The Rolling Stones — Live With Me
Остаток недели прошёл так же размеренно и скучно. Бруно будил его, Леоне пил кофе, садился в машину и смотрел в окно, пока они не добирались до порта. Они искали рыбу, они ловили рыбу. Улов Бруно продавал и получал за него деньги — то больше, то меньше, в зависимости от веса. Они возвращались в его крохотный дом, обедали, смотрели какую-нибудь передачу или фильм — что показывали по телевизору, — и Леоне засыпал в неудобной, пыльной, слишком маленькой для него постели. Утром повторить. В субботу Леоне проснулся сам, и солнце уже давно взошло. На миг он испугался, что что-то случилось, но сразу же почувствовал запах тостов и кофе и услышал, как за стенкой Бруно моет посуду. — Извини, что не предупредил тебя вчера, — сказал Бруно, когда Леоне вышел к нему на кухню. — Среди рыбаков есть давнее правило — не ловить рыбу по выходным. Хочешь остаться у меня ещё погостить? Леоне уставился в свой кофе. Он ничего не хотел. Он просто поступил так, как это было привычнее всего — слушался Бруно, и пока что это и вправду работало. — Если ты не против, — наконец ответил Леоне. — Конечно же, нет, — сказал Бруно так легко, словно Леоне попросил его о чём-то совсем незначительном, типа одолжить карандаш. — Тебе нужно что-нибудь купить? Я как раз собираюсь поехать в город.***
В городе было всего-навсего два светофора, несколько перекрёстков и жалкая кучка магазинов и крохотных домов. От дома Бруно на машине сюда можно было добраться за двадцать минут — пробираясь по извилистым просёлочным дорогам с немалыми усилиями. Но у Бруно был целый список дел — купить продукты, зайти в прачечную и хозяйственный магазин — поэтому он сунул Леоне наличку и велел ему встретиться у машины через пару часов. — Мне не нужны… — начал Леоне. — Нет, это твоё, — возразил Бруно, — ты заработал эти деньги. Я ещё никогда не ловил столько рыбы, сколько на этой неделе. Он так и не позволил Леоне вернуть ему деньги и только посоветовал со своей обычной иронией: «Оторвись по полной». Оторваться по полной в этой жопе мира Леоне представлялось невыполнимой задачей. Хотя если тут был бар… Будь поблизости бар, Леоне бы занялся именно тем, чем он занимался всегда, когда у него было что потратить, а именно — превратить деньги в алкоголь и пить, пока он не отключится. Пить — и проснуться, чувствуя, как от боли раскалывается голова и не помня о прошедшей ночи ничего, кроме разрозненных эпизодов, вспыхивающих в его затуманенной памяти. Иногда Леоне догадывался о том, что натворил вчера, только благодаря своим разбитым костяшкам или тем, с кем просыпался в одной постели. Да, дерьмово. Вообще-то Леоне был бы не прочь выпить. Вернее, он пиздец как хотел выпить. Это неделя выдалась просто адской — он пытался привыкнуть к тому, что, по-видимому, теперь должно было стать всей его жизнью — то есть к утомительному физическому труду бок о бок с человеком, которого он любил — и совладать со всеми теми неловкими чувствами, которые переполняли его. Чёрт, лучше бы Бруно велел ему отправляться обратно в Неаполь. Леоне понятия не имел, как бы он жил после всего этого, но… Он всё ещё выпивал — и выпивал много — когда стал частью Пассионе, пытаясь утопить свой позор в вине и хоть как-то дотянуть до следующего дня. Однако теперь все знали, что он — член мафии, и одним вечером, о котором Леоне до сих пор вспоминал со стыдом, бармен позвонил Буччеллати, чтобы тот разобрался с вдребезги пьяным Леоне, который не желал уходить. — Этот — твой, — сказал бармен, указав Буччеллати на Леоне, рухнувшего на барную стойку и бездумно чертившего на её гладком дереве какие-то узоры каплями пролитого пино гриджио. Следующих нескольких мгновений Леоне уже не помнил, а помнил только то, как очутился в машине Буччеллати, щурясь на размытые огни уличных фонарей и светофоров, проплывавших мимо него в темноте за окном. — Если ты хотя бы подумаешь здесь блевануть, — сквозь зубы процедил Буччеллати, и Леоне, всё ещё медленно соображающий благодаря пелене алкоголя, застилающей его голову, понял, что Буччеллати просто взбешён, — я тебе рот на молнию застегну. Это была самая унизительная ночь в его жизни. После неё Буччеллати целую неделю вёл себя с ним весьма прохладно, и Леоне пообещал себе пить меньше. Бросить совсем и ради самого себя он бы ни за что не смог, но ради того, чтобы Буччеллати никогда не больше не смотрел на него с таким презрением, он попробует. Нет, сегодня он пить не будет. Вообще-то Леоне была нужна одежда. Вещи, которые он захватил с собой, не подходили для ловли рыбы и, разумеется, просто её не пережили. Он нашёл маленький магазинчик, в котором продавалась довольно-таки невзрачная одежда для местных, и хотя Леоне чувствовал себя тут крайне непривычно, он выбрал несколько вещей под усталым взглядом скучающего консультанта. Вся одежда была тёмной — Леоне не мог выйти из этой палитры, в которой провёл последние несколько лет. Более яркие цвета в каком-то смысле просигналили бы всему миру, что Леоне хочет быть замеченным. Нет, только чёрный и фиолетовый оттенка синяков, да синий, как полуночное небо, чтобы спрятать Леоне в своей темноте.***
По воскресеньям Леоне слушал оперу. За долгие годы это стало его своеобразной традицией. После обеда он включал радио и искал ту станцию, на которой ставили классику, и вплоть до сегодняшнего дня ему удавалось скрывать это от всех остальных. К счастью, с собой у него были наушники от плеера и весьма правдоподобная отговорка, что он не хочет беспокоить Бруно, полностью погружённого в последний выпуск L'Uomo Vogue — он всегда ненавидел, когда ему мешали читать. Леоне занял потёртый от времени старый диван и подключил наушники, листая радиостанции одна за другой, чтобы найти ту, на которой играла классика. Бинго — радиоведущий голосом пресыщенного сноба как раз объявил запись, которую Леоне раньше уже слышал и даже любил. Он закрыл глаза и весь погрузился в музыку. В этой опере увертюры не было, она сразу начиналась с пения, что лично Леоне не очень нравилось. Он предпочитал неторопливое разворачивание событий, медленное приближение к кульминации, но этот небольшой минус ничуть не портил эту прекрасную вещь. Леоне почувствовал, как к нему на диван, так почти опасно близко, присел Бруно, и вмиг открыл глаза, возвращаясь в реальность. — Что слушаешь? — Леоне пришлось вынуть один наушник, чтобы расслышать, что он говорит. Он подумал и вообще снял их. — Ты можешь просто отсоединить их. Да, точно. — «Фальстафа» Верди, — ответил Леоне чуть громче, чем нужно было, чтобы перекричать музыку. Бруно посмотрел на него непонимающе, но с явным любопытством. Бруно, не закончивший даже школу, был далеко не тупым головорезом, нет — он был чертовски умён и всегда искренне интересовался теми случайными обрывками искусства, которые попадались ему на глаза, но и ежу было понятно, что его образование оставляло желать лучшего. — Это по пьесе Шекспира, английского писателя, — Бруно это явно сказало чуть меньше, чем ничего. — Фальстаф — рыцарь, который проводит больше времени в кабаках, чем на поле битвы. — Бруно понимающе кивнул и устроился на диване поудобнее. — Фальстаф собирается соблазнить двух женщин и обокрасть их мужей. Так они и сидели, слушая оперу. Господи, рядом с ним был сам Бруно, совсем близко к нему, на этом крошечном диване. Если бы Леоне подвинулся всего на несколько сантиметров, их тела бы соприкоснулись. Бруно выглядел отрешённо и задумчиво, словно целиком погрузился в музыку — он всегда казался таким, когда любовался искусством. Он тихо рассмеялся от неожиданности, когда Фальстаф запел арию «L'onore! Ladri!», в которой он заявлял, что честь — всего лишь слово, которое не сможет накормить вас или залечить ваши раны, и Леоне снова, как и когда-то в детстве, неожиданно понял, что опера не была скучным занятием, предназначенным исключительно для аристократичных снобов. Опера могла быть весёлой, захватывающей, трагичной, романтичной, рассказывая обо всём, что переживал человек. И он втайне радовался, что Бруно сейчас чувствует то же самое. — Интересно, — сказал Бруно, когда опера прервалась на рекламную паузу. — Правда, я всегда думал, что тебе больше нравится… ну, не знаю… какой-нибудь готик-рок. Или хеви-метал. — И это тоже, — ответил Леоне, пожалев, что оставил все свои диски в Неаполе. — Но опера нравится мне не меньше. Мой репетитор по скрипке просто обожал оперу, и… Бруно даже поперхнулся. — Ты… ты играл на скрипке? Леоне ухмыльнулся и вытянул руки перед собой, вспоминая все эти аппликатуры и правильные положения пальцев. — Мама заставляла меня брать уроки, но я был безнадёжен, — сейчас-то он понимал, что для ребёнка своих лет он играл довольно хорошо, но тогда — да и сейчас — Леоне расстраивало, что он никак не мог заставить скрипку звучать именно так, как ему хотелось. Он приносил домой кассеты с записями симфоний и опер, которые его учитель давал ему, и слушал их раз за разом, забывая самого себя перед величием музыки. Но каждый раз, когда он пытался воспроизвести её сам, у него выходила лишь заурядное пиликанье. Руки Леоне болели, он начинал ошибаться в каждой ноте, и самокритика, которая стала его верной спутницей на всю жизнь, однажды взяла над ним верх. — В жизни бы не подумал, что мне тоже понравится опера, — продолжил Бруно, и Леоне вынырнул из своих воспоминаний в реальность. — Я думал, что я слишком тупой, чтобы понять её. Пожалуй, минусом честности Бруно, не считавшего нужным скрывать свою необразованность, были вот такие его категоричные суждения — и по отношению к себе тоже. Нет, подумал Леоне, не в силах найти нужные слова, ты действительно умный. Умный, смелый, заботливый. И прекрасный. И единственное, чего хотел бы сейчас Леоне — это того, чтобы этот день никогда не закончился, чтобы они так и сидели, слушая оперу, пока лёгкий ветерок дует в открытое окно, полуденное солнце так приятно греет, а Бруно, задумавшись, закинул руку на спинку дивана, почти обнимая Леоне за плечи. Может, это и было слишком дурацкое желание, но впервые за долгое время Леоне чувствовал себя так спокойно.