Корабли мои Разбиваются вдребезги, На песке Их бросаю без жалости. Ты прости, Но мне даже не верится, Что мы Войдём в закрытую дверь.
В московской квартире Виктора было стерильно, как в операционной, но Юра знал: так было не всегда. Раньше она была завалена подарками фанатов, набросками и костюмами, которые присылали лучшие дизайнеры и модельеры, лишь бы Никифоров выступил в них на следующем чемпионате или просто показался на людях. Юре нравилось заходить к Витьку на чай, нравилось, как вместо того чтобы ставить чайник, он формировал в воздухе пузырёк воды, размещая его над огнём в Юриных ладонях, и даже простое кипячение превращалось в тренировку и шоу: над пламенем скакали водяные лошадки, плясали хрустально-ледяные нимфы, и тринадцатилетний Юрка пытался словить их огненными язычками. Горячая вода будто сама собой разливалась по чашкам, а Виктор всегда игриво подмечал, что чай со вкусом магии в сто раз вкуснее обычного. Теперь же чай отдавал чем-то прогорклым и затхлым, потому что его готовил япошка, называл как-то по-умному и разливал особо церемонно. Нет, вроде бы обычный человек, никаких кимоно, шкатулок, котлов и общих чаш. Никаких омовений и бамбуковых венчиков. Но сквозил в его лёгких, словно бы фигурных движениях какой-то почтительный трепет к разливанию по чашкам этой зеленоватой гадости, вкус которой напоминал Юре рыбу, три дня как гниющую под землёй. Лично он предпочёл бы закинуть разваливающийся на лету от тяжёлой жизни пакетик «Липтона» и добавить три ложки сахара, чтобы заглушить вкус красителей, от которых на кружке оставались тёмные полосы. Вот это, считал Юра, чайная церемония. По-русски. Всё остальное — позёрство и показуха. Ну, впрочем, неудивительно, что это так нравилось Виктору. Юра отхлебнул противной мутной жижи, которую даже чаем-то язык назвать не поворачивался, и хмуро уставился на возню японца: тот готовил для Виктора ужин — ну прям-таки образцовая жёнушка. По кухне, словно в диснеевском мультфильме или сцене из «Гарри Поттера», летали предметы: сами собой выгружались из посудомойки тарелки, скользила по подоконнику влажная тряпка, весело плясал по полу веник. Юри сосредоточенно щурился на экран, в котором какой-то американский блогер пошагово объяснял, как варить русский борщ. Даже само слово он произносил неправильно: «боурьшч», не говоря уж про кощунственную замену ингредиентов на что-то соевое, безглютеновое и экологичное. Невольное восхищение магией воздуха Кацуки смешивалось с глухим раздражением от его общей ничтожности, и Юра мерзопакостно сёрбал недочаем, но японца это, увы, вовсе не раздражало. Мог бы Плисецкий научить его варить настоящий русский борщ, какой он не единожды готовил для дедушки? Пожалуй. Собирался ли он это делать? Не-а. Нахуй надо, как до пизды бантик. Примерно так проходили уже пятые сутки Юриного заключения: Виктор пропадал в штаб-квартире эмэса, япошка постигал азы домашнего хозяйства, а Юра всячески пытался вывести его из себя и категорически не преуспевал. Иногда звонил Яков — наверное, единственный человек во всём мире, который был недоволен ситуацией больше самого Плисецкого. Как в тренерских, так и в охранных способностях Витька он сомневался, к его службе в эмэсе относился с подозрением, ворчал по поводу и без, напоминал о необходимости тренировок (будто Юра сам не знал), с точностью секретаря сообщал о количестве оставшихся до пятого этапа дней. Юра без всякого энтузиазма угукал и отчаянно чувствовал пустоту там, где раньше было вдохновение. «Любовь прошла, завяли помидоры», — шутил Виктор и получал огнём в рожу. «Не прошла», — думал Юра со злостью, прокручивая необручальное кольцо на пальце и чувствуя себя женой декабриста-мудака, который, вместо того чтобы предать Родину ради любви, предал любовь во имя Родины. Хотя тут стоял большой вопрос: а предал ли?.. Ебучие моралфаги, хер с них что возьмёшь, кроме веры и чести… Да и тех хуй наплакал. Юрин домашний арест временами напоминал ему заключение строгого режима, временами — больничный с реабилитационным периодом. Никифоров с улыбкой подмечал, что ему повезло: вместо «уютной трёшки и чудной компании» он мог попасть в эмэсовский охранный центр под круглосуточный надзор. Юра себя счастливчиком не ощущал. Если бы жизнь была лотереей, его выигрышный билет унесла бы взбеленившаяся чайка, попутно клюнув его в глаз и заразив бешенством и чумой. Если бы фортуна была шлюхой, у Юры бы отвалился хуй. Если бы… Если бы только всё сложилось иначе. — Yurio, — позвал японец вкрадчиво, опускаясь на стул напротив и жалостливой псиной заглядывая в глаза. — За Юрио по ебосу отхуячу, — процедил Юра сквозь зубы не столько от раздражения, сколько от ленивого нежелания поднимать подбородок со сложенных рук и размыкать челюсти для пущей внятности. А хули стараться-то, когда этот понаехавший всё равно по-русски не понимает. Хотя отдалённые вибрации смыслов он улавливал. — Про-сти, — по слогам произнёс он, очень стараясь. Пять баллов за ебало и за полбалла по ебалу. — Туэй пу ти, блять, — буркнул Плисецкий. В груди воспоминания ржавыми шурупами ввинтились в свежую кровоточащую рану. Сама собой запустилась Юрина новая любимая игра под названием «Так значит». Так значит, когда Отабек учил его азам китайского и завлекал на экскурсии, это всё было по приказу сверху. Так значит, когда он спрашивал у Никифорова о его тренировочном центре, это всё было в рамках их совместной эмэсовской службы. Так значит, завтраки-обеды-ужины вместе — это всё часть работы. Так значит, вся их дружба была расписана в протоколе секретной операции. Так значит… — Yurio… — Отъебись, — коротко и зло бросил Юра, резко поднимаясь. Хотелось свалить куда подальше, но самое близкое к прогулке, что было ему дозволено — это выйти на балкон подышать свежим воздухом, который даже свежим не был: позднее лето в Москве протухло и зажарило само себя в бетоне. В застеклённой теплице Витиного балкона вместо воздуха был спрессованный жар, который и в лёгкие-то было не протолкнуть. Юра распахнул окна настежь с таким рвением, будто собирался прыгать с четырнадцатого этажа. Нет. Не собирался. Только свесился по пояс, окинул взглядом невзрачную округу, состоящую из каркасов будущих стеклянных небоскрёбов, строительных кранов и грязевых котлованов. Стройка эта, как и водилось, не прекращалась с незапамятных времён, вросла в район с корнями и, словно раковая опухоль, не проходила — лишь разрасталась и давала метастазы. Там, за ней, зелёным пятном благоухающего елово-соснового оазиса была размазана лесопарковая зона — далёкая, как обещания светлого будущего. Вот туда-то Юра и нацелился. Вытянул из-за щёк запасы слюны, отвёл назад голову, словно натягивал тетиву или заряжал катапульту, и харкнул как можно дальше. И снова — будто не на раскалённый асфальт где-то внизу плюнул, а сам себе душевно в душу. Потому что в таком же душном весеннем Китае, где почему-то дышалось всё же легче и охотнее, они с Бекой… Ну да. Харкали вместе с главной достопримечательности Поднебесной. Пиздец романтика. «Зачем же, — думал Юра пять дней назад, когда вопросы плодились в его голове быстрее кроликов, а единственный, кто мог на них ответить, не брал сраную трубку, — ты, сука, повёз меня на эту ебучую стену, если знал, чем это всё обернётся?..» От ответа, который с приторно-сочувствующей физиономией озвучил Никифоров, захотелось разнести Великую Китайскую стену по кирпичикам и камня на камне не оставить, чтобы ни из космоса, ни с самолёта, ни в упор нельзя было разглядеть ни следа напоминания о том, что его, Юру Плисецкого, использовали как блядскую приманку для террористов. Того парня, стрелявшего в Беку, — сюрприз-сюрприз — оперативно скрутили и увезли на допрос ещё до того, как приехали журналисты, копы и скорая. «И больше его никто не видел», — добавил загадочно Виктор. Он, как выяснил Юра за свой недолгий плен, пошёл в эмэс забавы ради и подвигов для. Ему, видите ли, было скучно. Он, понимаете ли, хотел принести обществу пользу, а не только «эстетическую ценность». Юра слушал его красноречивое кукареканье и понимал: пиздит, как дышит. Он чувствовал: в этой истории имелось двойное дно и связь с япошкой, но разбираться в этом дерьме не хотелось. Одно было ясно: Виктор увёз Кацуки с собой в Россию не для тренировок перед Кубком, если только не считать тренировками разнообразные поручения по дому и выгул собаки. Маккачин, к слову, доставал Юру едва ли не сильнее своего хозяина. Как истинный кошатник, Плисецкий всех собак считал по умолчанию тупыми, вонючими и навязчивыми паразитами. Юра скучал по темпераментному Потьке, по шерсти, липнущей к одежде, по приветственному мяуканью утром и тихому мурчанью ночью. Тупой же пудель влажно пыхтел ему на ухо, приносил свой слюнявый мячик, беспардонно придавливал тяжёлой тушей и заглядывал в лицо так преданно, что становилось тошно — сейчас Юра испытывал кризис веры. — Нет, блять, не буду я с тобой играть, дохлого заебёшь, ну. Хозяину своему этот мяч в жопу засунь, понял? — закатывал глаза Плисецкий, хмурясь в ответ на счастливый и честный собачий взгляд. Маккачин, это безмозглое отродье, был слишком туп, чтобы принять отказ, а может, слишком умён и упрям, чтобы сдаться. Он вилял хвостом, нетерпеливо поскуливал, разбрасывал слюни по дизайнерскому ковру и тыкался влажным носом в руку Юры. — Ладно, хуй с тобой, — не выдерживал Плисецкий и брезгливо выдёргивал из пасти дурацкий мячик. — Но это в последний раз. Мяч с писком ударялся о стену и рикошетил куда-то в коридор. Маккачина заносило на поворотах, лапы шкрябали и разъезжались на паркете, но вскоре мяч снова оказывался у Юры в руке и «последний раз» растягивался, до тех пор пока престарелый пёс не выматывался и не забирался на Юру, отдавливая ему лапами все важные и не очень органы. Тот охал, ругался и отпихивал от себя наглую морду, но в итоге смиренно запускал пальцы в курчавую шерсть и задумчиво отключался от реальности, убаюканный размеренным тяжёлым дыханием пса и придавленный приятным живым теплом. Вот и сейчас Маккачин, словно почувствовав в броне Юры брешь, протиснулся неуклюже на балкон. И если его собачью компанию Юра ещё готов был потерпеть, то влезший следом Юри удостоился самого злобного взгляда из новой коллекции Плисецкого — «Домашний арест эдишн». — Yurio… — в третий раз попробовал Кацуки, видимо, уверовавший в христианского Бога, любящего троицу. — Я не Юрио, не Хулио, не Марио, блять, заруби себе на хую. Айм нот Юрио, ю факин фак, андерстенд? — рявкнул Юра, которому это коверканье своего имени уже порядком набило оскомину. То, что это безобразие придумал Виктор, вообще не удивляло. Ни разу. — Айм Юра. Ю-ра. Лайк Юри, бат Юра. Но ты можешь вообще никак меня не называть. Ю кэн… А, бля, похуй. Юрио так Юрио. Вообще посрать. Кацуки растерялся, поправил очки, помялся у дверей и всё же родил очередное неуверенное: — Are you… okay? — Окее некуда, — фыркнул Юра. Иногда, каким-то неясным образом они умудрялись друг друга понимать, даже когда Юри спрашивал на японско-английском, а Юра отвечал на матерно-русском. Кацуки за пять дней приручил одичавшего от злости Юру так же, как одомашнивали первобытные люди вольных зверей — с помощью еды. После утомительных всплесков гнева, после пламенных ссор с Виктором, после удручающих разговоров с Фельцманом, после очередной бесплодной попытки дозвониться до Отабека, Юра сердито топал на кухню, где япошка вовремя подсовывал ему тарелку с чем-нибудь жевательно-отвлекающим. Юра угрюмо хомячил результаты кухонных экспериментов Кацуки и с набитым ртом вываливал на него тирады, нецензурность которых измерялась не этажами, а слоями атмосферы. Юри не задевали бессмысленные для него наборы букв, он сюсюкался по-японски с Маккачином, переписывался с Виктором, рассеянно прибирался — в общем, занимался своими делами, не забывая подкладывать Юре добавку и подливать невкусный чай. Нельзя было сказать, что они подружились, но за пять дней они успели пристаканиться, притерпеться друг к другу, как это бывает у кровных родственников, которые общаются не от большой приязни, а по необходимости. К тому же эти пять дней для Юры растянулись в одну маленькую жизнь, так что быстрое приспосабливание вовсе не казалось ему быстрым. Виновата во всём была особая атмосфера изоляции. Стены квартиры отделили их от остального мира и, побившись в железный занавес первое время, Юра быстро смекнул, что теперь оно, видимо, так: трое в лодке, не считая собаки. Трое в лодке, и имя ей — «Титаник». Юра «Титаник» смотрел только в детстве, в самолёте по пути на юношеский чемпионат, а потому помнил смутно, но чётко знал одно: спасение утопающих — дело рук самих утопающих, так что Ди Каприо мог изъебнуться и найти себе отдельную доску, вместо того чтобы барахтаться возле своей девки и ныть ей о любви. Но Лео шлюпку променял на шлюху, а значит, был заранее обречён. Самым трагичным в крушении «Титаника», впрочем, было то, что он затонул на несколько лет раньше, чем магию разрешили. Возможно, если бы бендерам в далёком 1912 году позволили практиковать магию с рождения, если бы они могли свободно развивать свой дар, если бы кто-то из них оказался на борту «Титаника»… Возможно, никакой катастрофы бы не было. Десяток талантливых магов воды могли бы остановить затопление. Один искусный маг металла мог бы починить пробоину. Нескольких сильных молний привлекли бы внимание ближайших судов, на помощь приплыли бы «Калифорниэн», и «Карония», и «Балтик»… Да тот же эмэс, который Юра всей душой теперь ненавидел, мог спасти сотни жизней. Но «Титаник» давным-давно лежал на дне Атлантического океана, а Юра стоял на балконе четырнадцатого этажа, высоко-высоко над уровнем моря, далеко-далеко от ледяной тёмной тишины, в которой случаются все истинные трагедии, и думал о том, что будь у них с Бекой одна дверь посреди океана на двоих, они бы уж как-нибудь на ней уместились, и никто бы не замёрз, пока в ладонях Юры горело самое жаркое, самое синее пламя. Но по ебалу бы Бека получил однозначно, это да. — Why are you smiling? — вклинился в его мысли Юри, который от такого поворота аж испугался: ну да, этой стороны Плисецкого он ещё не видел. Не довелось как-то Юре улыбнуться за эти дни. — Да так. Синкинг. — About? — осторожно уточнил парень и легко-легко, будто в невесомости, оттолкнулся носком от пола, плавно подлетая на полметра и пёрышком опускаясь на подоконник. Юра всё никак не мог привыкнуть к этой манере магов воздуха следовать закону притяжения крайне избирательно. — Тебе всё расскажи, бля, да? А хуи тебе на рассаду не дать? — прищурился Юра. Ругательства врезались в языковой барьер и, не достигшие цели, пеплом осели на пол. Кацуки потупил взгляд и промолчал. Больше ничего спрашивать не решался. Наверное, если бы он понял, то смиренно согласился бы и на хуи, и на рассаду, прикопал бы в горшке, поливал изо дня в день и вырастил бы целый букет, который потом вручил бы Никифорову: «От сердца и почек дарю вам хуёчек». Юра снова оскалился, красочно представляя себе картину. — Хорошее настроение, Юрочка? — спросил вдруг Виктор, подкравшийся незаметно, как пиздец. Юра не вздрогнул только потому, что учуял запах его парфюма ещё с высоты четырнадцатого этажа, когда тот вылез из своей мажорной тачки и направился к подъезду. Да и Маккачин подозрительно метнулся к бесшумно открывшейся двери. — Было, пока ты не всплыл, как говно в проруби. Виктор встал рядом с Юри, приобнимая его за талию. Юра демонстративно скривился, мол, фу, гомосятину развели, хотя под рёбрами кожу обожгло воспоминанием о касаниях Отабека — фантомная боль ампутированной близости. — Я сейчас обижусь и ничего не расскажу, — с игривой детскостью пригрозил Виктор. — А новости-то под стать твоему настроению — хорошие. Юра напрягся: хорошими новостями Никифоров мог обозвать и хуйню из-под коня, и коня из-под хуйни. — Ты наконец понял, что выше жопы не пёрнешь, решил перестать строить из себя героя и отправить меня домой? — с надеждой предположил Юра. — Не угадал, — спокойно улыбнулся Виктор, у которого тоже словно был языковой барьер с трансформирующей функцией: вместо оскорблений Юры до его ушей долетали комплименты, которыми он с удовольствием обмазывался. — Ебаклаки из эмэса почухали яйки, пораскинули хуями и придумали, как отловить всех мудил? — Мимо. — Яков Борисыч ткнул тебя ебалом в тряпку с хлороформом, как я и просил? — фыркнул Юра. За хлороформ он до сих пор злился — полдня потом башка болела. Виктор, конечно, прав был в том, что в сознании Плисецкий живым бы не дался и под «Левой! Правой!» в аэропорт бы не промаршировал, но… Всё равно обидно. Юра ведь действительно считал его если не наставником и не другом, то, ну… Наверное, зазвездившимся старшим братом-алкашом. Дядей-долбоёбом. Троюродным хуем в пятом колене, который вроде бы лучше сдох, а вроде бы и жалко как-то… Даже после той подставы, когда Никифоров снялся с Кубка, решив стать тренером, даже после обоюдоострого игнора длиною в несколько месяцев — даже тогда Юра всё ещё не хоронил их странную дружбу, не ставил крест на потенциальном воссоединении. А тут — хоба! — и хлороформом в ебало. Не по-христиански это как-то. — Сколько раз мне ещё нужно извиниться? — вздохнул Виктор. — Одного, блять, хватило бы. — Извини?.. — «Извини» на хуй не намажешь. — Тебе смазку подарить? — невинно поинтересовался Виктор. — Она ведь тебе может скоро пригодиться… Есть идеи, почему? — Всё, бля, затрахал со своей угадайкой. Говори, — припечатал Юра. Никифоров умудрялся разводить театральщину там, где она нахуй никому не упала. Тем более, что под ложечкой тянуло, и предчувствие говорило Юре, что новости в действительности и близко не подходят под определение «хорошие». — Ну? — поторопил он. — Ладно-ладно, не кипишуй, Юрио, — сказал Виктор и с очаровательной улыбкой увернулся от огненного шара, полетевшего в лицо. Юри всполошился, одним изящным пассом потушив пламя, до того как оно подпортило штукатурку. — В общем, мне одна птичка нашептала, что завтра узрит твой ясный сокол волю-волюшку. — Ты «Слово о полку Игореве» скурил или чё? — Я подаю тебе пример красноречия, а то у тебя, Юрочка, не язык, а трепло кукурузное, — любезно пояснил Виктор. — Говоря на понятном тебе наречии: с кичи твой фраер завтра откинется. Verstehen? По выражению Юриного лица, на котором за секунду раздражение сменилось отупелой радостью, стало понятно даже Юри, которому вообще ничего и никогда в их разговорах понятно не было: ферштейн. Ещё как ферштейн. И вся обида, вся злость, в которой Юра варился эти дни… выкипела. Внутри остался тяжёлый осадок, ко дну души что-то безнадёжно пригорело — не отдраить, не растворить, но остальное взвилось паром, и на секунду, всего на секунду, пока гнев не вернулся, Юра почувствовал себя таким лёгким и свободным, словно безграничное небо парило над головой, а не лежало на его плечах, вдавливая в землю. Завтра. Завтра Беку отпустят, а значит… Он позвонит. Он просто обязан позвонить и всё объяснить. И Юра, конечно же, выслушает его, перед тем как нахуй убить.***
В первый день, повидавшись с дедушкой («Да, всё охуенски было, просто супер, но там небезопасно, тыры-пыры, в жопе дыры, так что сам понимаешь…») и собрав вещи для переезда на неопределённый срок в квартиру Никифорова, Юра грозился спалить Отабека вместе со всем эмэсом. Виктора он собирался использовать для розжига, рассчитывая на то, что насквозь проспиртованный мешок с дерьмом гореть будет прекрасно. На второй, когда Алтын без объяснений покинул турнир МБИ, Юра рвался в Казахстан, рычал, что если надо — дойдёт туда пешком, оставляя за собой выжженную полосу мёртвой земли. На третий день Отабек всё ещё не брал трубку, не отвечал на сообщения — и на экране Юриного телефона появились две трещины, а сбоку небольшая вмятина. Это позже Виктор объяснил ему, что Бека, скорее всего, даже не получал его сообщения, а телефон у него забрали, когда отправили в эмэсовский строгач. У начальства, сказал Виктор, могут уйти недели на то, чтобы убедиться, что причины нарушения Алтыном протокола носили личный, а не деструктивный характер. «Впрочем, говоря откровенно, — с лёгкой улыбкой добавил Никифоров, — они проверят всё за день, не больше, но подержат его в одиночке какое-то время, чтобы неповадно было». Юра вспомнил те два разговора Беки на иврите, вспомнил ту решимость, мелькнувшую в его взгляде, когда они сбегали от мусоров и скорой. Тогда Юра не знал, о чём просил его: не просто уклониться от дачи показаний, а нарушить эмэсовский устав. Рискнуть работой мечты ради ещё пары дней с ним, ради того, чтобы жизнь Юры была чуточку проще. Ну нет. Юра не собирался его жалеть. Юра собирался спалить Алматы дотла, достать Отабека из пепла, вмазать ему хорошенько и заставить рассказать всё с самого начала. Выяснить парочку моментов. Разобрать всю дружбу по камешку, взвешивая каждый по отдельности: чувства или приказ? И когда от всего, что между ними было, есть и могло быть, когда от этого останется лишь оголённый фундамент их общения, Юра посмотрит на него трезвым взглядом, постучит костяшками, проверяя, не фальшивка ли. Впрочем, такого, конечно же, быть не могло. Ну не верил Юра, что Бека настолько хороший притворщик. Не верил, что это вообще возможно: сыграть то, что было между ними; прописать сценарием жар их объятий; одним приказом стереть километры переписки, отменить все глупые шутки и заставить сердце выровнять темп. И пусть Виктор вместе с эмэсом забрали у него Кипр, никто во вселенной не сможет лишить Юру Израиля, и Китая, и нити, натянутой между Россией и Казахстаном. Осталось дождаться завтра — невозможно далёкое, несбыточное завтра. Юра вышел с балкона, небрежно оттолкнув с дороги Виктора, и заперся в комнате. Проверил, включен ли звук на телефоне, чтобы не пропустить звонок. Интернет? Исправен. Батарея? Восемьдесят три процента. Время? Недостаточно. Юра рухнул на кровать и уставился в потолок. Эти пять дней позволили ему осознать, насколько глубоко врос в него Отабек, насколько безнадёжно сплелись их расписания, насколько сильно прогрессировала их созависимость. Просыпаться и не видеть его сообщений было неправильным до жути. Юра смотрел в экран телефона пока он не гас и ещё немного после. Чувство одиночества и пустоты подкатывало к горлу и сжимало удавкой. Вся музыка в его плейлисте принадлежала Отабеку, все элементы его новой тайной программы были посвящены ему, в каждом мессенджере Бек смотрел на него из диалогового окна — невозможно серьёзный рядом с кривляющимся Плисецким. Юре его не хватало. Боже, как же сильно ему не хватало Отабека, не хватало их дружбы — той, прошлой, неопороченной, чистой от сомнений и лжи, надёжной и крепкой. Юре не хватало того пламени, которое загоралось в нём при мыслях о Беке. Пламени, которое питали не обида и гнев, а самовозгорающаяся от высокого накала нежность. Юра боялся, что больше этого не почувствует; что когда гнев утихнет, он останется один посреди пепелища и… Ничего. Больше. Не почувствует. Он боялся не отыскать вновь среди угольев того доверия. Боялся, что то, что между ними было, не возродится из пепла фениксом, а лишь запачкает ладони сажей и золой. Боялся, что вместе с яростью выгорит и лю… То самое. То самое, что он больше не произносил даже в мыслях. Потому что в первый и последний раз, когда он сказал это, всё рухнуло. Тогда, стоя возле двери, он оглянулся — и всё потерял. Так по-орфеевски нелепо, так по-суеверному глупо спугнул счастье. Юра снова уставился в телефон, и время под его пристальным взглядом остановилось вовсе, замерло испуганным зверьком, притворилось мёртвым. Юра вздохнул, выключая экран и чувствуя, как ожили секунды. Ему, словно герою фильма ужасов, нужно было лишь пережить эту ночь. Как охраннику пиццерии не дать аниматроникам превратить себя в ходячий экзоскелет. Добраться до рассвета, сохранив рассудок. Самым коротким и простым путём был бы сон, но Морфей не осмеливался подкрасться к агрессивному рою мыслей. Юра открыл окно, впуская в комнату летнюю духоту и равномерный гул улицы. Закрыл. Сходил на кухню, проведал холодильник. Выпил отвратительного чая в молчаливой компании Юри. Отработал некоторые элементы без огня в просторной гостиной. Снова вернулся в комнату и снова открыл окно, из которого повеяло наконец вечерней прохладой. Москва остывала, готовясь к ночи. Юра размял мышцы и приступил к растяжке, как обычно залипая попутно в Ютуб. Это уже укоренилось в нём на уровне рефлексов, и случайно натыкаясь в ленте на видео, Юра чувствовал ноющие отголоски в мышцах, помнящих поперечный шпагат. Закончив, он с надеждой глянул на время, но оно оставалось беспощадно далёким от заветного Завтра. В полночь Юра зачем-то набрал Отабека сам, но в ответ получил лишь безразличное: «Абонент, которому вы звоните…» Дослушивать автоматическое сообщение Юра не стал. Абонент, которому он звонил, был недоступен, недоношен и недобит. Абонент был пиздоболом, хуйлом и находился вне зоны прощения. Ну и хуй с ним: одним пропущенным больше, одним меньше… Мстительно и мелочно захотелось отключить и собственный телефон тоже, чтобы Отабек прочувствовал мурашками по спине это радиомолчание, чтобы механический голос сообщил ему, что абоненту, которому он звонит, на него насрать. Но Юра телефон не выключил, лишь выжал громкость на максимум и сунул под подушку. Сон не шёл. Через час Юра чувствовал себя распухшим и неповоротливым от бессонницы, жаркое одеяло мешало и липло к коже. Как в детстве перед праздниками или как в ночь перед выступлением, заснуть было категорически невозможно. Пойти, что ли, попросить у Витька хлороформ?.. Наверняка зажмёт ведь, гад. Да и заходить в его спальню посреди ночи было опасно: можно было такого наглядеться, что потом никакая лазерная коррекция не восстановит зрение. Юре хватало и подозрительных стонов, доносящихся через стенки, о происхождении которых он старался не думать. Ещё через час Юра запутался в сторонах подушки (на какой он уже лежал, а какая должна быть попрохладнее?..), в скомкавшемся пододеяльнике и в том, хочет ли он, чтобы завтра наступало. Может, лучше ему не наступать. Может, лучше Юре не знать ответов на вопросы, мучившие его все эти бесконечные дни. Может, Отабек вообще не позвонит ему. Может, у него больше нет причин: задание завершено, его отстранили от Юры, а Юру — от него. Может, он снимется с Кубка так же, как снялся с кипрского этапа турнира МБИ, и они с Юрой больше никогда не увидятся. И это «никогда», глубокое и необъятное, как океан, захлестнуло Юру. Оно, неизмеримое и непостижимое, переполнило его до краёв. Оно не вмещалось в сознании, не поддавалось анализу, не преломлялось в восприятии, но ощущалось каждой клеточкой тела, как чувствовалась абсолютная темнота замкнутой комнаты, как абсолютный холод морозного утра. «Дожить до утра» стало мантрой, единственным страховочным тросом, удерживающим Юру в постели и не дающим улететь в открытый космос этого бескрайнего «никогда». К трём утра, выживший и выжатый, Юра заснул. Завтра наступило, а Отабек так и не позвонил.***
— Ну всё, — сказал Юра то ли себе, то ли кранам-брахиозаврам, которые медлительно ворочали своими скелетообразными шеями на стройке внизу. — Понеслась пизда по кочкам. И он, крепко впившись пальцами в оконную раму Витькиного балкона, перелез через перила. Сердце колотилось, как бешеное, а конечности одеревенели. Юра и не думал, что боится высоты, пока не оказался спиной к пустоте, когда внизу под ним было четырнадцать этажей свободного падения. В квартире Никифорова ему больше делать было нечего. «Ладно, спокуха, — сглотнул Юра, переставляя ноги, которые теперь не ощущались своими, — это поначалу трудно, а потом разъебётся». Виктора не было дома, Юри на кухне постигал искусство приготовления русской ухи, так что времени на побег у Плисецкого было хоть жопой ешь. План, однако, продуманным назвать было сложно… Виктор, уходя, закрывал квартиру, словно тюрьму. У Кацуки, возможно, и был запасной ключ, но японец молчал партизаном и косил под дурачка. Путь оставался только один — через балкон. Многоэтажка Никифорова состояла из стекла и бетона, и тут Юре повезло: первого было определённо меньше, чем второго. Прозрачно-голубой отлив полоски балконов то и дело, как шпалами, прерывался железными перилами и выступами, в которые можно было упереться носком или ухватиться пальцами. Затея всё ещё была рискованной, но не смертельно-безрассудной. Юра был сильным, гибким и ловким. А ещё — самоуверенным и отбитым на голову. Значит, всё должно было получиться. Он согнулся, ухватился за решётку декоративного ограждения, подёргал для надёжности и… оттолкнулся ногами от опоры, на мгновение почувствовав, как вся жизнь сосредотачивается в руках, сжимающих металлический прут — единственное, что отделяло его от нескольких секунд падения и размазанных по асфальту мозгов. Несколько долгих секунд он висел на руках, поочередно меняя их и сдвигая, чтобы переместиться ниже, где ноги снова нащупали опору. Юра перевёл дыхание. Тринадцать этажей — и назад пути уже не было. Теперь только вниз. На десятом этаже он понял, что не-а, принцип «потом разъебётся» тут не канает. Если что-то и разъебётся, то только он — в лепёшку, потому что легче не становилось, лишь скапливалось нервное напряжение в мышцах и сильнее кружилась голова. На седьмом движения Юры окончательно автоматизировались, и он почувствовал себя роботом, запрограммированным спускаться вниз по балконам. Оттолкнуться, левая рука, правая, левая, правая, нащупать опору, согнуться, оттолкнуться… Казалось, что если он на секунду отвлечётся, то собьётся с рабочего ритма, перепутает движения и полетит вниз. На пятом этаже Юра прислонился лбом к холодной решётке перил и позволил себе передышку, пытаясь понять, в какой момент его жизнь стала похожа на сцену из Assassin's Creed. Вот только внизу не было тюка с сеном, да и никакого респауна при неудаче ему тоже не светит. Но сидеть дальше в квартире Юра не мог, ведь… Всё пошло по пизде. Без-воз-врат-но. Утром Виктор подтвердил, что с Отабека сняли подозрения, а ещё «отчитали, лишили премии и поставили в угол». Но Бека не звонил, не писал и вообще нигде в интернете не объявлялся. — По документам он свободен, ничего не знаю, — отмахнулся Виктор, крутясь перед зеркалом, словно баба на выданье. И можно было подумать, что он прихорашивается, если бы не бронежилет, который Никофоров пытался скрыть под лёгким пиджаком. Безуспешно. Виктор недовольно качал головой и в который раз менял наряд. — А хули он тогда мне не отвечает, а? — прищурился Плисецкий, наблюдая за этими приготовлениями и понимая: дело дрянь. В эмэсе творилась какая-то поеботня, вот только Виктор хуй проглотит, а ничего не расскажет. — Я похож на оператора мобильной связи? — с улыбкой уточнил Никифоров. Юри принёс ему чёрную свободную водолазку, скорбно заглядывая в лицо влажными щенячьими глазами, словно провожал муженька на войну. Водолазка действительно подошла. Чуть мешковатая, она скрывала за складками признаки надетого бронежилета. Юра считал это каким-то формальным госовским бзиком: обычные люди Никифорова не достанут, от магии же броник хуй спасёт. — Ты похож на того, кто шарит за эмэсовские дела, — фыркнул Плисецкий. — Я не с ними, я что-то вроде, м-м-м, — протянул Виктор, будто примеряя на себя все должности поочерёдно, — консультанта с высоким уровнем доступа. — Для консультаций всегда скафандр нужен? — Меры предосторожности, — спокойно улыбнулся Виктор. На его пальце Юра заметил золотой ободок кольца, которого ещё вчера — он готов был поклясться — не было. Самым мерзким было то, что на безымянном пальце Юри поблескивало точно такое же. — Да что у вас там, блять, происходит?! — не выдержал Юра, теряя хрупкое самообладание и вспыливая. — Вы нашли Второсортных? Или тех, других, да? Беку отправили на задание? Он вообще… жив? — голос хрустнул и надломился, но Юра упрямо сверкнул глазами, не давая волю слабости. Виктор лёгким жестом убрал чёлку с глаз и терпеливо повернулся к Юре. — Происходит у нас, Юрио, так называемая охота на ведьм. И ведьмы здесь — мы. Ты, я, Юри и твой Отабек. Догадываешься, почему? Плисецкому уже давно осточертела эта игра, так что он сразу мотнул головой: пусть сам объясняет. — За последние месяцы было совершено несколько попыток похищений, и все — самых известных и лучших в своей стихии магов. И да, можешь считать это комплиментом, — разрешил Никифоров. — Эмэс быстро смекнул, что Второсортные тут ни при чём, если только в их рядах не затесались искусные маги, что, впрочем, маловероятно, учитывая, как они добивались того, чтобы все бендеры мира люто их ненавидели. Наверняка ты уже связал в своей светлой головушке два примечательных факта, случившихся на первом международном этапе Кубка: Алтын набивается тебе в друзья, я становлюсь тренером Юри. Юра кивнул, хотя нихуя он до этого момента не связывал. — Итак, у нас есть некто, охотящийся на лучших магов, и есть эмэс, который пытается этому помешать, — продолжил меж тем Никифоров, скучающе прошедший на кухню и буднично размазывающий по батону масло — и всё это у него получалось так по-аристократически жеманно, что бедный Кацуки не мог оторвать от него взгляда. — Много ли ты знаешь хороших магов воздуха, м? Юру вопрос застал врасплох, и он, подумав, назвал троих эстетиков, но как-то неуверенно. — Показушники и фокусники, — Виктор повёл рукой, словно отодвигая Юрин ответ в сторону. — Истинные маги воздуха тренируются в изолированных храмах, и простой люд слышит о них раз в три года в спецвыпуске National Geographic. Магия воздуха не слишком-то зрелищная, да и с мощью огня, воды и земли никогда в бою не сравнится, истинная философия магии воздуха в другом. Я провёл год в Тибетских горах, общался с монахами и… — Ближе к делу, — грубо оборвал его Юра, пока рассказ Никифорова не превратился в оду самому себе. — В общем, единственный стоящий воздушный бендер на Кубке — это мой очаровательный Юри, — улыбнулся Виктор, и Кацуки, различив своё имя, робко отразил его улыбку. — Спасибо, проблевался, — закатил глаза Юра. — Ну, допустим, ты бдишь этого, — он кивнул на японца, — тебя бдеть — как хуем по ветру, а за мной смотрел Отабек. А остальные чё? — А что остальные? — Джей-джей, там… — нехотя признал искусность соперника Плисецкий. — Телохранители. Юра закатил глаза. Ну конечно. Из огненных остальных приплетать не было смысла — они с Жан-Жаком всегда делили первые места, у других же давно не получалось к ним приблизиться. Разве что… — Мила? — Завербована эмэсом, — пожал плечами Виктор. — Да ну нахуй! И Попович? — Нет, но к Гоше тоже приставили охрану. Собственно, Милу. Юра охуел от жизни и минуту хранил траурное молчание по старому доброму порядку вещей. — Сынгыль? — мрачно уточнил он, уже зная ответ. — Сотрудничает с эмэсом уже некоторое время. Кстати, благодаря твоему Алтыну. Сынгыль, как и я, не очень-то жалует все эти крысиные бега, но помогает по старой дружбе. Юра нахмурился: вот про эту «старую дружбу» надо было у Беки расспросить поподробнее… А вот из магов земли вспомнить никого толкового не удавалось: все меркли в сравнении с Отабеком, которому земля подчинялась податливо и охотно, у которого под пальцами оживал металл, и только песок… Хм, точно, песок. Песчаные замки Пхичита. — А Пхичит чё? Тоже в эмэсе? — Его охраняют, — отозвался Виктор. — А Сара Криспино? — Послала всех куда подальше. Они помолчали. Юра — переваривая информацию, Виктор — делая из бутерброда произведение искусства и упаковывая его с собой вместе с контейнером сомнительных японских щей. Значит, уезжал надолго и без возможности заглянуть в модный ресторан. Юра сразу понял: это его шанс. Шанс сбежать отсюда нахуй и отправиться на поиски Отабека. Только вот… — Почему ты рассказал всё сейчас? — прямо спросил Юра. Не совесть же в жопе взыграла у Никифорова, ей-богу. — Потому что я, возможно, надолго, — улыбнулся Виктор, и было в этой улыбке что-то печальное и искреннее, что-то от Виктора, которого Юра давно знал, но уже почти не помнил. Что-то, без слов добавляющее: «Возможно, навсегда». Юра поджал губы, упрямо сцепив челюсти. — Вы нашли Второсортных, да? Или… тех, других? — Уже шесть дней как, — кивнул Виктор, и Юра зеркально повторил его жест. Всё складывалось, но складывалось херово. Виктор тогда ему соврал. Может, врал и теперь. — И Беку, его… Не отстраняли от меня, да? — он сглотнул поднимающуюся в груди панику. — В эмэсе своеволие, конечно, не одобряют, но Алтын — лучший в их рядах, его бы не отстранили за влюблённость, которая ничуть не мешала ему отлично выполнять свою работу до этого. Юра почувствовал, что всё меняется, что мир снова распадается на куски, разлетается рваными лохмотьями, как лопнувший шарик. — До этого? — глупо переспросил он. — А ты не помнишь? — с меланхоличной улыбкой спросил Виктор, подходя к нему, такой высокий и статный, собранный и холодный, и опуская ладонь Юре на макушку — совсем как в детстве. Появилось ощущение дежавю, и не только от этого наставнического взгляда. «А ты не помнишь?..» У них ведь уже был похожий разговор с Отабеком. Там, в Израиле, когда они ходили по воде. — Вы вместе были в тренировочном лагере, и, по-моему, весь эмэс знает о том, что Алтын с тех пор от тебя без ума. Юра отстранился и резко сбросил с себя руку Виктора. Да какого хуя?.. Кем он себя возомнил?! С какого перепугу решил, что вправе вот так распоряжаться чужими секретами?! Кто он такой, чтобы так пренебрежительно говорить о чьих-то чувствах?! — Завали ебало, пока я не расплавил его к хуям, — прорычал Юра, разворачиваясь и шагая к двери, чтобы в который раз безотчётно подёргать ручку. — Выпусти меня, блять! Пиздобол мудозвонский! Выпусти! — И куда ты пойдёшь? — К нему. — А ты знаешь, где он? — спокойно поинтересовался Виктор. — Разберусь, — огрызнулся Юра, зло ударяя кулаком дверь. Снова развернулся к Никифорову, разгневанно полыхая глазами. Пальцы в стиснутых кулаках затрещали разбуженным электричеством. — Его не отстраняли от меня, — повторил он. — Значит, дали задание? Почему он не попрощался? Куда его послали? В голове с катастрофической скоростью разворачивался апокалипсис. Юра с новой силой злился на Отабека, но уже не потому, что тот врал; не потому, что не звонил. А потому что возомнил себя спасителем человечества, потому что… «Тоже мне, герой — хуй горой», — думал Юра, опасно надвигаясь на Виктора. — Шесть дней назад вы нашли уёбков, так? На это задание послали Отабека? Прямо из номера отеля выдернули, что ли? Почему он не попрощался, почему не попрощался, почему не… — Мне поручили забрать тебя из Израиля и отвезти в безопасное место до конца операции, — сказал Виктор. — Алтына и Сынгыля послали по следам нападавших на вас. Отабек, конечно, быстро среагировал и сделал несколько нужных звонков, но магическая опергруппа в Израиле оставляет желать лучшего, а Алтын и Сынгыль — и есть то лучшее. И они уже были там, когда действовать необходимо было быстро. Юра отшатнулся, натыкаясь спиной на Кацуки, который почему-то бережно обнял его за плечи. Плисецкий дёрнулся, но как-то вяло. — Они попали в плен шесть дней назад. Мне жаль, Юра. Мне правда очень… — Виктор, маска которого наконец треснула, сделал шаг к нему. — Да пошёл ты! — рявкнул Юра, с силой отпихивая его от себя ударом пятки. Он вырвался из объятий Кацуки и хлопнул дверью комнаты, расплывающейся перед глазами от ярости. Уёбки. Все до единого. Сраные обмудевшие выблядки… Из-за них шесть дней Юра сидел в Москве, сгорая от злости на Отабека, пока он… Он… — Мы найдём их, — послышалось из-за двери. — Сегодня ночью пройдёт спасательная операция с захватом, и на этот раз участвовать в ней буду я, так что… Вернётся твой герой домой. «Со щитом иль, может быть, на щите», — всплыли в голове слова из песни. Она нравилась Отабеку. Ну конечно, нравилась. Юра ничего Виктору не ответил. В его голове зрел план побега, и он по-новому глядел на приоткрытый балкон. Одно только не укладывалось в голове… Юра метнулся к двери, еле успев словить Виктора на пороге. Он уже уходил, но задержался, чтобы склониться над ухом Юри, шепча ему что-то и сжимая его пальцы в своих. — Стой, блять! — заорал Плисецкий. — Сегодня. Ты сказал, что его выпустят сегодня. Зачем? Виктор молча обнял Юри, смотря поверх его плеча мало что выражающим взглядом. — Никифоров, сука, не зли меня ещё сильнее… Вряд ли угроза так подействовала на Виктора. Скорее, лёд его сердца тронуло что-то другое. Возможно, тепло прижимающегося к нему Кацуки заставило его слегка растаять. — Сегодня пройдёт не первая спасательная операция, — сказал он в итоге. — Первую организовали на скорую руку на следующий день, но никто не вернулся. Вторую готовили дольше, план был безупречным, всё должно было закончиться вчера. Юра мотнул головой: всё ещё было что-то не так, что-то Виктор опускал… Никифоров, конечно, любил наобещать с три короба, а потом забить хуй, но не в таких же делах. Нет, он был уверен, что Отабек вернётся, а значит… — Ты не стал бы обнадёживать меня зря. То есть вы… Вы знали, что Отабек и Сынгыль живы! — понял Юра, и надежда всколыхнулась в его груди с силой атомного взрыва. — Знали по биометрическим маячкам, — кивнул Виктор. — Это такая хуйня, которую вшивают в мозг и которая считывает жизненные показатели? — не понял Юра. В эмэсе и такое практикуют?.. — В руку, — поправил Никифоров. — Это устройство передаёт данные о геопозиции и считает пульс. И вчера во время второй спасательной операции данные Отабека перестали поступать. — Он… — Юра неестественно шагнул вперёд, будто разучился ходить. — Мы не знаем наверняка. Если бы он умер, устройство продолжило бы работать, показывая локацию и отображая нулевой пульс. Но его вовсе отключили. «Он жив, — понял Юра облегчённо. — Просто теперь это не сто процентов, а девяносто девять. А оставшийся процент летит в Пиздундию и ебётся конным хуем». — Мне пора, — сказал Виктор, напоследок нежно проводя по щеке Кацуки костяшками пальцев. — Не делай глупостей, Юрио, — с ободряющей улыбкой наказал он и вышел за дверь. — Когда это я, блять, делал глупости?.. — прошипел Юра ему вслед и пошёл слезать с балкона четырнадцатого этажа. Эмэс облажался уже трижды, а значит, облажается и четвёртый. Юра, конечно, верил, что Никифоров спасёт свою драгоценную задницу в любом случае, но его самого интересовала совсем другая задница, которую он собирался не только спасти, но и надрать, а потом, возможно, и выебать. Ибо нехуй. Плана пока не было, но план, как считал Юра, дело наживное. Через час он спрыгнул с балкона второго этажа, смягчив приземление огненным залпом. [Пиздецки нужна ваша с Поповичем помощь, — настрочил Юра. Мила была той ещё козой, но козой родной и к тому же из эмэса. А значит, знала где Отабек. — Бля буду, не забуду]. И пусть ответ не пришёл, Юра знал, что она не откажет. Потому что они — семья. Ни Гоша, ни Мила не были боевыми магами, однако Юра знал и того, кто был. Найти Сару Криспино в социальных сетях не составило труда. [Otabek is in trouble], — написал он, почему-то не сомневаясь, что Сара поймёт. Бека не стал бы встречаться с пустоголовой ссыкухой. [I’m in**], — незамедлительно пришёл ответ. Террористам стоило бы начинать готовить жопы, потому что Юра Плисецкий шёл спасать своего парня.