Дотла

Если кругом пожар, Я не хочу бежать. Я говорил с огнём — Мне ничего не жаль.

Юра в своих суждениях ошибался: Отабек не волновался перед выходом на сцену. За себя — нет. Что за себя волноваться? За себя надо «ебашить», выражаясь Юриным жаргоном. У Юры вообще свой особый язык, и Бек уже готовил первую редакцию «русско-плисецкого» словаря. Например, «волноваться» наверняка переводилось как «пиздострадать» или, скорее, «наебадрючивать себя почём зря». Или что-то вроде «съебениваться с катушек», «блядомудить мозг», «нервоёбствовать»… Бека пока не владел беглым разговорным, но уже обладал языковой интуицией и чувствовал тонкости Юриных ругательств практически на уровне носителя. Мало кто мог просечь разницу между «взблядом» и «глупиздями», «опиздоумить» и «оскотоёбиться», «сосихуйским» и «пизделячным». А Отабек мог. Проведя поверхностный лингвистическо-статистический анализ, он определил частотность употребления Юрой глаголов, прилагательных, существительных и причастий (наречий и деепричастий было меньше всего), образованных от четырёх наиболее популярных корней, выявил любимые приставки и самые продуктивные суффиксы. Если бы юро-плисецкий язык был научной дисциплиной, Отабек мог бы защитить по нему диссертацию, получить научную степень и преподавать в ВУЗах в качестве второго иностранного. Возможно, он бы даже стал первым и единственным Председателем Совета Международной ассоциации лингвистов-плисецковедов. Так что если с магией не выгорит, у Отабека всегда будут варианты. Мысли прервала музыка, плавно поднявшись из глубины, и Бек вдруг понял, что слышит её сквозь грохот собственного сердца — нет-нет, это не барабанный ритм, это глупый твой неспокойный орган. Пусть уймётся, заткнётся, пусть не мешает Юре выступать — слышно же на весь стадион… Музыка отозвалась вибрацией в груди, как отзывается мягким треском костёр. Написанная специально для Юры, она была совсем на него не похожа: тягучая, плачущая, со скрипичным надрывом и клавишным перебором, который хирургически точно раскраивал позвоночник, проходясь по спинному мозгу скальпелем-морозцем. От неё замирало дыхание, сердце, время. Она была гениальна. Она совершенно не подходила Юре. Низкие гудящие отголоски контрабаса, умирающий пульс барабанов, болезненный присвист флейты — это было словно дорогой подарок от троюродного дяди (миллионы на счету в банке, яйца Фаберже на каминной полке), великолепие которого официально признано Эстетической Конвенцией Хорошего Вкуса. Но дядя в лицо его ни разу не видел, и бриллиантовые запонки венецианского ювелира, конечно, изумительны, но Юра запонки не носил, даже рубашку в последний раз надевал шесть лет назад, и вообще, донашивал любимые конверсы и кутался в рукава безразмерной байки. Музыка диктовала движения — то пластичные и плавные, то изломанные, вывернутые, но при этом существовала от Юры отдельно, будто бы обтекая его стороной, как не трогал его тело огонь — послушный и ласковый. Пламя струилось из его пальцев, срывалось с губ вместе с дыханием. Гладкое, идеальное. Отабек смотрел на него и не узнавал. Парень на сцене был кем угодно, но не его Юрой. Он был талантливым, гибким, изящным. Чёрные чешуйки его обтягивающего костюма отражали огонь, вихрящийся вокруг, блестели лихорадкой в расширенных зрачках, занимались оранжевыми всполохами, словно раскалённые уголья. Он сам был похож на уголёк — то расходящийся опасным жаром, то дотлевающий в окружающей мгле. Но он не был Юрой. По мере того как стадион всё больше распалялся, в груди Отабека температура иррационально падала вниз. Огня на сцене становилось всё больше, жар доходил даже до его ряда, касаясь щёк и кончика носа, но морозная дрожь прошла по телу Бека, и начинало казаться, что отогреться от неё будет непросто. Тем временем на сцене Юра постигал новые высоты невероятности. За его спиной раскрывались огненные крылья. С каждым тяжёлым, медленным взмахом они вырастали на добрый метр. Когда музыка достигла апогея своей трагичности, огненные перья начали вырываться из-под контроля и разлетаться по сторонам, опадая бесформенными клочьями и угасая в полёте. Они были гигантскими, его крылья. На таких в воздух могла бы взмыть и статуя Свободы, так что маленькая сгорбленная фигурка Юры терялась на фоне. Пламя бесилось, опасно белеющее, теряющее форму, очертания и границы… И когда Отабек готов был плюнуть на всё и броситься в огонь, потому что инстинкты вопили: «Хватай и беги!», Юра вдруг поднял голову и улыбнулся тем зачаровывающим оскалом, который мог бы украшать обезумевшее лицо древнегреческой вакханки, вгоняющей зрителей в психоделический транс. В это мгновение Юра был недосягаем. Он улыбался — и неровные края его улыбки были в тысячу раз прекраснее скрипичного соло. Он улыбался — и температура в сердце Отабека упала до абсолютного ноля. Минус двести семьдесят три градуса по Цельсию. Застыло и затрещало, словно окунули в жидкий азот. Наверное, это было неправильно: мёрзнуть, когда следовало бы гореть. Но всё пламя принадлежало Юре. Беке без него оставался лишь неживой холод металла. Юра улыбнулся — и всем на стадионе стала очевидна собственная ничтожность. Ведь они — все без исключения — повелись. Уверовали в обманчиво неуверенную позу, в неряшливое обрамление крыльев, в дикую стихию огня. Недооценили Юру Плисецкого. А он завёл руки за спину и вырвал пламенные крылья из лопаток, взмахивая ими, как огненными плетьми, укрощая, подчиняя и… укутываясь в них. Огонь обвился вокруг напряжённого тела, впитался, будто и не было его. Отабек выдохнул одновременно с ещё тысячей таких же замерших и окаменевших. Сидеть на месте и дальше было невозможно, и хоть конечности ощущались обледеневшими, Отабек встал на негнущихся ногах и сделал шаг навстречу сцене, слепо натыкаясь на железное ограждение. Впился в него пальцами, проминая магией, комкая металл, как черновик. Музыка отошла на задний план, став жалким дополнением к Юре, как меркло небо в витражах под сводами Сикстинской капеллы. Его щёки полыхали, являя собой произведение искусства, торжество теории цвета. Он был красивым, таким красивым, что других слов и не подбиралось, кроме этого: простого, чистого, искреннего, без примесей. Растрёпанные волосы в сочетании с водянистым блеском глаз, тяжёлым дыханием и температурным румянцем наводили на мысли тёмные и кисельные, жаром облизывающие низ живота, и Отабек сильнее сжал поручень, сминая прочное железо в скрученную жестянку. Взгляд зелёных глаз пронзал насквозь, превращал сердце в решето, и дыры в нём зияли пулевыми отверстиями. Бек подумал: «Мне больше понравилось, когда в меня стреляли». Вообще-то, это было почти незаконно: иметь такие глаза. Это было последней каплей. Ну нельзя, нельзя было быть талантливым, красивым, совершенно особенным, неповторимым, воинственным, весёлым, острословным, очаровательно-вспыльчивым и обнажённо-чувствительным и притом иметь глаза абсолютно восхитительного оттенка зелёного, для которого даже не выдумали правильного названия. Какие оливки, когда природа не создавала ничего даже близко настолько нереального? Какое болото, когда такая вязкая глубина не снилась никакой трясине? Отабек никогда не бывал на болотах, но всё же был уверен: ни в одном из них нельзя было так прочно застрять. Бек помнил до сих пор, как увидел их впервые ещё мальчишкой, и уже тогда знал, что назад пути нет. Только вперёд. Только к нему. До этой судьбоносной встречи Отабек даже не знал, что у него есть любимый цвет, а после готов был жить в комнате с зелёными обоями и зелёным потолком, с зелёным травяным ковром, с зелёными картинами на стенах, и чтобы за окном — зелено-зелено, и если чай, то зелёный, ну максимум — с мятой, если яблоки, то незрелые, если лес, то хвойный, вечнозелёный, если камень, то нефрит, малахит и изумруд, если газировка, то спрайт… Доходило до абсурда. Вернее, давно дошло. Треск молний послышался ещё до того, как первые из них разрезали реальность яркими шрамами. Юра упал на колени, заземляя их — опасные, бесконтрольные, и Отабек подался вперёд, сжимая челюсти, бросаясь грудью на ограждение так, как кидаются на амбразуры. Молнии сверкали, вызывая у стадиона экстаз, а Бек думал: Господи, скорее бы это закончилось… Он не видел ничего великолепнее. Он не видел ничего страшнее. Сколько тысяч вольт Юра пропускал сейчас через себя? И через себя ли, если ощущалось, что будто через его, Бека, несчастное сердце? Стрёмный какой-то у вас дефибриллятор, неправильный. Разряд, ещё разряд, ещё… А вы ничего не напутали, док? Пациент был более живой до начала процедуры. Молнии с треском сбегались к Юриным ладоням, неумолимо закручивались в сверкающую сферу… Нет, не может быть. Не может. Шаровая… молния? История магии ещё не знала такого. Отабек хотел бы оглянуться, проверить свою догадку — отразится ли она на лицах других людей? Хотел бы, да не мог. Взгляд был прикован к живому, вырывающемуся клубку молний в руках Юры. «Отпусти его. Пожалуйста, отпусти его», — молил Отабек, опасно балансируя на грани между «остаться на месте и умереть» и «броситься к нему на сцену». По канату и то было бы ходить уютнее. У канатоходцев хотя бы имелась страховка. У Юры — огненные крылья за спиной. У Отабека — совсем ничего, кроме любви. На такой не удержишься. На безнадёжной. Безответной. От того, чтобы кинуться и спасти, останавливал даже не здравый смысл, нет, к чёрту его. Останавливало доверие к Юре. Он был сильным. Он знал огонь, знал молнии, знал их, как себя. Может, даже лучше. Будь Отабек магом огня, он понял бы, насколько близко подошёл Юра к чуду. Его отделяло два шага, не больше. Он уже мог его увидеть, мог прикоснуться рукой. Он почти сделал то, чего не удавалось ещё никому. Возможно, во всей многотысячной толпе было лишь несколько людей, которые смогли оценить эту попытку. Виктор Никифоров определённо был одним из них. Он как никто другой знал, каково это — стоять на пороге открытия. И не сделать последний шаг. Клубок молний распался в Юриных ладонях, и он в изнеможении рухнул на пол, упираясь дрожащими руками, поднимаясь медленно, но неизбежно. Выступление продолжалось. И следа не осталось от того неопознанного мальчишки из начала выступления — подстраивающегося под музыку, скованного профессиональной хореографией. Теперь там был Юра, и только он. Отабека выворачивало наизнанку от его открытой нараспашку души — чистого пламени. Балетные па перестали выражать Лилию и стали чисто его, Юриными, резкими, кричащими: «Всё или ничего». Точнее, не так. Всё переходило в ничего, напитывалось пустотой и возвращалось внезапным прыжком, дерзким выбросом, яростным кручением. Юра сбросил с себя ожидания и тревоги, снял усталость и фальшь, как снимают чужой костюм. Юра стал из утончённо-прекрасного охуенским, заебцовым, пиздецким. Юра собой стал, и у Отабека внутри всё всколыхнулось, оттаяло, занялось лесным пожаром. И в тот момент, когда Юра обрёл себя, его пламя трансформировалось. Из оранжево-жёлтой феерии оно окрасилось в пьяно-синий, ультрамариновый. Цвет сердцевины костра, неуловимого пёрышка свечного огонька. Синий огонь окружил Юру, чарующий, непослушный. Отабек видел его и раньше: на старых записях. Тех, которые он засматривал до дыр, потому что там Юре ещё не навязали «правильную» технику, не подогнали под бездушные стандарты. Там он был такой же искренний, как и сейчас. Такой же неповторимый. Пламя вспыхнуло в последний раз, взметнулось отчаянно в воздух и захлебнулось. Музыка не замолкла даже — погасла, словно её задули. Юрины плечи дрогнули и опали. Отабек разжал окостеневшие пальцы, делая вздох, словно впервые. Словно лёгкие схлопнулись, и теперь приходилось расправлять. Юра на сцене ощущался потерянной частью его собственного тела. Его не хватало рядом физически, болезненно, и что-то подсказывало, что диагноз неутешительный. Хронический. Неоперабельный. — Юр… — голос прорезался с хрипом, царапал горло, тонул в оглушительных аплодисментах очнувшейся от транса толпы. Юра поднял взгляд, словно услышал. Глупости, конечно (полный взбляд). В такой шумихе и себя-то не услышишь, не то что сдавленный шёпот потерявшегося в толпе непутёвого фаната… Но Отабек всё равно механически поднял руку, чувствуя себя жертвой кораблекрушения, замерзающей на обломке Титаника, из последних сил пытающейся подать спасателям знак: «Я выжил». Удивительно даже. Но рыщущее вечнозелёное так и не наткнулось на его взгляд, растерянно мазнув по пёстрой толпе. Юра марионеточно поклонился и убрался со сцены, не оставляя следующим бендерам ни шанса на внимание. После Юрия Плисецкого выступать было невозможно, как невозможно было после Ван Гога смотреть на детскую мазню. Отабек и не собирался. Необходимо было найти Юру. Найти — и больше никогда не терять.