Zero

      — С первым снегом тебя!       Ничего он ему не рассказал ни на следующий день, ни через день, ни спустя неделю — продолжал как ни в чем не бывало звонить и трепаться обо всем на свете. В день, когда Москву укрыло белым одеялом до самых маковых куполов, объявился с раннего утра, чтобы бодрым и воодушевленным голосом поздравить с этим ежегодным необычайным событием.       Саша постарался ответить ему как можно беззаботнее и веселее, но вышло неубедительно: голова горела изнутри печеным яблоком, из носа текло, горло саднило красной наждачкой — весь разбитый, простуженный, полуживой, он с энтузиазмом утопленника кое-как заставил себя доползти до работы и теперь глотал обжигающее лимонное питьё, наплевав на давно забытый всеми запрет и с грохотом опуская наполненную до краев кружку в опасной близости от телефона и пылящихся отчетов.       — Ты что, заболел? — уловив нехорошие изменения в Сашином голосе, обеспокоенно спросил его чуткий клиент.       — Немного, — сознался Саша.       — Чего домой тогда не идешь?       — Надо брать больничный… вот и не иду, — соврал тот, пиная ботинком стальную ножку стола.       — У вас всё настолько строго?       — Зелёнкин! — донесся слева резкий окрик Кати, и Саша спешно зажал ладонью трубку. — Хватит бациллы разносить, вали к черту отсюда!       — Очень строго, — вкрадчивым шепотом поведал он, когда Катя недовольно замолкла, выдернув из стеллажа за спиной пружинную папку-сегрегатор и выстроив от Саши великую картонную стену. Саша виновато покосился, попытался поддернуть повыше на лице медицинскую маску, но маска сжирала звуки, и говорить сквозь нее с клиентом он не мог.       — А если очень строго, так и взял бы больничный, — недовольно проворчал клиент. — Знаю, сам эти поликлиники терпеть не могу, раньше всё предпочитал переносить на ногах, лишь бы только туда не идти, но здоровье от такого режима, поверь мне на слово, отнюдь не крепчает, и с возрастом я пересмотрел свой подход. Ни одна работа того не стоит… Иди к врачу.       — Не пойду, — уперто мотнул головой Саша, и в ней тут же посыпались во все стороны болезненно-яркие муравьиные конфетти. — Не хочу я в этот… клуб старушек-ипохондричек.       — Ну ладно. Не хочешь — не ходи, дело твое, — рассмеялся человек, оценив клубный статус всеми нелюбимого учреждения, и вдруг загадочно произнес: — Я вот что подумал. Не годится так. Я достал тебя уже давно. Но не звонить — не могу, буду продолжать…       — В смысле?.. — переполошился Саша. — Что значит — «достал»? Не достали вы меня ничем…       — Не оправдывайся, — перебил его человек. — Лучше скажи, куда тебе деньги можно скинуть.       — Что?.. — еще пуще напугался Саша.       — Ну, Яндекс-кошелек, QIWI… есть же у тебя что-нибудь? А нет — так создай, дело нехитрое…       — Вы что, рехнулись? — от потрясения и обиды он стал сбиваться и путаться в словах, как в колючем бродяжьем бурьяне. — Вы с ума сошли? Какой Яндекс-кошелек?       — Обыкновенный, — отрезал глупый человек, не способный уяснить, что не всё на этом свете делается за деньги и ради денег. — Электронный. Мне что, ликбез тебе провести о том, как им пользоваться?       — Не надо мне ничего проводить! — вскинулся юный психолог — от возмущения даже голос повысил, тут же угодил под тяжелый неодобрительный взор Марьи Владиславовны, но не заметил этого и продолжил праведно возмущаться: — Не нужны мне ваши деньги!       — Так уж прямо не нужны… Деньги всем нужны. Студентам — особенно.       — Я сказал: не нужны! В жопу их себе засуньте!       После этого на том конце провода воцарилась продолжительная удивленная тишина, и Саша запоздало опомнился, сообразив, что натворил.       Он давил помучневшими пальцами трубку, ерзал на кресле, напряженно выпрямившись в окаменевшей спине, и с ужасом ждал, что же ответит ему на этот дерзкий недвусмысленный совет клиент-суицидник. Тот молчал-молчал, а потом уныло, виновато выдавил:       — Послушай… мне правда как-то совестно. Я же как симулянт, названиваю тебе без конца и только от дела отвлекаю. Ты вон, приболел еще, а на работе сидишь.       — Вы не симулянт, — поспешно возразил ему Саша. — Если человека посещает желание покончить с собой, он не симулянт. Не должно быть такого… не бывает такого, когда у человека в жизни всё хорошо. Наша горячая линия бесплатная. Не надо… пожалуйста, не надо… ваших денег… И я в порядке. Это просто простуда.       — Я тебя понял, — совсем уж задушенно и побито отозвался человек — как промокшая собака на холоде. — Не буду больше об этом. Прости, если задел. — И вдруг добродушно предложил: — А хочешь, больничный тебе куплю?       — Как это — «ку́пите»? — болеющий не слишком часто и по непорочной своей блаженности не знакомый с подобными житейскими уловками, не понял Саша. — Они что, разве продаются?..       — Конечно! — радостно заверил его клиент. — Даже деньги продаются, а мы тут о какой-то несчастной бумажке говорим. Рецепты, больничные, справки — всё это продается пачками… Как, по-твоему, я переживаю сезоны гриппа и прочих зимних радостей?       — Но я не могу… нам запрещено сообщать клиентам свои персональные данные, — убито, расстроенно и испуганно одновременно отказался Саша.       — Верно же, ты в самом начале про имя что-то такое говорил… — припомнил человек и полюбопытствовал: — Что, преследуют вас маньяки всякие?       — Не то чтобы уж преследуют, — слишком юный в своей профессии, чтобы иметь хоть маломальский опыт столкновения с одержимыми клиентами, беспечно отозвался Саша, — но мне рассказывали историю о том, как одна женщина винила сотрудницу телефона доверия в гибели своей дочери: звонила, осыпала проклятьями, желала смерти ей и ее детям, грозилась найти и убить…       — Вот оно что, — понимающе подхватил собеседник. — Тогда и впрямь — рисковать не стоит. Тогда сходи ты уж все-таки в эту поликлинику сам. Я понимаю, что удовольствие ниже среднего…       Человек угадал, поликлиника еще с детства казалась Саше обителью пыток, унижений и зла; можно было бы и дальше притворяться, что всё дело в ней, но…       Дело было вовсе не в ней: он бы даже сходил, он бы вытерпел все круги тамошнего ада — регистратуру с цепным цербером, бесконечную очередь, где каждый второй мнил себя самым больным в мире и всеми силами пытался пролезть вперед других, кабинет терапевта, разящий йодовой стерильностью и давящий на Сашу так, что тот всякий раз, оказавшись в его стенах, временно превращался в овчарку-неврастеничку, почем зря приведенную на прием к ветеринару, — да только всё это подводило к одному неизбежному исходу.       — Ну, пойду я в поликлинику, — обреченно сказал он, — так они же меня в лучшем случае на неделю домой отправят… В худшем — и на две могут. А вы с моими коллегами общаться наотрез отказываетесь! Это сегодня, допустим, у вас всё ровно и гладко, а завтра может что-нибудь приключиться, и вам в очередной раз захочется самоубиться…       — Что?.. — перебил его человек. — Ты что несешь? Хочешь сказать, ты из-за меня там сидишь и мучаешься? Совсем сдурел, что ли?.. Говори кошелек, куда деньги перевести!       — Нет у меня никакого кошелька! — зарычал Саша, подрываясь с места и вылетая с трубкой в коридор — под дверью связь всё еще держалась, хоть и перебивалась частым тремором помех. — И не будет!       — Выслушай меня спокойно, — выждав продолжительную паузу, со взрослой рассудительностью попросил его человек. — Ты вот обо мне заботишься почему-то, следишь, чтобы я не сдох… Ну, так и мне важно, чтобы мой личный психолог в порядке был. Особенно раз уж я, как ты верно заметил, с другими общаться не желаю. Иди домой, — с нажимом велел он. — Не убьюсь я, обещаю. Уж потерплю как-нибудь до тех пор, пока не выздоровеешь, не первый же месяц мысли одолевают. Так какая мне разница, месяцем раньше или месяцем позже…       — Вы и месяцем позже не должны! — разозлился Саша, вконец запутавшийся и переставший понимать, что у них тут творится. — Это что получится тогда такое: я выйду с больничного, а вы с чувством выполненного долга аккурат в тот же день с собой и покончите?..       — Звучит как в дурной комедии, — хмыкнул человек. — Нет, конечно. Обычно после того, как поговорю с тобой, мне легчает и смысла наскребается чуточку больше, чем никакого. Так что до твоего возвращения как-нибудь дотяну. А там, я думаю, ты меня морально подлатаешь. Иди домой… Выздоравливай!       Ни один клиент не вел себя так, ни один из них не проявлял заботу встречную — все они просто звонили, изливали душу и уходили, как призраки, иногда оставляя мимолетный отпечаток в душе, а иногда исчезая совершенно бесследно, и это было правильно, так и должно было происходить изо дня в день, чтобы цельный мир Саши цельным же и оставался.       А он давно уже давал брешь, этот безумный, перевернутый вверх тормашками мир.       …Иногда в крапчатом полубреду, где ползали суетливые мураши, ему чудилось, что у него звонит сотовый телефон, разливаясь по затемненной комнате с задернутыми шторами волнующей офисной трелью; он ненадолго пробуждался, разлеплял глаза — телефон молчал мертвым грузом, в опустевшей квартире, где ему приходилось коротать дни своей тяжелой простуды, плавала тишина, и только из-за стены от соседей изредка доносились приглушенные звуки кабельного телевидения.       Десять дней в изоляции наедине с собственными мыслями сыграли с ним злую шутку.       Когда он наконец выбрался на работу — похудевший, изнуренный и напрочь выбитый из привычной колеи, — то уже безупречно знал, что соскучился.       А еще точно так же знал, что человек, существующий где-то рядом с ним, в том же самом городе, мог за минувшее время уехать, забыть, забить, отыскать себе другую отдушину. Он мог избавиться от своей проблемы — если та вообще существовала — и это было бы замечательно, это правда было бы замечательно…       Вот только Саше от этих мыслей почему-то хотелось пойти и выпилиться уже самому.       Полдня он просидел разбитый, опрокинул еще раз чашку, благо что на пол у кулера, забрызгав его сверху донизу кофейными разводами, долго отмывал, переводя весь небогатый запас салфеток, снова сидел, без былого запала отвечая на звонки, и таращился в окно, где приевшийся пейзаж засыпа́ло белыми хлопьями, сливающимися в сплошную молочную пелену.       И когда перед самым обедом внезапно зазвонил телефон, когда в динамике раздался знакомый голос, когда голос этот, спотыкаясь от волнения, жизнерадостно сообщил, что скучал и по своему персональному психологу, и по их регулярным сеансам-беседам — Саша чуть не сдох.       Он захлебывался воздухом, что-то говорил невпопад, смеялся, сбрасывал со стола то ручку, то листы, по невниманию намалевал на октябрьском отчете трех жирных котов и ворону и все-таки пролил кофе — второй раз за свой сумасшедше-счастливый день, — но даже не испытал за это вины.       Он был слишком счастлив впервые после долгой разлуки снова услышать своего бессменного особенного клиента.

***

      — По случаю зимнего расставания! — гордо объявила Валентина Ивановна, водружая на тумбочку собственноручно испеченные оладьи и супермаркетную банку черничного джема.       — Валентина Ивановна, поздравляем вас с законным выходом на пенсию! Вы у нас прямо ветеран доверия! — Марья Владиславовна сняла очки, смяла в объятьях ладненькую старушку, даже попыталась прослезиться, но скупых слез на такое будничное событие не набралось, и пришлось ограничиться грустной улыбкой. — Вот и настала пора отдохнуть от тяжких трудов, пусть теперь дети и внуки вас развлекают, пора бы уже! Побольше гуляйте и воздухом дышите. И к нам заглядывайте, не забывайте. Звонить, надеюсь, не понадобится, — пошутила она, и все понимающе рассмеялись: юмор в этом месте вырабатывался специфический.       Саша смотрел, как коллеги подбираются поближе к длинному столу начальницы, рассаживаются вокруг, расставляют дымящиеся чашки по столешнице с заляпанной полиролью, а в голове сами собой зарождались странные, своевольные мысли: она ведь когда-то была совсем молодой, Валентина Ивановна, ее звали на работе Валей, она была почти как Катя или Вика, или даже как Саша — только и разницы-то, что в половых причиндалах, — у нее была вся жизнь впереди, но чары юности развеялись, карета обернулась в тыкву по ноябрю, «завтра» незаметно превратилось в «сегодня», и вся жизнь резко оказалась позади.       Годы неслись, кренились к закату; она наверняка нет-нет, а задумывалась о том, что скоро ей умирать, и думы эти были глубже и страшнее, чем у отчаявшихся клиентов-суицидников, чьей целью было сбежать куда-нибудь от жизни и ее тяжелых реалий.       От жизни сбежать всегда было можно, от смерти — нельзя.       Саша тоже бросил в чашку чайный пакетик с желтым ярлыком, потоптался у кулера, дожидаясь, когда тот согреет новую порцию кипятка, и застенчиво присоединился к коллективу и оладьям. Оказалось тесновато, так что он неуютно вклинился между Катей и Валентиной Ивановной, неосознанно чуточку побаиваясь первой и интуитивно сдвигаясь ближе к последней.       За столом сразу же начались утомительные беседы: поговорили с виновницей сомнительного торжества о планах на пенсию, о ее мечтах перебраться в дачный домик где-то в отдаленном Подмосковье, об осенних лесах и натюрмортах, которые она надеялась рисовать на досуге, о грибных вылазках в сумеречные четыре утра, о непрочитанных книгах…       Но отвлеченные темы быстро иссякли, и разговор неизбежно вернулся к одной-единственной, общей теме для всех присутствующих.       — Мне сегодня звонила такая несчастная девочка, подросток лет четырнадцати, умненькая — жалко ее очень, да чем поможешь, — начала Марья Владиславовна. — Отца нет, мать связалась с алкоголиком и сама с ним же за компанию стала пить, отчим девочку бьет — пока только бьет, кто знает, что дальше будет… В школе на этом фоне проблемы начались с одноклассниками. Девочка спрашивает меня: «Зачем мне жить? Ведь с каждым днем всё только хуже и хуже», а как я могу донести до ребенка, что нужно перетерпеть, вырасти, стать самостоятельной и выстроить свою собственную жизнь, такую, какую хочешь сама, не по чужому образу и подобию? Для них один год — вечность целая, они не верят, что со временем что-то может измениться, они этого не проживали на своей шкуре и не могут представить…       — Это и впрямь печально, — без особого участия согласилась Катя и вдруг, устроившись к Саше вполоборота, ехидно спросила, откусывая большой кусок оладьи и запивая таким же большим чайным глотком: — Твой-то суицидник жив еще?       — Суицидник?.. — переспросила Марья Владиславовна, обегая взглядом подчиненных. — Расскажите мне, а то я последнее время сильно занята и не в курсе, как там у нашего стажера дела.       — Да его постоянный клиент, — отмахнулась Катя. — Звонит только ему.       Постоянные клиенты здесь имелись почти у каждого, и Марья Владиславовна понимающе кивнула.       — Так, и что там с ним? — поинтересовалась она, обращаясь к Саше, но Катя ответить не дала — опередила, посчитав, видно, что в исполнении чудика-стажера выйдет не особо эпично.       — Да у него там, насколько я помню, ничего шибко страшного и не стряслось, — сообщила с уверенностью. — Очередной инфантильный симулянт. Ну что за мужики пошли, честное слово… Тряпки какие-то. Я понимаю, когда беда у человека в жизни происходит, это одно дело. А когда просто с жиру бесятся — этого мне не понять. Задолбал уже, наверное, своими звонками? — предположила она со смешком.       — Не задолбал! — неожиданно для себя огрызнулся Саша.       — Да неужели?.. — не поверила Катя. — Меня вот бесит, когда просто так, потрепаться, названивают. У людей реальные трагедии бывают, а эти только занимают линию. Но вы мужики, вам виднее… В самом деле, кому же, как не мужчине, понять великие мужские проблемы?       — Он мне еще ничего не рассказывал о своих проблемах! — снова резко осадил ее Саша: с ним творилось что-то неладное, ему не полагалось так реагировать, его не могло задевать, ему должно было быть все равно…       — Наверное, потому, что у него их и нет, — пожала плечами Катя. Марья Владиславовна благоразумно сменила тему — начала нахваливать оладьи и джем, хотя джем был куплен в супермаркете и хвалить его не полагалось, Вика давно стала со смартфоном единым целым и на мелочную грызню не реагировала, Люда то внимательно слушала Валентину Ивановну, то с тоской поглядывала за окно, и их уголок столика погрузился в тягостную тишину.       Катя не выдержала первая.       Стоило только Саше прилюдно ей возразить, проявив характер, обычно никоим образом кроме малость юродивого мировоззрения не проявляющийся, как она мигом за него зацепилась, словно рак-богомол, жуткий в совершенной своей красоте и настолько же смертоносный.       Пододвинулась поближе, обдавая невероятной смесью выпечки, «Стиморола» и пачули с орхидеей — «Ангел и Демон», она хвасталась недавней ценной покупкой, только вот от первого там явно остались одни только щипаные перья, — окинула нечитаемым, но до чертиков пугающим взглядом, постучала розовыми коготками по столу, точно кошка, подкарауливающая мышь.       — Зелёнкин! — наконец проникновенно выдохнула она, глядя ему прямо в глаза, и Сашу передернуло с одного уже только звука его фамилии. — Чего ты всё нелюдимый такой? Пошли, в кино, что ли, сходим на выходных…       — За-зачем?.. — испуганно выдавил тот, от волнения начав заикаться. — В какое кино?..       — В обыкновенное, — лаконично откликнулась Катя. — Ты реально блажной? Зачем люди в кино ходят?       — Фильмы смотреть, — безоружно, точно полудохлый моллюск, у которого против рака не было ни единого шанса, промямлил Саша.       — Ну, и мы с тобой смотреть будем. Кудряшки у тебя забавные, кстати, — сообщила она, щелкая пальцем светлые пружинистые барашки-завитки. — Давно хотела сказать, да забывала.       Саша непроизвольно отшатнулся, тряхнул головой. Неодобрительно покосился на ее пальцы в безупречном маникюре и честно ответил:       — Не пойду я ни в какое кино.       — Почему же не пойдешь? Не любишь кинематограф или не нравится моя компания? — кокетливо склонив голову на левое плечо, уточнила Катя; всё было очевидно, всё было кристально ясно без слов даже идиоту: феромоны струились вместе с ангелами и демонами, пойманными искусным парфюмером и запертыми во флакончик дорогущих духов. Катю полагалось хотеть, ее не захотел бы только круглый дурак или импотент — но Саша, который как раз относил себя к числу первых, испытывал лишь отвращение и неприязнь.       Саша, которому никогда в его жизни не прилетало женского внимания, в особенности — от таких форменных красоток, только и смог в исступленной панике, что выдавить обрывистое и ультимативное:       — Отстань! Сказал же, что не пойду!       Заторопился, подхватил свою кружку, стал выбираться из-за тесного стола, а она смеялась над ним, над его неуклюжестью, над угловатыми и неловкими движениями, и под конец этого кошмарного чаепития, в священном ужасе от нее шарахаясь, Саша отчетливо осознал, что нет, Катю он не хочет.       Он хочет — до удушья, до вяжущей сладкой беспомощности, — того мужика в трубке.       И это было самое катастрофическое осознание за всю его пока еще недолгую жизнь.