Стёкла треснули, стёкла брызнули — Исцеловали лицо, изгрызли. В небо смотреть нужно с вызовом — Может быть, кто-то ответит на вызов.
Стадион едва ли не трясся от волнения. Полгода назад билеты на второй день четвёртого этапа отборочных раскупили за считанные часы, ведь в этот день выступал Виктор Никифоров, десять лет назад уже выигравший свой Кубок Гармонии. На этом, считал Юра, ему и хватит. Не потому, что Виктор себя исчерпал, нет, он всё ещё был на высоте. И не потому, что «уступи и другим» — тоже мимо, Юра признавал только честную победу. Свою. То, как все вокруг Виктора не просто обожали, а даже боготворили, раздражало. Ещё два века назад его бы приговорили к смертной казни. Век назад смотрели бы косо, опасливо. Полвека назад принимали бы смиренно, скрепя сердце, скрипя зубами и прочие скрип-скрап-скруп, почти Маяковский. А сегодня вот он был не просто героем, не просто звездой, не просто человеком. Вот так стремительно цивилизация проделала путь от ненависти к страсти, от гонения и страха — к любопытству и осторожному интересу, а оттуда — к восхищению и восторгу. «О, нет! Магия!» превратилось в «Магия — о, да!», бендеры из изгоев и врагов народа стали сперва меньшинством, а из меньшинства превратились в элиту. Теперь магия считалась не уродством, не мутацией, а чем-то прекрасным и сверхземным: зрелищнее, чем спорт, опаснее, чем искусство. Что-то среднее, что-то лучшее, что-то искрящееся новизной и при этом отдающее чарующей древностью. Прошлый год стал юбилейным — ровно сто лет, как магию разрешили на законодательном уровне. Не везде, конечно, но во всех развитых странах. Менее развитые подключились позже. Некоторые держали стихии под запретом до сих пор. Но во всём доступном к пониманию мире магия была легальна уже сто один год. Может, поэтому Кубок Гармонии этого десятилетия ощущался таким важным. Десятым. Юбилейным. И Юра не позволит Виктору снова одержать победу. — Вы с ним друзья? — Что? — очнулся Юра. Это было неожиданно. Словно Отабек читал его мысли. Впрочем, весь стадион скандировал имя Никифорова, так что экстрасенсорикой и не пахло. Пахло раболепием и поклонением. Сегодня о Викторе думали все. — С Витьком? Фу, блять. Нет! Хотя… не знаю. Может быть. Да?.. Когда все стадии принятия были пройдены, Юра отвёл взгляд, проглотив нелепое: «А мы с тобой друзья?». Слишком по-детски бы это звучало, а он ведь так отчаянно старался не быть ребёнком. Но само понятие дружбы отчего-то казалось Юре наивным и ребяческим. У чемпионов не бывает друзей, ведь так? Только соперники и команда. Отабек вот явно входил в число первых. Как и Никифоров. Но друзья… Это вообще как? С Виктором они общались давно, тренировались вместе (иногда), обсуждали магию (редко), обедали (ещё реже), встречались вне стадионов и отелей (чуть чаще, чем никогда). Отабека Юра знал без году неделя — ха-ха, нет. Без недели день — как-то так, скорее. Но Отабек с ним шутил и смеялся, говорил о фильмах, об утках и о китайских львах, Отабек купил ему зелёный чай и маску для лица. Отабек ждал его после тренировки. Звучало как мелочь, но Виктор бы никогда не потратил своё драгоценное время на ожидание Юры. А Юра бы ни за что не захотел видеть рожу Никифорова после изнурительной работы в центре. Так что тогда вообще значило быть друзьями? Словари явно врали и чего-то не договаривали, а Юра чувствовал себя обманутым. Не было у него, видимо, друзей. Зато была семья. А семья — это не всегда мама, папа и брат с сестрою. Иногда семья — это дедушка, пахнущий пирожками и «Красной Москвой», тренер с обожжёнными пальцами и угрюмым взглядом и бывшая прима-балерина со стальной осанкой, жёстким тоном и ласковыми тёплыми пальцами, перебирающими его, Юрины, светлые пряди с такой нежностью, что дрожали плечи. А ещё, кажется, был Отабек. Всего день пока что, но ощутимо был. — Пиздец тут народу, конечно, — фыркнул Юра. И не то чтобы это было важной новостью или он так любил ныть и жаловаться, но… Может, хотелось начать разговор. Может, он просто бубнил, как старый дед. — На твоё шоу столько же придёт, — заметил Отабек, и ни капли лести не было в этом простом факте. Да, придёт. — Половина будет ждать и надеяться, что я облажаюсь, — буркнул Юра, привычно упираясь ступнями в спинку сиденья впереди. — Но ты не облажаешься, так что к чёрту их, — спокойно сказал Отабек, и Юра хохотнул, просияв: «К чёрту их» — это что, лёгкий бековский вариант «Да пусть ебутся они конём»? По крайней мере, это самое близкое к ругательствам, что Юре довелось от него услышать. — А ты? Будешь за меня болеть? — с прищуром спросил он и тут же ткнул парня в бок, мол, шучу я, не ссы. Хотя сердце опасливо сжалось: «Будет ли?» — Конечно, — кивнул Отабек. Сердце деловито вернулось к своим обычным обязанностям. — Ну и зря. В финале я тебя разъебу. — Это мы ещё посмотрим, — улыбнулся Отабек с новой, невиданной до этого наглостью, и Юра довольно ухмыльнулся в ответ: славно. Бек не боялся, не собирался уступать, но и угрозы в голосе не было, как и бахвальства. Таким, пожалуй, и должно было быть чистое, искреннее соперничество. Без примесей в виде жалости или зависти. Джей-Джей бы рассмеялся, бросая что-то вроде: «Сначала до финала дойди, фея». А кто-то менее опытный и уверенный в себе промямлил бы, что сам не уверен, что выйдет в финал. Но Бек просто сказал: «Посмотрим», и Юре очень, очень хотелось посмотреть.***
Когда пришла очередь Виктора выходить на сцену, Юра в очередной раз попытался найти взглядом Фельцмана, но стадион был слишком большим, и различить в пёстрой толпе тренера не представлялось возможным, даже несмотря на идеальное зрение. Никифоров задерживался. Подогревал толпу, что ли? — Вот клоун, — фыркнул Юра, нетерпеливо меняя положение рук на груди. Среди тысяч людей вокруг, казалось, только Бек сохранял полную невозмутимость. Юра в который раз перекрутился, ища Якова, и едва ли не проглазел момент, когда Виктор вышел на сцену. Хотя пропустить это было сложно: толпа взревела. Юру знатно передёрнуло и скривило. Никифоров был поразительно… никаким. Свитер, джинсы, нелепая улыбочка — полный набор заурядного идиота. Нет, Виктор всегда был идиотом, но идиотом талантливым и сверхъестественным. А то, что вышло на сцену сейчас, было чем угодно, но не Виктором. Юра даже наклонился поближе, будто эта половина метра решала. Виктор болванчиком улыбался в камеру и махал — пингвин, блять, во льдах Антарктики. Его рожу транслировали на гигантские экраны, но Юра упрямо пялился на крохотную фигурку на сцене и не улавливал, в чём соль шутки. Сахар. Перец. Стиральный порошок вперемешку с кокаином. Когда голос Виктора, слегка искажённый микрофоном, раздался над стадионом аки глас божий, Юра понял, что что-то пошло не так. Нет, не что-то — всё. И не пошло, а полетело со скоростью пули в висок. — Спасибо всем, кто пришёл поддержать меня сегодня… Стадион внимал молча, жадно ловил каждое слово всеобщего кумира. Юра хрустнул костяшками пальцев — прозвучало оглушительно, как выстрел. «Не за что, блять», — сердито подумал Юра и угадал: не за что. Действительно. Дальше слова слились в какой-то несуразный бред, сломались и перемешались, как стёклышки в калейдоскопе — яркие, острые, нереальные. Слух выловил «ухожу», «тренерство», «Юри Кацуки» — три особенно сверкающих стёклышка, особенно болезненно вспоровших что-то внутри. А потом прилетело прямо в мозг: «Я считаю его наиболее талантливым бендером нашего времени, хоть и потенциал Юри пока не раскрыт. Он вдохновил меня. Он стал новым дыханием в оскучневшей современной магии. Впервые за долгие годы я испытал удивление и восхищение чьим-то владением стихией». Каждое слово — новый осколок, вгрызающийся в кожу. Ах, вот оно как. Вот. Оно. Как. Юра чувствовал себя Каем, которого изрешетило льдом Снежной Королевы. Виктор всегда питал особую любовь ко льду. Все его выступления были сплошь ледяными. Некоторые водники устраивали бассейн, но не Виктор. Все темы, что он выбирал для своих звёздных программ, так или иначе дополняли образ прозрачно-льдистого ангела. И только Юре было очевидно: если Виктор и ангел, то только падший — тот самый дантевский закованный во льдах Люцифер. Юра встал, понимая, что ещё немного — и он сожжёт весь стадион одной грандиозной вспышкой. Пожара, разметавшегося у него внутри, хватит на весь Китай. «Контроль, Юрочка», — голоса дедушки, Якова и Лилии в его голове сплелись в один строго-ласковый зов разума. Контролем и не пахло. Пахло тлеющей синтетикой — это его байка начинала прогорать изнутри. — Юр?.. — его Герда, его верная благоразумная Герда поднялась следом, тронув за плечо. Юра смахнул руку Отабека, глянул затравленно и зло, рыкнул: — Отъебись! — и припустил к выходу. Все вокруг до сих пор стояли вкопанными, неподвижными, как фоновая массовка, переваривали информацию. А Юра не переварил: подавился и выплюнул. Хотелось почистить зубы, язык, мозг. На свежем воздухе должно было стать легче, но не стало. «Наиболее талантливый бендер нашего времени…» «Вдохновил…» «Стал новым дыханием…» «Впервые за долгие годы…» Впервые, блять?! Впервые, Виктор? А он, Юра, значит, не в счёт. Его магия, видимо, тоже банальная. Тривиальная. Обыденная. Как там он сказал? Оскучневшая. Даже слово, умник какой, выдумал. Лингвист, эрудит, новый, сука, Пушкин. Надежда всея русской филологии, талантлив во всём, ёбаный гений. Составь словарь, Виктор. Составь разговорник, нет, толковый переводчик с никифоровского на русский. А то ведь так и непонятно, что когда ты говорил: «У тебя талант, Юрка», то ты на деле имел в виду: «Сдохни, чмо бездарное». Злые слёзы не успевали коснуться щёк — вскипали прямо на раскалённых яростью и обидой веках. «Хорошо быть мной, — смеялся Юра. — Просто охуенчик!» Нет, он не плакал, это всё осколки, брызнувшие в глаза. Только разбилось не зеркало, не стекло и не лёд. Что-то другое разбилось, что-то более материальное, чем мечты, но менее драматичное, чем сердце. Юра не помнил, как оказался в своём номере, как собрал обратно то немногое, что успел распаковать, как поджёг нечаянно ремешок дорожной сумки, и в комнате запахло палёной кожей. Помнил только, как замок сам собой щёлкнул, и в комнате появился Отабек — возмутительно невозмутимый. — Твои способности да на благое бы дело, — осклабился Юра, кивая на дверь. — Благое дело — это домушничать? — Ну, пожарникам можешь помогать. Вместо тарана. — Помогать пожарникам — это к водникам. — А чё, песочком уже не тушат? — Ты же знаешь, с песком у меня не очень. — И со слухом, похоже, тоже. Я же сказал, отъебись, — пробурчал Юра, но уже куда менее запальчиво. Странным образом этот короткий диалог ни о чём вернул его к реальности. Реальность была отстойной и возвращения не стоила, разве что… Разве что суровый взгляд Бека намекал: выхода у тебя, Юрочка, нет. — Я не расслышал, — соврал Отабек, делая шаг к Юре так уверенно, как многоопытный дрессировщик подходит к разозлённому тигру. Сравнение Юре понравилось — тигром ему быть очень даже хотелось. — Ну, я повторю тогда. Отъебись, — и снова слова, обжигающие язык. Неправильные, лишние, ввёрнутые из чистого упрямства. — Тебе чё, по-казахски сказать? Иго-го, блять, тогда отсюда нахуй. «Зря», — подумал Юра, потому что понимал: это уже не просто ребячество, а какое-то дно третьесортного юмора. Ему, вообще-то, похер было, откуда Отабек родом, да и против Казахстана Юра с роду ничего не имел. Ему он даже начинал нравиться: если в Казахстане было столько же от Отабека, сколько в Отабеке — от Казахстана, то даже в отпуск туда можно было бы сгонять. К тому же почему-то казалось, что Бек бы отлично смотрелся на лошади, гармонично так, естественно. Почти как на мотоцикле. Но Юре уже не дано было этого увидеть, потому что он кто? Правильно, проёбщик. Проёбщик мирового уровня. Пятая стихия, магия пропиздяйничества, и ею Юра овладел отменно. — Юр, — произнёс Отабек, и на секунду понять стало сложно: уебёт или уйдёт молча? Юра бы уебал, со всей дури молодецкой бы уебал. Но Бек лишь покачал головой, закрывая лицо ладонью и… улыбнулся? Нет, он… Он ржал! Вот же скотина! Ну натурально конь! Юра от негодования даже сумку отбросил. Стёклышки калейдоскопа завертелись вновь, складываясь в психоделический такой витраж: вот стоит он, Юра, злющий, как чёрт, обиженный, пришибленный и дикий; а вот Бек, и он должен быть таким же, потому что Юра его провоцировал, оскорблял и посылал, но нет, Герой Казахстана стоял и потряхивался от смеха! — Юр, — повторил он, выглядывая сквозь пальцы. И в глазах был такой лукавый, такой смешливый огонёк, что захотелось придушить. — Вот ты дурак, а? Ну да, дурак. — Объебаться, конечно, и не выебаться! Припиздовался с магией своей блатной, взъебал замок, стоит, хуём вертит, уши трахает, а я ещё и дурак. Заебись. — Юр, вот если честно, я вообще ничего не понял, — всё так же посмеиваясь, сообщил Отабек, и собственная ярость показалась вдруг Юре неимоверно глупой. Огненный вихрь в его душе наткнулся на непоколебимые скалы, которые ни сжечь, ни подпалить даже, а бушующий тигр на проверку оказался зарвавшимся котёнком. — Да что тут понимать, — пробурчал он, окончательно сдувшись. — Никифоров — хуйло блядское. Юра рухнул на кровать с тяжестью, которой не должно было бы обладать его мелкое и худое тело. Отабек опустился почему-то напротив и на корточки, заглянул в лицо. — Пятки от района не отрывай, чурка, — поддел его Юра, но Бек даже не отреагировал. Смотрел всё так же пристально, будто какой-то Терминатор, сканирующий каждую эмоцию на выразительном лице. — Тебя его уход задевает или слова? Юра почувствовал себя уязвимым, словно врач нащупал больное место и надавил. Почему-то казалось, что Отабек видел его насквозь, а вопрос задал просто для приличия. — Да мне срать, пусть хоть в тренера подастся, хоть на панель своей жопой торговать — одноёбственно. Скатертью дорожка — и прямо нахуй. Осколки внутри неприятно, жгуче провертело. Кровь снова вскипала. Это как защитная реакция организма, как лихорадка. Только вместо вирусов жар был призван убить всю эту тупую, ноющую боль. Вместо кашля и гноя изгнать из тела ледяное крошево. — Одноёбственно, — задумчиво повторил Отабек. Достал телефон, что-то напечатал. Юра, уж было собиравшийся наехать, мол, это всё, что ты услышал, а? — заглянул в экран. — Ты нахуя это записал? — прищурился он. — Составляю сборник «Цитаты великих людей». Это пойдёт в главу «Виртуозные ругательства Юрия Плисецкого». Бек улыбнулся. Приколист, бля. Юра обозвал его ебанашкой и вдруг понял, что ничего внутри больше не кипит, не зудит, не грызёт. — Ты какой-то валерьяновый, — фыркнул он, падая на спину и раскидывая руки морской звездой. Уставился в потолок. Пусто. На душе было пусто. Но это была уже не холодная оглушающая пустота одиночества. Это было приглашение. Свободная касса! — Мы весь этап сейчас пропустим. — Ну, пропустим и пропустим. Позже глянем в записи. Одноёбственно. Юра аж всколыхнулся, сел рывком, выпучил глаза. Бек… матюгнулся. Бек матюгнулся! Батюшки-ебатюшки, это что за восьмое чудо света? — Повтори-ка! — с горящим взглядом попросил Юра. Отабек то ли усмехнулся, то ли смутился — Юра так и не понял, но душу готов был заложить, лишь бы узнать: его каменное ебало что, способно и на такие выкрутасы? — Ну повтори, Бека, не жлобствуй, от тебя не убудет! — Это была разовая акция, — отрезал парень и развернулся. И опять же Юру разрывало любопытство: он смех скрыть пытается или смущение? И то, и другое в исполнении Отабека — редкий покемон, и Юре он был нужен! — Бека, я дрочить на это буду ночами, повтори! Но парень упёрся и снова прикинулся пай-мальчиком. Но Юра знал, теперь-то Юра ох как знал… Отабёк пошёл куда-то, и Юра, как приклеенный, поплёлся по пятам. Бек его ни на каком поводке не тянул, но ощущения были схожими. Что-то незримое и прочное привязало Юру, притянуло к нему, пригвоздило, впечатало. Без-воз-врат-но. — А куда мы едем? — Юра очнулся запоздало: в такси, везущем их куда-то явно мимо стадиона. Это всё Отабек с его ругательствами был виноват. Ну нельзя же так! Беково «одноёбственно» застряло в голове покруче всех гадостей, что наговорил на сцене Виктор. Только оно не резало, не кромсало, не жгло. Щекотало и грело, немного подстёгивало и смешило. — Плевать. — А? — не понял Юра. — Плевать с Великой Китайской стены. «А этап?» — хотел уж было спросить Юра, но вспомнил это многообещающее: «Потом посмотрим запись». Оно тронуло что-то в животе лёгкими невесомыми крыльями, это «потом» и это «посмотрим». Юра никогда не думал, что его будет так плавить от морфологии. Спряжения, спряжения, спряжения… Будущее время, первое лицо, множественное число. Множественное, ясно?