Дотла

Это внутри взорвётся на три, Необречённое сердце зари, Неприручённое пламя в груди. Прости, я улетаю домой.

— Юра, результаты сейчас высветят. — О, гляди, ты Бабичеву аж на десяток баллов опередил! — Гоша, зат… Божечки, Юрец! Это же рекорд Четвёртого этапа! — Потому что Никифорова нет. — Слышь, Попович, коней попридержи! Плисецкий сам всего добился… — А ты чего раздобрела, карга? Рада, что второе место в группе себе урвала? — Не твоё — вот ты и бесишься! — Так, замолчите оба! Юрочка, ты чего, заснул? Алло, Юра! Земля вызывает Плисецкого… — А? Да, опиздуенно, — откликнулся Юра, пытаясь ответить одновременно и деду, и Лилии Григорьевне. Ещё и Никифоров со своим «Надо поговорить». А больше тебе ничего не надо, говоритель херов? С япошкой твоим поди не устроишь долгих вечерних разговоров забутыльно-рюмочного жанра. Или из чего там пьют это их саке?.. — Плисец, ты вообще нормальный, а? У тебя лучший результат за все Отборочные, а ты в телефон уткнулся. — Завтра ещё последний день, — огрызнулся Юра, недобро прищурившись на Милу. Вот же заладила, старуха рыжая… Ну, лучший — и лучший. Подумаешь. Это потому что другие облажались. Вот Бека, если бы с песком не проебался, обогнал бы его балла на четыре точно. Джей-Джей отстал всего на балл. Джакометти в двух позициях. А уж если Витёк поработает со своим косоглазым вундерхуем… Хотя и не в этом было дело. С молнией не вышло и опять в синий огонь занесло? Нет, и тут мимо. Другое что-то, занозливо застрявшее между рёбер, назойливо мотыляющееся в животе. — Яков Борисыч, я в тренировочный центр пойду, ага? — Не пойдёшь, — отрезал тренер. Юра видел: он тоже не был особенно доволен. Оно и понятно, от них и так пресса не отлипала после покушения, а теперь Юра молнию засветил. Засветил — и не выполнил. — Да за каким хуем?! — Небезопасно. Завтра уже потренируешься. В Москве. — Ну объебаться теперь и не выебаться! — Плисецкий! Следи за языком. — Да я вообще молчу, бля, — буркнул Юра. Настроение не просто достигло дна, а изобрело палку-копалку и начало рыть. Похоже, могилу. А на надгробии напишут: «Завтра. В Москве». Слова не склеивались, не подходили друг другу, как кусочки пазла из разных коробок. Вдавливай, не вдавливай, а в жизни не состыкуются. Нет, Юра знал, что сразу после его выступления — домой. Это стало очевидно в тот самый момент, когда несколько дней назад Фельцман сгрёб его в объятия — пыльного и взъерошенного, пропахшего древностью Китайской стены и Отабеком. Сдавил тесно, до боли, Юра аж растерялся. Да, в эту секунду всё прояснилось: и перенос обратного вылета, и урезание его прав и свобод. Воображаемые адвокаты умыли руки, присяжные сползли под лавки, судья стукнул молотком себе по лбу. Оспаривать было бессмысленно. Вот только… Ещё утром внекитайское будущее казалось далёким, необозримым. Всё, что находилось за чертой под названием «Выступление», мозг услужливо кутал в туман, как в подарочную упаковку. Сюрприз. Ещё утром жизнь отчётливо делилась на «до» и «после». До: тренировки, волнение, завтрак-обед-ужин с Отабеком, доброе утро и спокойной ночи. После: раздражающе удовлетворительные результаты, возвращение домой, разница во времени. Сколько там у Москвы с Алматы? Три часа? А если самолётом лететь, то это почти четыре тысячи километров за четыре часа. Выходит, даже на крыльях и двигателях эту разницу не нагнать. Ещё утром всё было непонятно, а следовательно, просто. Да-да, фразу «просто и ясно» придумал какой-то отбитый дегенерат, это Юра уяснил не только на собственном опыте, но и почерпнул из коллективно-бессознательного. Вот, например, в древности люди не знали ни квантовых теорий, ни молекулярной физики, ни химических уравнений. Весь мир представлялся им дальними далями, terra incognita. Весь мир был максимально непонятен и… прост. Солнце? А, ну это бог в своей колеснице. Дождь? Тоже бог, наверное, заливается горючими слезами или справляет нужду (по-народному — ссыт) — тут одно из двух, поди разбери. Гром? Бог шумит и злится. Молния? Очень злится. А теперь всё стало понятно, разложено по полочкам, расписано в тысяче научных томов. Только вот попробуй объясни несмышлёному ребёнку, как протекают термоядерные реакции в солнечном ядре, как водород превращается в гелий, высвобождая лучистую энергию. Юра, конечно, физиком не был, но умел ценить благое неведение. Так вот, не знать того, как хреново будет просыпаться в городе без Отабека (стране без Отабека!), было очень даже приятно. Просто. Юра хотел бы не знать и дальше, но реальность пинками выгоняла из уютного гнёздышка с напутственным: «Лети, сука!» А Юра ведь даже не был магом воздуха, чтобы сука-лететь. Вот сука-жечь он мог, это да. Это пожалуйста. И самое паршивое: Отабеку Юра не сказал, что вылет сегодня вечером. Не смог. Даже трусливо подумывал вообще с ним не прощаться, но отмёл эту идею почти сразу. Слишком уж это было бы по-уёбски, да и не хотелось упускать последнюю возможность… Пятый этап начнётся только в конце лета. Три месяца ещё. Три месяца усиленных тренировок, неадекватной опеки и одиночества — слишком привычного, чтобы жаловаться, и всё же колющего теперь слишком остро. — Выглядишь уныло, — послышалось елейно-томное, и Юра закатил глаза: сбежать не вышло. Вдруг откуда ни возьмись появился, в рот ебись… — По тебе скучать буду, — процедил Юра саркастично, даже не поворачиваясь к Виктору лицом. Слишком много чести. Лишь шаг ускорил в направлении «от» и принюхался. — Это что у тебя за новый одеколон с ароматом трезвости? — Это мы вчера с Юри по магазинам пробежались. Нравится? — Нет. Юра всё же скосил глаза из-под капюшона и чёлки. Никифоров не то чтобы сиял, но выглядел определённо иначе: палитра на лице поменялась. Преобладающий ранее серый с кокетливой примесью синяков под глазами сменился на здорово-розовый румянец. Виктор даже щёчки себе отъел (по крайней мере, они перестали впадать) — и это за четыре дня!.. Страшно представить, что будет с ним после трёх месяцев в Японии. Сверхчеловеком, наверное, станет. Богатырём. — Побеждать тоже надо уметь, Юрочка. Не только проигрывать, — важно заметил Виктор, наверняка чувствуя себя сейчас жизненным наставником, ментором и сенсеем. По крайней мере, вид он на себя напустил очень значимый. — Да не убегай ты! Постой минутку. Юра ответил молчанием и выставленным средним пальцем. — Я понимаю, что ты на меня злишься… Юра фыркнул. Злится? Он? Да ни в жизнь. К тому же — на кого? Разве имел право он, посредственный бендер скучного разряда, злиться на мировое светило Виктора Никифорова? Вот уж вряд ли. — Тебе разве можно одному ходить? Без охраны? К первому среднему пальцу присоединился второй. Виктору следовало бы научиться считывать язык тела. — Да подожди ты, Господи! Как ты вообще на своих коротеньких ножках умудряешься так быстро шагать?.. Так, всё. В воздухе полыхнуло жаром, и Виктор отшатнулся от огненной дуги, которую Юра пустил с разворота ноги. Толпа вокруг охнула, кто-то достал телефон. — С-сука… — процедил Юра, прячась в капюшон и съёживаясь в нечто сутулое, недобитое. Грёбаный Виктор со своими грёбаными провокациями. Юра сделал шаг и… Застрял. Ах, да. …И со своим грёбаным льдом. Вода в луже, в которую он вступил, сковала ногу прочным капканом, и едва Юра успевал его расплавить, как пар полз выше и застывал новым слоем льда. — А ты и мёртвого заебёшь, да? — ощерился он, засовывая руки в карманы и отворачиваясь, словно так и было задумано. Покусал губу. Ну да, просто постоять захотелось. Посреди улицы. В луже. А то, что нога примёрзла… Правда? Он и не заметил. — Если понадобится, — обаятельно улыбнулся Никифоров и раздал пару автографов узнавшим кумира зевакам. Ещё три селфи (может, отгрызть эту ногу к ебучей матери?..), и он продолжил: — Это было сильно. Шаровая молния, хм? Интересно, очень интересно. И у тебя почти получилось. — Но не получилось, — цыкнул Юра. Да он что, издевается? Поглумиться пришёл? — Но получится, — уверенно сказал Никифоров (кому вообще нужны ноги? И без них народ живёт). — Впрочем, ты и без меня это знаешь. И я даже думаю… Oh, you’re welcome! — автограф, фотография, дежурная улыбка. — No, you’re gorgeous! Я даже думаю, что у тебя вполне могло получиться сегодня. Но тебя что-то остановило. Напугало? — Не напугало, бля. (Тем более, одна нога у него останется. А одна нога — это гордо!) — Чего ты боишься, Юр? — Не зови меня так. (У Оловянного Солдатика тоже была одна нога. У Барбосса из «Пиратов Карибского моря» была одна нога. Тем более с современным уровнем нейропротезирования…) — Боишься, что не справишься с ней? Что она навредит людям? Тебе? — Я справлюсь! — вышло резко, громко, даже воздух задрожал от волны жара. — Тогда в чём дело? — голос Виктора, напротив, стал вкрадчивым, мягким. Перестал давить, околдовал обманчивым мёдом. Но лёд, холодом сковавший ногу до колена, отрезвлял. Больше Юра на это не купится. (Нет, отгрызать — это долго. Надо бы как-нибудь поскорее, может, если достаточно раскалить пламя и резко сузить область воздействия…) — Ни в чём. (А сочтёт ли Бека крутецкой его киберногу?..) — Ты не был сосредоточен во время выступления, я же видел. Все видели. Синий огонь этот, экспериментальный балет… Лилия такого бы не поставила. О чём ты думал там, на сцене? — Это допрос? Юра оставил надежды на освобождение и ушёл в глухую оборону, нахохлился кактусом, выпустил ядовитые иголки наружу. Виктор же вооружился хирургическим зажимом и методично вскрывал его грудную клетку, пытаясь нащупать холодными руками в стерильных перчатках злокачественную опухоль, которая пульсировала болезненно и горячо. — О чём ты думал? — А тебе не похуй?! Зачем лезешь? Зачем ворошишь? Не трогай, сволочь, оставь! Не твоё это и не о тебе даже. — Мы с тобой. Не. Друзья! Ты опрокинул меня ради своего обдроченного японца! Ну и давай отсюда по съёбам, провожатым не нанимался! Ты меня заебал, заебал со своей голоёбицей, а ну выпусти ногу, блять, сука ты со своими вопросами… Ни о ком я не думал, ясно?! — О чём. — Чё, бля?! — Я спрашивал: о чём ты думал, а не… Пальцы сами стиснулись в кулак, и Юра занёс руку, краем глаза отмечая, что рукав байки занялся огнём — ну и похуй. Убийство так убийство. Мила всегда говорила, что он в тюрьме закончит, так почему бы не оправдать в кои-то веки чужие ожидания? Надо же когда-то начинать. Да и, как говорится, раньше сядешь — раньше выйдешь. Но всё решила рука, тяжестью опустившаяся на плечо. — Всё в порядке? — прозвучало за спиной спокойно и ровно, а в следующую секунду Юру окатило водой из лужи — Виктор постарался. Огонь с шипением потух. Кулак безвольно опустился. Сиротливо колыхнулась обгоревшая тряпица рукава. — В полном, — улыбка на лице Виктора смотрелась как-то жутковато. Абсолютно искренняя — а оттого ещё более страшная. — Кстати, приятно снова встретиться. «Снова?..» — не понял Юра. — Я не с вами говорю, — безэмоционально отрезал Отабек. — Всё в порядке, Юр? «Или мне набить морду лучшему магу мира?» — повисло между строк, и Юра почувствовал что-то вроде извержения вулкана. Зона поражения: грудная клетка. И живот ещё немного задело — все бабочки полегли. Только странное это было извержение: да, поднялось жаром, выплеснулось эмоциям, потекло облегчением, а после него так хорошо стало. И пепел весело кружит, как первый снег. Радостно. — Угу. Я бы и сам ему мог по пиздюлятору набарабанить, если чё. Отабек кивнул, мол, я и не сомневался. Встал рядом, и Юра больше не чувствовал себя загнанным в угол, хотя, казалось бы, припёрли к стене. Казахской. — А! Я понял! — обрадовался Виктор, являя собой подтверждение тезиса о том, что быть пидором — это не выбор, а соревнование, и Никифоров побеждал. — Что ты понял, бля, философ? Виктор подмигнул. Юра тоже. А, нет, это нервный тик начался. — Нам пора, — вдруг сказал Отабек, резко разворачиваясь. И Юра пошёл за ним, словно закованный в одну упряжь. Только вот хер пойми, что у них там сзади за повозка. Один хуй, тяжёлая. Лишь через десяток метров Юра понял, что Виктор его отпустил — убрал свой лёд, оставив мокрую штанину и хлюпающий кед. Очень мило, очень по-христиански. Уходили всё дальше, но по рёбрам скребло повисшим крюком вопроса, который остался без ответа. — Да что он понял-то… — Не знаю. Привет. — Привет. Какой-то тупой вышел диалог. Надо было ещё раз попробовать. Юра остановился. Прокашлялся. — Привет. — Привет. Ага, не вышло… — Да бля, Бека! Толпа обтекала их стороной, наверное, клюнув на Никифорова. Хоть какой-то от него был прок. — Юр. Ну, всё. Треснуло. Ёкнуло. Понеслось, родимое, вскачь… Юра сделал шаг. Представилось вдруг ярко: у него пять утра, у Беки — уже восемь; рекламный баннер Аэрофлота по пути на тренировку соблазняет змием-искусителем, взывает красной тряпкой к внутреннем быку; смотришь на совместные фотки — и крутит живот; Отабек публикует новую историю с толпой и лазерными лучами — и Юра обожает клубы, а потом ненавидит клубы, а потом идёт в клубы, в которых Беки нет и не будет. Представилась Москва — бесполезно огромная, густонаселённая не-Отабеками. Квартира деда, в которой окно исправно, чайник работает как его ни поставь, свет в ванной включается без задержки, у фена есть целых три лишних режима, кофейный столик не набивает синяк на коленке. Хорошая квартира, трёхкомнатная. Район тихий. Выглянешь из окна — а там парк раскинулся, и утром лучи нежно-нежно щекочут щёку, просыпайся, Юрочка, вставай… Бр-р-р. Жуть. Подгоняемый ужасающими картинами будущего, Юра сделал ещё шаг. Он, второй, дался легче, будто в спину кто толкнул — сука-лети. Сука-обнимай. Юра застыл на расстоянии вдоха — это когда струя воздуха, нервно выдыхаемая им, врезается в грудь Отабека. Тот, кстати, вообще не помогал: стоял столб столбом. Каменное, блять, изваяние, хоть ты магию земли постигай. Подумалось: херовая была идея. Не надо было лезть к человеку, нарушать личное пространство… Отступить бы, пока не слишком поздно. Сделать вид, что координация подвела, ошибся с расчётами, это всё киберпротез ноги, Юра ещё не привык, и вообще… Но страх маякнул напоминанием о последнем шансе, и Юра решился: была не была. Лучше бы была, конечно, но… Шагнуть, врезаясь. Будто и не обнял — столкнулся. Авария, мигалка, менты, штраф, страховка. А, нет, без страховки. Страховки нет. Так прыгайте. Зоны комфорта схлопнулись, срослись, стали одним целым и отделили их от остального мира в виде тянущегося потока людей. Руки сомкнулись за спиной — чужие за своей, свои за чужой, не разобрать, не разделить на части. Знакомо пахло кожанкой и пиздецом. «Инфаркт в семнадцать, — подумал Юра, — это та ещё пиздоёбищность. Но инфаркт в семнадцать от объятий…» Сердце, будь оно неладно. Блядская ебалайка, тудыть её растудыть, дурная, сумасшедшая, что ж ты делаешь… Что ж ты… От объятий-то, ненормальная? От объятий… — Юр… Нет, не говори, заткнись, заткнись, так ведь нельзя, ебальник закрой, чё разинул, не мурчи, не юркай так, когда имя вибрацией отдаётся в груди, если прижаться щекой поплотнее… Юра и не знал, что такое бывает. Как там? «Жутко громко и запредельно близко». Не знал, что если кто-то держит за плечи, вжимая в себя, то в каждой клеточке жалкого безвольного тела пожар, паника, спасайся-кто-может, хотя нет, да ну нахуй, чтоб тебя, гори-гори ясно… Дотла. — Оташ… — неуверенно, вопросительно, умоляюще. Умоляюще?.. О нет, это он зря. Прошибло молнией. Он услышал? Да нет, вряд ли, Юра и сам не услышал за этим ту-дум-ту-дум-ту-дум… Но Отабек вздрогнул, отстранил — медленно так, словно время и само запуталось, забыло, как должно течь. Юра подумал: ага, заржёт сейчас. Или скажет, что его так бабуля, упокой господь её казахскую душу, звала. Или девушка бывшая, а это ещё хуже. Это — край. Но Отабек не смеялся и вообще молчал. Смотрел как-то обдолбанно, и в глазах у него было что-то такое… Что? Что было-то? Чёрное-чёрное, блестящее, дрожащее от накала. И смотреть страшно, и отвернуться. — Я улетаю. Сегодня. И… погасло. — Что? Юра сглотнул. Ну нет, он такое повторить не сможет. Он и в первый-то раз сказал случайно, само вырвалось. Надо было чем-то занять губы, чтобы не… Не. Они так и стояли, обнявшись наполовину, зависшие посреди улицы, разговора, момента. Юра очухался первым, сделал шаг назад, спрятал руки для надёжности в карманы, словно собственные конечности могли его предать и полезть обратно к гладкости кожаной куртки. Хотя почему «словно»? Они ещё как могли. Мир вокруг вдруг показался оглушающим, суетливым, слишком ярким для его обострившейся чувствительности. Настроенные на Отабека органы восприятия вопили от избытка лишней информации. Зачем тут так много людей? Звуков? Запахов? Тянуло назад, в тёплые оковы его рук. — Улетаю. Я. Сегодня, — попробовал Юра снова, будто от перемены мест слагаемых могла измениться сумма. Он не знал, что в этот момент отражалось на лице Отабека, предоставил эту картинку воображению, трусливо отвернувшись. Ебучий казах молчал. Может, он просто подбирал верную реакцию, может, не хватало оперативки, чтобы работать без тормозов, но ощущалось так, словно Юру наказывали. Оказалось, молчание надо бы запретить Женевской конвенцией, внеся в список особо жестоких пыток. Юра не выдержал, дёрнул головой, но было поздно. Всё, что он успел подсмотреть, скользнуло тенью прочь с лица Отабека, а точнее, окаменевшей маски, которым оно стало. В животе неприятно скрутило. Он ведь не хотел, чтобы так. Отабек еле заметно кивнул. Наверное, как-то так кивали адмиралы, потерявшие весь флот. Юра живо представил единственную не потопленную врагами каравеллу, половина команды которой сбросилась за борт от тоски, а вторая замёрзла насмерть в арктических водах. И всё, что осталось, — это накренившаяся мачта, призраки матросов и дырявые паруса, в которых вместо ветра жила надежда вернуться домой. И адмирал, которого там, дома, ждёт только петля. Итак, Отабек кивнул. — Ладно. Я провожу тебя. Юра растерянно моргнул. Окей, может, он переборщил с драмой… Может, адмирала дома и не петля вовсе ждёт, и не одиночество, а кувшин кумыса и тарелка ароматного бешбармака. А флот… Ну его, этот флот. В Казахстане и выхода-то к морю нет, только к Каспийскому да Аральскому, а они по сути озёра… И всё же, хорошо, что Бек не добавил своё вежливо-обязательное «Если ты не против», потому что с Юры сталось бы заартачиться, фыркнуть: да не надо. Не напрягайся. Хули. Они двинулись неохотно, тяжело, словно оба умудрились врасти корнями в асфальт за те минуты, что провели стоя на месте. Почему-то Юре казалось, что было бы легче, если бы Отабек разозлился. Вышел из себя, рыкнул: «Какого хуя ты говоришь мне об этом только сейчас?!» Мда уж, даже в голове это выглядело неправдоподобно. Чего тут злиться? Ну, уезжает. Ну, сегодня. Это ведь не конец света. Так? К чему раздувать из этого хер пойми что? К чему корчить из фарса трагедию? Отабек вот понимал: дело и яйца выеденного не стоит. Отабек вообще молодец. Сознательный такой, загляденье. Юра скрипнул зубами. Отвлечься, отвлечься, на что бы отвлечься? Нет, правда, неужели Юра ждал, что Бека кинется скандалить, ударится в слёзы, будет крушить стены и умолять его остаться хоть на денёк, ну пожалуйста, давай ещё день побудем вдвоём? Не ждал ведь. Да и это хуета какая-то выходила. Дамский романчик. Это вообще не про них. У них не дамский роман, у них мужская дружба. Так ведь бывает: дружба с первого взгляда. Так говорят. Юра был уверен, что где-то это точно слышал. Отвлечься, отвлечься… На Никифорова, что ли, позлиться? Ух, Витя, хер ты тюлений, пиздоблошка ты последняя, так бы тебя и… Нет. Не то. Не выходило. Блять! Хотя, постойте-ка… — Слышь, а хули Никифоров спизданул про «снова»? Вы когда успели побратоёбиться? Отабек повернулся на звук, словно только проснулся. Юре даже не по себе стало: из каких таких голубых далей он его вытянул? Ой, фу, бля, не голубых… Обычных таких далей натурального цвета. Да. — А. Да так. — Речь года. На Нобелевку готовишь? — Нет, Юр, — пёрышком по позвоночнику. — Но предпочёл бы не отвечать, если честно. — А ты давай через «не хочу», — Юра начинал закипать. Не то от загадочности этой напускной, не то от механического голоса, совсем не отабековского. Взгляд Бека растянулся во времени. Брови дрогнули в нечитаемом микрожесте, он на секунду поджал губы, словно решаясь, и заговорил. У Юры будто камень с души свалился. Отабек вообще хорошо это умел — камни тягать. — Я подходил к Виктору в первый день Отборочных. Спросить кое-что. Юра почувствовал, как ниточки молний взбешённо щекочут пальцы. — Спросил? — Спросил. Бека, да ёб твою мать-партизанку в седьмом колене! — И что спросил? Хуем клянусь, если ты отбляхаешь что-то вроде «да так», я вечера ждать не стану — прям так улечу на горящем пердаке! Отабек возвёл очи горе, чёрные свои, чёрные-чёрные, такие даже Есенину не снились. — Ладно, Юр. Только не злись. — Уже! — рявкнул тот. — Я подошёл к нему после своего выступления, чтобы спросить, где… Где ты тренируешься. В каком центре, — Отабек произнёс это чистокровным признанием, оторванным от сердца, и Юра… не понял. — Зачем? Даже злость как рукой сняло, скомкало и выбросило. И это — великая тайна, которую пришлось щипцами выковыривать из Отабека?.. Юра даже почувствовал себя несколько разочарованным. Но всего на секунду, больше не получилось. Осознание закрутило, хлынуло, выбивая пробки — как у бутылки шампанского и те, электрические. Всё, света не будет, свет взял выходной — отдышаться. — Так ты… Поэтому? Отабек молчал. Стыдно ему было или что… Неловко, может. Глядел уличённым за кражей сосисок псом, тщетно вёл борьбу со своими же бровями. — Ты поэтому тогда не тренировался сам, да? Ждал меня. Ещё Джеймса Бонда строил, типа, нихуёшеньки я тебе не скажу. Я ещё думал такой: хули он попиздошился в этот центр, если не трениться… А ты, бля, сталкер ебадраный! Реально! — Юра смеялся искристо, едва не прыгая. Неожиданно взлетевшее настроение можно было измерять в вольтах. Нет, киловольтах. — Ты на серьёзных щах туда ради меня притараёбился? Но… нахуя? — Если бы я подошёл к тебе просто так и попросил стать другом, ты бы меня хоть выслушал? Вот честно, Юр. — Я б ответил так, как отвечали ещё мои предки твоим предкам: отсоси — потом проси. Юра прыснул смехом, слишком растревоженный пьянящим весельем, чтобы быть серьёзным. Отабек Юриной радости не разделял, зато наконец справился с мимикой (помогли скинутые со лба чёрные очки) и теперь ровным чеканным шагом входил в двери отеля. В лифте он принял позу телохранителя, уставился куда-то вперёд — строгий и закрытый, как консервная банка. Юра вооружился консервным ножом. — Ну Бека… — Вот ты веселишься, Юр, а я себя и впрямь ощущаю маньяком-преследователем. — Да не веселюсь я! Чесслово, бля, вот тебе крест, я серьёзен, как пиздец. — Ты улыбаешься. — Тебе кажется. Это у тебя ракурс такой скосоёбистый. Ладно, если хочешь, пропиши мне по еблищу. Тебе полегчает? — Я не стану тебя бить. — Но хочется ведь, да? Вмазать в еблет, а? Хочется? — Не хочется. — А чё хочется? Лифт остановился, и Отабек вышел на своём этаже. Юра увязался за ним, пружинистый, взбудораженный, словно на пороге какого-то великого открытия. Или уже за порогом. — Бек, ну вот чё ты еблячишься? Ну, сталкер и сталкер, подумаешь… Скажи лучше, ты реально прям к Никифорову подошёл, а? Он, небось, знатно прихуел! Вот бы мордец его видеть, когда он понял, что вопрос не о его ёбаном величестве… Бля, а вообще, надо с ним побазарить, а то чё он инфу обо мне каждому встречному-пиздоречному сливает. А вдруг ты, там, террорист, хуё-моё, или… Пха-ха-ха, сталкер… — выдавил Юра, опираясь о стену, чтобы не сложиться от смеха пополам. — Тебе всё хиханьки да хаханьки, а я, между прочим… — Что? — Просто автограф взять хотел, — мстительно ввернул Отабек, и Юра ткнул его кулаком в бок. — Футболку подпишешь? — А то! — заржал Юра. — Снимай. Во взгляде Отабека промелькнуло что-то тёмное, влажное, бесовское, Юра такого ещё не видел или видел, но забыл. Он даже начал стягивать кожанку — в шутку, конечно, но Юра сглотнул: в голову неожиданно ударило хмелем, закружило, мир опасно накренился, вспомнилось то самое, запредельно близкое, и хуй знает, что из этого могло выйти или кто из какого окна… Но Бек вдруг передумал, тряхнул плечами, поправляя куртку и сказал: — Дурак ты, Юр. — Фанат из тебя так себе. — Зато из тебя кумир классный. Юра возмущённо хватанул ртом воздух. Отвернулся, локтем утирая щёки от румянца. Блять, вот лучше бы Отабек его в ответ оскорбил, поддерживая игривую перепалку… Но нет, умел он так всё вывернуть, что вроде и не вооружён был ничем, кроме щита и прямолинейности, а всё равно победил. Капитан Америка хуев. Нет, не так. Адмирал Казахстан. В отабеков номер ввалились вместе, по привычке уже, и Юра завис: чего это он? Надо было идти к себе. Собираться. Фельцману отписаться, а то три шкуры ведь спустит, хрыч старый… Фотку выложить в Инсту, мол, вот он я, красавец-победитель. Но воздух в номере налился молчанием, тяжёлым, тягучим, через такой не пройдёшь — увязнешь. Живот опалило изнутри тем же жаром, что растёкся по венам. Время загустело. Секунды можно было черпать ложками. Ту-дум. Оба подняли взгляды одновременно, шагнули как по команде, как намагниченные, врезались друг в друга, голодные, одичавшие, впечатались, безнадёжно цепляясь за чужие плечи. Хотя какие тут чужие, когда знакомые, родные почти, надёжные… И сердце затарабанило быстро-быстро, гулко, с размахом, и не понять, своё это или то, второе, к которому тянет, наружу выворачивая. Объятия… Да разве это объятия? Разве такие они у людей, нормальных, обычных, не свихнувшихся? Юра зажмурился отчаянно и зло, ткнулся лбом в плечо, стиснул зубы до боли, вжался что было сил… Понял: нет. У нормальных не такие. Такие только у них, только когда это оно самое… Дружба с первого взгляда.