Где-то посреди юга Франции / Mitan, Midi

      И она действительно, совершенно точно привыкает к этому. По правде говоря, просто чертовски быстро.       День за днём она ожидает его ухода, и день за днём он остаётся.       И если наскоро прикинуть, то примерно за четыре дня между ними окончательно устанавливается рутина.       Четыре дня. Это смехотворно короткий срок. Рей кажется, будто много лет назад они провели несколько летних месяцев вместе и теперь всего лишь вернулись к старым забытым привычкам.       Едва ли она испытывала хоть к кому-то подобные чувства.       Он готовит всё: завтрак, обед, ужин. Разумеется, у него есть кое-какие преимущества, от которых он вряд ли откажется. Например, каждый раз он сам решает, когда они будут есть, или, самое главное, выбирает, что это будет.       Хотя вообще-то это ее. Черт возьми. Еда.       Рей напоминает ему об этом. Часто.       Конечно, француз не говорит по-английски, но она по-прежнему уверена: он пытается понять ее только тогда, когда ему хочется.       Она несколько раз выставляла на стойку то, что хотела на ужин, но он просто убирал все обратно в холодильник, даже не потрудившись извиниться.       — Нет, — говорит Рей, размахивая руками над тем, что совершенно не хочет есть.       — Si*, — просто бросает он в ответ.       — Нет.       — Si.       — Я ненавижу артишоки.       Он замолкает всякий раз, когда она говорит ему что-нибудь, кроме «спасибо», «пожалуйста», «нет» и «да».       В общем, не понимает ничего, кроме этих слов, или — особенно в тот момент, когда Рей ставит под сомнение его меню — даже не пытается понять.       Просто отворачивается, игнорируя любые ее бормотания, и начинает готовить.       Хуже всего то, что Рей не может перестать вести себя, как напрочь сумасшедшая, когда каждый раз сметает с тарелки абсолютно все быстрее, чем он, а потом еще сопротивляется навязчивому желанию дочиста ее вылизать.       Он постоянно пытается сдержаться, но безрезультатно: Рей постоянно ловит играющие на его губах торжествующие улыбки, когда она доедает то, что по ее утверждению ненавидит.       Рей до сих пор ни черта о нем не знает. Если не считать имени.       Она бы забыла его, как и большинство других имен, но слишком уж оно похоже на ее собственное.       — Ré, — повторяет он за ней, когда Рей говорит, как ее зовут. С очень сильным французским акцентом, причем «Р» звучит максимально гортанно.       — Рен, — затем говорит он, постукивая кончиками пальцев по своей груди.       Рен. Отлично, она может использовать его имя. Это одно из пяти слов, которые он сразу поймет из ее уст.       Француз по-прежнему выполняет всю домашнюю работу в одиночку.       Рей больше не оставляет тарелки на полу, потому что у нее гораздо меньше поводов есть на диване или в постели, ведь Рен никогда не подаёт еду куда-либо иначе, чем на стол, а после безропотно моет посуду.       Излишне говорить, что в чистоте легче жить. Ощущать себя взрослым человеком становится проще.       По иронии судьбы, Рей не помнит, чтобы когда-нибудь в детстве вела себя так с матерью. На самом деле, именно она собирала вещи по дому, когда была маленькой, с самого раннего возраста до шестнадцати лет — молясь, чтобы это закончилось.       Ей было одиннадцать, когда однажды днём она даже подняла шприц. Это случилось только один раз, потому что мать всегда предпочитала таблетки.       Рей приходила домой из школы и собирала все, что та разбрасывала: одежду, тарелки, собачьи игрушки. Обычно она делала это прямо перед матерью, потому что это пробуждало в той чувство вины и на некоторое время уменьшало беспорядок.       «Здесь происходит тоже самое», — она осознает это спустя проведенную в обществе Рена неделю.       Поскольку Рей больше не ест на диване, то и тарелок на полу нет. Но если подобное происходит — потому что она решает перекусить или доесть оставшуюся с прошлого обеда еду — Рен без единого слова подбирает все, даже не взглянув на неё.       Рей чувствует себя виноватой. Хотя пытается убедить себя в бредовости этого чувства, ведь ни о чем таком она его не просила.       Впрочем, скоро она обдумывает все дважды и начинает сама относить тарелки в раковину.       А еще Рей теперь чаще принимает душ.       Не так-то просто запускать себя, когда из первого ряда за твоей деградацией увлеченно наблюдает зритель.       Рей медитирует под горячими струями двадцать, тридцать, сорок минут. И выходит уже с распаренной, покрасневшей кожей и сонными глазами, надевая одно из немногочисленных привезенных с собой платьев, просто потому что это проще всего.       Однажды после такого долгого мытья, она видит, как он меняет на кровати простыни. Заметив Рей, он указывает на вторую половину постели.       Ясно. Она обходит с другой стороны, и они вместе заправляют чистую простыню под матрас каждый со своей стороны.       В лицо Рей прилетает подушка.       Когда она поднимает на него взгляд, Рен выглядит привычно серьезным, поднимая обе руки в защитном жесте:        — Pardon, désolé.**       Извинения звучат искренне.       Но стоит ей снова склониться, как вторая подушка ударяет по лицу. Сильно.       — Что за…?       Ну отлично, теперь он ухмыляется.       — Pardon, vraiment désolé,*** — настаивает он, снова пытаясь говорить извиняющимся тоном.       — О, кто-то решил выпустить на свободу свое внутреннее дитя, — язвительно комментирует Рей, возвращаясь к своему занятию.       И тогда на нее приземляется одеяло.       Рена можно оправдать только тем, что они слишком ограничены в демонстрации хоть чего-то близкого к юмору. Впрочем, довольно скоро Рей замечает, что у них совершенно разный подход ко всей этой ситуации: она говорит только по-английски, а он по-французски.       Рен довольно быстро примирился с осознанием, что в попытках сообщить важную информацию слова полностью бесполезны.       Он, наконец, понял — она действительно не говорит по-французски. Ни капельки.       Так что он жестикулирует — много.       Указывает на вещи. Иногда болтает сам с собой, но никогда не обращается к ней напрямую, по крайней мере, пока не пытается заставить что-то понять.       Но, по большей части, Рен довольно тихий.       Иногда она без колебаний платит ему той же монетой — и когда он что-то от нее требует, ведет себя, точно глухая.       А скорее, будто безнадежно тупа.       — Рен, — хнычет она в середине дня. — Сделай мне кофе, я не знаю, как пользоваться кофеваркой.       Он сидит за кухонным столом, тоже изображая глухого, но, когда дело доходит до маленьких гадостей, она настроена решительно.       — Рен. Рен. Рен. Рен. Рен.       Он отрывает взгляд от книги, которую читает — одной из найденных в бабушкином комоде.       — Café, пожалуйста. Café? — невинно спрашивает она.       Он уже несколько раз пытался показать ей дозировки, чтобы Рей не просила помощи каждый раз, как захочет использовать кофеварку.       Но все бесполезно: она не горит желанием варить себе кофе сама.       По какой-то невнятной причине она хочет, чтобы именно он сделал ей кофе.        Да, ей двадцать восемь лет. Да, она взрослая женщина.       — Regarde combien j'En mets, **** — говорит он, когда, наконец, встает у стойки и указывает на резервуар с водой из гейзерной кофеварки, пытаясь привлечь внимание.       На этом моменте Рей обычно ведет себя так, будто у нее остались только две клетки мозга.       — Да, — кивает она, садясь за кухонный стол и глядя куда угодно, только не туда, куда он показывает. — Кофе, я хочу кофе.       — Ré? Ré?       — Ммм?       — Regarde combien j'En mets, — повторяет он, поднося указательный и средний пальцы к глазам, прежде чем указать на резервуар с водой.       Прелестно. Он действительно хочет, чтобы она обратила на него внимание.       — Да, пожалуйста. Я хочу кофе.       Он всегда заканчивает тем, что старательно готовит его сам — и это то, что согревает ее больше, чем выпитый потом кофе. Она его даже не очень-то любит.       Из-за того, что Рей не понимает по-французски, он, кажется, думает, что говорить вообще бесполезно.       А она делает полностью наоборот.       Зная, что Рен не поймет, она почему-то начинает болтать. Больше, чем обычно. Говорить то, что никому не говорила.       На пятый день их знакомства, когда они сидят за столом в гостиной, Рей вдруг с неподдельным любопытством спрашивает его посреди обеда:       — Ты когда-нибудь представлял себе, каково это было бы… упасть с крыши? На что будет похоже?       Естественно, Рен не отвечает. Не реагирует.       Тем не менее, он отрывает взгляд от своей тарелки, замедляя жевание и отвлекаясь. Их взгляды встречаются.       — Я не хотела бы, — добавляет она с набитым ртом. — Но иногда представляю, как это — попасть под поезд. Или…       Она сглатывает.       — …выпрыгнуть из окна. Как мое тело будет приближаться к земле все быстрее и быстрее, пока не произойдет удар.       То ли, из-за не замеченной ею самой подсказки в отстраненности собственного голоса, он каким-то образом чувствует серьезность слов, то ли потому, что Рей слишком преувеличивает его реакцию — но, в любом случае, похоже, он действительно слушает.       Как будто понимает.       Она твердо знает, что это невозможно, но все равно не может избавиться от необычного ощущения.       И тем не менее все его внимание сосредоточено на ней.       Насколько же внимательным и отзывчивым надо быть, чтобы, не понимая ни единого слова, заставить чувствовать, будто тебя слушают?       — Никому об этом не рассказывай, — продолжает она, — но однажды я сделала петлю. У моего соседа по комнате была веревка.       Рей опускает взгляд в свою тарелку.       — Я бы никогда ей не воспользовалась. — Она перебирает вилкой еду и равнодушно пожимает плечами.— Просто хотела знать, каково это — почувствовать ее вес на своей шее.       Подняв на него взгляд, Рей видит, что он перестал есть. Будто Рен ее отражение.       И создается странное впечатление, что он точно знает, о чем она говорит.       — Ты хороший слушатель, знаешь? — говорит вдруг Рей, в улыбке сморщив нос и склонив голову набок.       Уголки его рта слегка приподнимаются. И снова точно зеркало.       Она показывает на его лицо, типа «нет, о боже, это пиздец… или… ты чертовски странный, тебе пора лечиться».       Рей сглатывает, опускает глаза и думает про себя: «Ты — чертов псих». А потом фыркает от смеха.       Однако бросив на Рена новый взгляд, она замирает. Его лицо так же мрачно, как и предмет их разговора.       И Рей не может понять причин.       Пока не осознает, что сама больше не улыбается.       Она морщится. И Рен отражает исказившую ее лицо боль.       — А как же ты? — бормочет Рей. — Хочешь мне что-нибудь сказать?       Вероятно из-за того, что вопреки его ожиданиям она молчала слишком долго, Рен, наконец, шевелится и медленно берет бутылку вина.       И поднимает свой бокал, прежде чем налить в ее.       — Santé.*****       Позже, он собирает тарелки и, как обычно, ставит их в раковину. Рей слишком устала, чтобы заняться посудой, но ее смущение не позволяет снова свалить на него все заботы.       Она останавливает Рена.       — Я сама… помою тарелки завтра. Просто оставь их, ладно?       Она показывает на раковину:       — Оставь это. Хорошо, Рен?       Он поднимает вверх большой палец. Рей кивает.       Но как только Рей доходит до ванной, собираясь принять душ, то слышит звук льющейся из крана воды.       Она оборачивается. Он моет посуду.       И теперь остается только гадать, не подумал ли он, что Рей специально попросила его помыть посуду.       Дерьмо.       Когда она выходит из душа, Рен уже лежит на диване и крепко спит.       Борясь с желанием пойти и посмотреть на него, она тихонько пробирается в свою спальню.