крутым горам: то втаскивает на вершину, где печёт солнце, то сбрасывает с обрыва в ледяное горное озеро. А омега не умеет на это реагировать, он жмурится, у него закладывает уши и как-то отчаянно стучит сердце. Ветер относит лодку к устью реки, и Кёнсу чувствует, как их подхватывает небыстрое течение. Поняв, что дальнейшего позорного разговора он избежал, Чанёль берет в руки вёсла и отвлекается на греблю. Эту реку он знает хорошо, он сотни раз плавал по ней под палящим солнцем, когда вода оказывалась спасительной прохладой. Весной воды реки разливались и окутывали стволы некоторых деревьев прозрачным покрывалом, а летом водная гладь ярко цвела, как закаты в небе. Однако теперь Волки редко выбирались так далеко: здесь было слишком близко к границам с Белыми, а потому небезопасно. По крайней мере, днём. Вряд ли Двуногие осмелятся зайти на эту территорию ночью. Ночь — все ещё время волков. — Это место теперь заняли другие? Кёнсу настолько точно ловит мысли Чанёля, что тот удивленно поворачивает голову. Теперь уже омеге приходится объяснять: — Ты выглядишь так, будто оплакиваешь кого-то... очень любимого. Мне показалось, ты скучаешь по этому, — он обводит рукой ночной пейзаж. — Я часто был здесь в детстве, но сейчас нам пришлось отказаться от этих территорий. Место охоты Белых расположено неподалёку. — Кто они? — Племя, которое живет у подножья гор. Вашу стаю с ними разделяет наша, поэтому вы о них не слышали. Но мы очень наслышаны, — Чанёль морщит нос. — Мы ещё называем их Двуногими, потому что они воюют на двух ногах. — Не обращаются? Кивнув, Чанёль окунается в свои мысли и кусает губу. Кажется, его руки управляют лодкой уже по инерции, основываясь на какие-то инстинкты; а мысли в это время мчатся в другом месте. Возможно, они где-то над толпами волков и людей, над лязгом зубов и оружия. — Как думаешь, сколько нужно человек, чтобы справиться с ними? — спрашивает Кёнсу. Сначала Чанёль смотрит на него с недоверием: что омега может понимать в этом? Да и зачем? Но альфа быстро исправляется. — Мы ходили на них в составе двухсот, — он обдумывает свои слова и всё-таки говорит всё. — У нас сейчас больше нет людей, и в таком количестве мы можем только оттеснить часть Белых от границ. Не приходится объяснять, чтобы Кёнсу понял: волки видели только «часть» сил Белых, но точно знают, что их в десятки раз больше. Именно поэтому они не идут в открытое сопротивление. Что останется от стаи после него? Да и волки в очень шатком положении: они держатся только на уверенности окружающих стай в том, что их много. Многим больше, чем двести человек. Даже пантеры полагают, что волков не меньше полутысячи. Однако некогда сильнейшая стая в последние годы потеряла практически всё и вынуждена цепляться за последние шансы не исчезнуть вовсе. Именно такой она перейдёт в руки Чанёля — это Кёнсу тоже хорошо понимает. — Но Белых нужно выгонять из леса совсем, — вдруг воинственно вспыхивает Пак. — Дело даже не в границах. Это племя не может жить в нашем лесу, они отвратительные. Они дикие. Их стая срубает целые километры деревьев, из-за них лес горит по несколько раз в год, дичь убегает, они высушивают целые реки своими странными приспособлениями. Эти люди не знают правил леса, Кёнсу. Чанёль почти рычит, а пантере нечего сказать, он только мрачно вглядывается в темноту берега. — Я часто думаю об этом. Если поднять против них детей и готовых к этому омег, нас будет чуть больше трёхсот. Возможно, тогда мы сможем отогнать их на несколько сотен километров, — он вздрагивает. — Но мы не дойдём до их города и потеряем практически всех. Я не могу этого... С каким-то отчаянием Чанёль зарывается пальцами в волосы и стискивает пряди. Лодка продолжает медленно плыть, ею уже никто не правит. — Иногда я думаю о том, чтобы просить помощи у других. Но, если стаи узнают, в каком мы положении, где гарантия, что никому не захочется захватить наши территории? Поэтому мы... — Вынуждены искать других союзов? — Это в том числе, — Чанёль поднимает взгляд. — Но мы никого не будем втягивать в это против воли. Кёнсу кивает, понимая теперь, о чем говорит волк. Однако что-то вдруг мелькает в практически непроглядной темноте зарослей, и сердце До интуитивно подскакивает. Вкус меди садится на язык, и Кёнсу испуганно дёргает Чанёля: — Там что-то... Но гремит гром такой силы, что даже горы вздрагивают и дико звенит в ушах. Чанёль пригибается и быстро бросает взгляд на заросли, тут же упираясь в вёсла. Лодка разворачивает нос к высокой траве. Ее стебли торчат из воды, как непроглядный лес. Гром снова бьет по ушам. Плеск воды становится более нервным. — Если скажу, прыгай в воду и старайся спрятаться. От страха у Кёнсу темнеет в глазах, но он кивает и держится так же уверенно. Он не знает, что это. Словно горы ужасно бьют по их лодке. Снова и снова. Словно лес сошёл с ума и выплевывает в них камни, в них, открытых, как на ладони, на чёрной глади воды. От этого грохота Чанёль уводит их в какой-то отток реки. Вода здесь бурлит быстрее, ожесточённее. Она подхватывает лодку и несёт ее на камни, желая разбить в щепки. Но Чанёль бешено разрывает потоки вёслами, выравнивает лодку, вырывает ее из бурного течения. Река цепляет дно судна, закручивает его в свой водоворот — Чанёль вырывается, отталкивается от неё; и это повторяется так долго. — Чёртов... — альфа кричит, тоже от страха, — если бы не ты, я бы не оказался в этом проклятом месте! — Я? Кёнсу хватается за борта, когда лодку едва не опрокидывает течение. — Вылетел за ворота, как глупый ребёнок! Ты всегда себя так ведёшь! Глупо, эгоистично... — Чанёль, сейчас не то время! Сильная струя воды бьёт уже не в корму, а в бок. Во взгляде Чанёля сквозит ужас, он в страхе смотрит Кёнсу в глаза и кричит. — Все проблемы у меня из-за тебя! Если бы не ты... Лодка на всей скорости боком влетает в бурлящую воду, и Чанёль бросает одно весло, упираясь вторым в поток и со всей силы отталкиваясь. Но не успевает До очнуться от водного вала и брызг, как течение тащит их к камням. И альфа выбрасывает второе весло тоже. — Прыгай. Он хватает Кёнсу крупными ладонями и буквально скидывает его за борт. Вода ледяная, она обжигает кожу своим холодом и прорывается к легким. Кёнсу только чувствует, как грудная клетка сжимается, а ноги сводит судорогой. Он не может понять, где вода бьет его жестким потоком, а где на его пути появляются камни. Почему-то кажется, что вдалеке его проклинает Чанёль. И это даже успокаивает. Руки сами находят осколок доски, а затем что-то подхватывает Кёнсу и держит. До цепляется за него когтями. Река сама выкидывает их на берег, когда уже кажется, что ноги вот-вот перестанут слушаться и держать на воде. Кёнсу дрожит всем телом, но может только в ужасе ощупывать землю рядом с собой. Чанёль находит его первым. Он едва держится от усталости, уперевшись рукой в землю рядом с ухом Кёнсу. — Ты цел? Кёнсу? Дрожащие руки в приступе безумства бегут по мокрому телу Кёнсу, касаются синяков, заставляют жмуриться. И дышать. Пальцы Чанёля ложатся на колени, на бёдра, на рёбра, на ключицы. Они убеждаются, что ничего не сломано, они заставляют поверить в это альфу. — Тебе больно? — в голосе страха даже больше, чем на кончиках пальцев. — Отвечай мне, Кёнсу. Пожалуйста. Глаза впитывают черты Кёнсу, руки все не могут остановиться. Чанёль словно с ума сходит и дышит, будто за двоих: горячо, часто, где-то над самым ухом. До сам едва не растворяется в его дыхании и позволяет чужим ладоням ощущать изнеможенное тело. Он закрывает глаза. — Я в порядке. Чанёль шумно выдыхает и упирается лбом в плечо омеги, успокаиваясь.