Zero

      — У нас на пенсию сотрудник ушел, и меня приняли в штат.       — Так ведь это же здорово? — осторожно уточнил клиент, который, строго говоря, клиентом для Саши давно уже быть перестал. — Что-то я не уловил особой радости.       — Да не больно-то здорово. Я же ведь еще учусь… — начал объяснять ему Саша упавшим голосом. — Я просто стажировку проходил, а они меня на работу взять решили. И поэтому… поэтому график у меня теперь совсем другой будет, — вконец пришибленно закончил он.       — Другой график? — тоже заметно напрягся на этих его словах клиент, почуяв неладное. — И какой же?       — Суббота и воскресенье… — обреченно выдавил Саша. — Я на полставки до лета… на четверть даже. И день неполный.       — Вот же блядь, — коротко и емко заключил человек: новость эта стала для него полнейшей неожиданностью, сногсшибательной и неприятной. Огорошенный, сбитый с толку, расстроенный едва ли не больше самого Саши, судя по воцарившейся по ту сторону цементной тишине, он попытался что-то сказать, не решился, скомкал, задавил это и понуро произнес: — Когда ты… там теперь? Часы хоть назови.       Саша торопливо назвал, ощущая за собой сильную вину: он нарушил всё, что только можно было нарушить, попрал ногами профессиональную этику, сам привязавшись к клиенту и допустив ответную привязанность, и если бы этот клиент не обретался на другом конце разделяющего их провода, если бы приходил лично, если бы, если…       То, возможно, Саша еще много чего ухитрился бы нарушить и попрать из выученного назубок кодекса.       К счастью-несчастью, между ними пролегала воздушная пропасть, километры улиц, тайна личных данных, обоюдная недосказанность, и ничего иного, кроме как смириться и ждать в свой выходной драгоценного звонка, ему не оставалось.       — Ладно, — сказал вдруг человек, придя в себя и немного успокоившись. — Может быть, так оно в чем-то даже и лучше. В будни я обычно занят мыслями о работе, так что другие мысли меня редко одолевают. А вот в выходные, как только оказываюсь один… Там порой накрывает по-черному. Буду звонить тебе в выходные. Можно ведь?       — Конечно… — выдавил Саша, проклиная мирскую несправедливость: он и сам уже готов был куда-нибудь позвонить и спросить, как ему теперь жить, если угораздило вляпаться в такое безнадежное, клиническое дерьмо.       В тот судьбоносный день, когда Катя умелым демоном-искусителем вспорола ему грудину и вытащила на свет истинную аморальную сущность, дремавшую внутри, Саша понял, что пришла пора терзаний.       «Я, кажется, гей», — сказал он сам себе, зависнув в туалете у зеркала над раковиной и глядя на свое отражение. Отражение, к величайшему его потрясению и стыду, вошло с утверждением в поганый симбиоз: такой он гомик уродился на рожу, что страх просто, только клейма с пробой на лбу не хватало.       «Я — гей», — повторил он дома, плюхнувшись на неразобранную кровать и в прострации уставившись в потолок, где болтались пестрым роем собранные и склеенные им цветные модели старых самолетиков. Полагалось бы испытать раскаяние, но он его не испытывал — наоборот, открытие его будоражило, волновало, по венам струилась ядовитая инсомния, и всю ночь напролет в голове возникали больные картинки, растленные образы, чистейшая содомия.       К утру, после двух предрассветных часов нервной дремоты, Саша уже окончательно смирился и безропотно принял свой обновленный статус.       Он понял, что проблема была не в этом. Проблема заключалась в том, что объект его порочной симпатии ни о чем даже не подозревал, что они никогда не пересекутся, не встретятся, что влюбленность — трагически односторонняя, и что шансов на взаимность у него ровно столько же, сколько и шансов на выживание у человека, оказавшегося по нелепой случайности в самом центре минного поля.       Неделя превратилась в каторгу, пять прокаженных дней повисли на ногах, как цепные кандалы с пудовыми гирями, и Саша влачил их с тягостью. К пятнице гири легчали, звенья слабели, и в субботу кандалы сменялись крылатыми талариями.       Он стал плохо есть, исхудал, под глазами залегли синеватые тени, а взгляд стал болезненным, блестящим, как у наркомана в ломке или душевнобольного по весне. Дошло до того, что Инга, высокая и тощая блондинка в круглых совиных очках, остающаяся по выходным за старшую, заметила его нездоровый вид и попыталась отправить домой, не понимая, что дома безнадега только глубже пускает в тело Саши губительные метастазы корней.       Человек звонил исправно, то спозаранку, то во второй половине дня, и тоже казался измотанным и грустным. Так продолжалось какое-то время, пока одним обычным воскресным днем, исчерпав свой сорокаминутный лимит с утра, за чашкой кофе с сигаретой, он вдруг взял и объявился еще и вечером.       — Да пошло оно всё, — сказал, будто опасался возражений. — Я тут подсчитал. Раньше мы три раза в неделю по сорок минут говорили, теперь — только два. Где-то еще сорок минут потерялись. Не понимаю, какого хуя я должен их недополучать. Так что — уж извини — звонить тебе буду чаще.       Саша и не думал ему возражать — он смеялся, чувствуя себя так, будто ему задаром отсыпали пригоршню счастья.

***

      — Ты чего рыдаешь?       — Я не рыдаю.       — Мне-то не ври. Я тебе уже не первый месяц названиваю, как-никак. Можно сказать, твой VIP-клиент.       Дело шло к декабрю, и седые снега, повенчавшись с серым небом, залегли на зимовье. Зима входила в силу, скупо одаривала святочной темнотой неприступный город, хмурый и неподвластный дикому волшебству. Пахло то крепким морозом, то болотной оттепелью, машины разбрызгивали дорожную грязь, пешеходы месили на тротуарах соляную жижу, и установившееся сумеречное безвременье застыло в предвкушении пронзительного боя башенных курантов.       Саша отнес трубку подальше от лица, даже зажал ее ладонью для надежности, и попытался вдохнуть-выдохнуть, чтобы легкие прочистились, а голос перестал дрожать, надламываться и запинаться через слог.       — Да просто… звонки всякие, — бездарно отмахнулся он.       — Плохие звонки? — голос в динамике посерьезнел, растеряв поверхностное веселье, стал внимательным и чутким. — Да поделись ты, я не настолько бестолочь, насколько, вероятно, кажусь.       Саша молчал, пальцы сдавливали трубку так, что трескался пластиковый корпус; не стоило говорить об этом с клиентом, но с кем же еще было поговорить, если только ему одному и хотелось раскрыть душу?       — Мне кажется, он умер, — задыхаясь и сбиваясь на каждом слове, признался через силу. — У меня впервые такое… Я не понял, как это произошло, я старался его успокоить, я правда же старался… правда…       — Тише, тише! — испуганно перебил клиент, явно такого поворота не ожидавший. — Кто умер? О чем ты?..       — Мальчик тот… — бессвязно и путано стал рассказывать Саша. — Позвонил с утра… Всего лишь в седьмом классе. Плакал в трубку, сказал, что его одноклассники бьют, издеваются. Сегодня выцепили возле дома, оттащили к мусорным бакам, сбили с ног, пинали, возили по грязному асфальту… Плевали в него, прожигали сигаретными бычками куртку и свитер. Лицо ему прожгли…       — Господи, — ошарашенно произнес собеседник. — И что же? Вы это так и оставляете? Нет у вас никакой связи с полицией?       — Нету, — заходясь от прерывистых рыданий, которые он усердно давил, мотнул головой Саша. — Не сотрудничаем мы с ними… А если бы даже и сотрудничали, что бы они там сделать могли? И связываться бы не стали.       — Да знаю, — незримо скривился человек, кисло подтвердил: — Всем похуй. Но почему ты решил, что он непременно умер?       — Потому что он замолчал! — исступленно выдохнул Саша и продолжил, ненароком перескакивая с уважительного «вы» на беспомощное «ты». — Ты не понимаешь… Я не знаю, где он находился, всё шумело и гудело, но его было слышно отчетливо. Что бы я ни говорил ему — он не воспринимал этого вообще, как будто ему это не было важно, а просто хотелось высказаться. Он сказал…       — Да что он сказал-то?.. — поторопил его человек, когда Саша вдруг осекся и затих.       — Сказал, что они грозились его убить и советовали покончить с собой самому, если хочет сдохнуть легко и быстро. Что он такой чмошник, который существовать не должен. Это они ему говорили. И самое ужасное — он был согласен с ними… Сказал, что всё понимает, что ему самому от себя противно, но он боится умирать. Он мне позвонил… Знаешь, он позвонил не для того, чтобы его отговорили. Он позвонил для того, чтобы набраться смелости, он сам так сказал. Он никому никогда не был нужен, его, кажется, даже родители, и те не любили… или им не до него было, я так и не понял. Я пытался с ним говорить, но… в том его состоянии я тоже… не смог… Я вообще ничего не смог. Я пытался что-то ему сказать, но всё было без толку… А потом… потом вдруг наступила тишина. То есть фоновый шум остался, но человек исчез. Как будто кто-то просто взял и бросил мобильник где-нибудь на скамейке… или еще где… Разве так бывает? Разве люди бросают мобильник просто так? Раз его бросили, значит… значит, он больше не был… нужен.       — Да почему сразу умер-то? Может, как раз-таки просто трубку и бросил. Не выдержал, психанул, швырнул — с кем не бывает…       — Не швырнул, — отказался принимать другие варианты Саша, щупая пальцами горячий лоб и укрываясь от всевидящей Инги за стареньким монитором. — Положил он ее… Тихо, спокойно положил. Когда человек так делает — значит, он уже всё для себя решил… Я был последний, кто говорил с ним, я должен был его остановить… Я виноват… Пусть и косвенно, но виноват. Может, возьми трубку Инга, всё иначе было бы…       Надорванный шепот достиг крещендо, дело близилось к срыву, и человек на той стороне трубки, временно меняясь с Сашей ролями, взвешенно сказал:       — Прекрати! Хватит брать на себя больше, чем от тебя зависит. Неужели тебя и правда так заботят посторонние люди: я, мальчишка этот?.. Оглядись вокруг, всем на всех плевать. Посокрушаются для вида, но внутри останутся бесстрастными. Только близкие скорбят по-настоящему, да и то не всегда. И я понятия не имею, кто такая эта Инга, но скажу тебе одно: уж если ты отговорить не смог, то вряд ли кто вообще смог бы. Не потому, что ты такой профессионал, нет, врать я тебе не буду, профессионализма в тебе особого нету, но зато есть участие. А оно, участие это, поверь, дорогого стоит. И люди его чувствуют. Вот как я почувствовал тогда, что тебе на самом деле, по-настоящему не похуй, сдохну я или нет. Тебе почему-то не все равно. И это ощущение — что кому-то не все равно — оно бесценно. Поэтому перестань реветь. Ты и так сделал больше, чем мог. Перестань ты…       Он увещевал его, будто гладил невидимой рукой, и Саша встрепенулся, запоздало спохватился.       — Что же я делаю… — опомнился он. — Вы же сами тоже… Вы сами сюда с тем же звоните, а я вам тут жалуюсь. Я совсем с ума сошел.       — Ну, в некотором смысле это было полезно услышать, — возразил ему клиент. — Я в целом… нездорово на слезы чужие реагирую. Всегда так было. Стоит только бабе какой-нибудь разреветься — и всё, пиздец, я уже не знаю, что дальше делать. Они этим, к слову, пользовались, — заметил он. — И бессовестно манипулировали. Но вот в чем кардинальная разница: ревели-то они не из-за меня. А как подумаю, что вот убьюсь — и ты, не дай бог, из-за меня, идиота, рыдать будешь… так вообще перемыкает. Это, поверь мне, стократ хуже, чем тупая пизда, распустившая сопли потому, что ей побрякушек недодали. Думаешь, из-за меня хоть кто-нибудь когда-нибудь ревел? Хоть кто-нибудь когда-нибудь настолько переживал? Ну, кроме родителей, но на то они и родители… Так вот, кроме них — никто и никогда. Поэтому… ты там успокойся лучше, — неловко закончил он. — Правда, успокойся. Не умер тот мальчишка. Просто вышел покурить, как Цой.       — Цой уже почти тридцать лет там курит, — шмыгнул носом Саша, и собеседник невесело рассмеялся.       — Но лучше ты думай так, — посоветовал он. — Все мы выходим покурить. Чтобы когда-нибудь однажды снова собраться вместе.       — Вы только никуда не выходи́те, — расписываясь в собственном бессилии, попросил его Саша, еле шевеля трясущимися губами. Голос мужчины, льющийся из трубки увядающей осенней хрипотцой, стал его личным идолом, его безнадежной мечтой, немыслимой и недостижимой.       — Не выйду, — пообещал тот. — Если тебя это расстроит. Ради тебя и тут покурю.