mi hermana

И кто вообще мог сомневаться, что первая вечеринка в этом учебном году — его? И кто вообще мог подумать, что все это для Лукреции? То есть сначала нет, сначала, ну конечно, он думает о себе. Но потом видит Лу и Гузмана, видит этот ее взгляд преданной собачки, видит в каждом ее движении острую необходимость повеселиться. Видит, что она тонет в тоске по человеку, которым Гузман когда-то был; знает: она никогда не признает этого. В этом вся Лу — в этом они все, вообще-то — блеском украшений да приторностью улыбки отвлекает от себя настоящей. Ее этому с самого детства учили — по-другому в этом обществе никак. А она просто очень хорошая ученица; посоперничать в этом с ней может разве что Карла, (та Карла, что весь вечер так очевидно нервничает, что даже вежливую улыбку натягивать не пытается; они с Лу никогда не хотели уступать друг другу). И сперва Валерио кажется странным, что этого никто не замечает, но потом, потом он думает: замечают, замечают все, кто в вип-зоне не случайно оказался. Думает, что Лу, которую он помнит, не хотела бы, чтобы ее видели такой: без привычно-жесткого стержня в спине, без надменности во взгляде, пристально следящей не столько за своим парнем (к этому после убийства Марины все привыкли), сколько за девушкой, в которую он — так очевидно-болезненно — по самое сердце. Валерио смотрит на нее, смотрит долго (она даже если и чувствует — не оборачивается; он сомневается, что она вообще сегодня хоть что-нибудь замечает), и в какой-то момент просто пальцами встряхивает волосы, резко выдыхает и подходит к ней. Приобнимает со спины. Делает вид, что смотрит с балкона на людей внизу; они оба делают вид. Лу молчит, но чуть наклоняется — он бы не заметил, если бы не почувствовал. Валерио шепчет ей те глупости, что так смешили их в детстве, потому что они не виделись слишком давно и слишком давно не смеялись — без кокаина и без натянутой вежливости — и он не уверен, слышит ли она. Потому что музыка слишком громкая; потому что голос его без надобности тихий. Он не уверен, но продолжает, говорит-говорит-говорит — и Лу фыркает, щекоча его подбородок волосами. Оборачивается, показательно глаза закатывает. — Даже не подумал меня слушать, да? — она говорит раздраженно, но уголки губ все равно приподнимаются непроизвольно. Валерио пожимает плечами — Лу снова фыркает — и тянет ее на танцпол. Она не сопротивляется даже. Они кружатся, держась за руки, как в детстве, будто им снова по десять. Лу опрокидывает пару шотов, а затем еще и еще, и лезет обниматься. Валерио обнимает ее в ответ — просто не может (не хочет) сдержаться — убирает ей волосы от лица и, ему кажется, что вот она. Вот Лукреция, которую он знает столько лет; вот Лукреция, с которой он попрощался перед интернатом — смеющаяся, искрящаяся великолепием в красном неоне вип-зоны, но правда в том, что эта Лукреция — не та, другая; агрессивно вливающая в себя выпивку, в голос подпевающая песне, мажущая губами по его щеке. Валерио не знает, где она настоящая, знает только одно: ей хватит, пора домой. Он берет в баре пару бутылок ее любимого просекко и вызывает такси. Лу немного ведет, но она отказывается снимать туфли и отталкивает его руку, с лестницы спускается медленно. Валерио ловит ее на последней ступеньке, она смеется, пряча лицо в изгибе его шеи.

***

Лу выскакивает из машины, стоит ей только затормозить возле их дома. Выскакивает, пошатывается, но потом идет по дорожке так уверенно, как только может. Валерио догоняет ее на полпути — и они бегут к двери вместе, как в детстве. Она хватает его руку, пальцы переплетает. У Лу горящие щеки, блестящие глаза и волосы липнут к шее; у Лу холодные пальцы, высокие каблуки (и Валерио впервые думает, больно ли падать с такой высоты) и даже снизу вверх она умудряется смотреть с превосходством. Она взлетает по лестнице на второй этаж, хохочет, и наконец скидывает туфли. Валерио падает на бильярдный стол, смотрит сквозь полуприкрытые веки, как она спотыкается, (в этом вся Лу — она родилась, чтобы ходить по грешной земле на каблуках, а не босиком). Она хмурится, видя его усмешку — он усмехается еще сильнее и говорит: — Я потерял носок, представляешь? — Как ты мог потерять носок? Лу подходит ближе, упирается ладонями в его бедра. Они сталкиваются взглядами, продолжая обсуждать носки и ее лифчик, что после одной из вечеринок оказался на нем, и затем, затем она тоже падает на стол, кладет руку под голову и смотрит на него. Смотрит-смотрит-смотрит; (не-вы-но-си-мо). Валерио обрывает все — их разговор, ее взгляд, свои мысли — одним-единственным: — Я скучал по этому. Лу прячет лицо в собственных волосах. Валерио не останавливается, не может просто. — Я скучал по тебе. Она вскидывает голову резко, приоткрывает рот, но замирает где-то между желанным «я тоже скучала» и неизменным «я твоя сестра». Молчит. Опускает глаза — и ее ресницы, темные-темные, подрагивают, отбрасывая на щеки тени. Валерио смотрит на нее в приглушенном свете их дома, и в этот момент в голове ни-че-го; целое, блять, ничего, оглушительное, звенящее. Лу вздрагивает, когда он касается губами ее лба; когда он касается ее губ — вздрагивают оба, (ее кожа горячая — ее лоб, щеки, ее ладонь, когда она отталкивает его). — Мы договорились больше этого не делать, — голос у Лу такой, будто она спрашивает, а не утверждает; будто не клялась трижды, что «это было в последний раз». — Я твоя сестра. Валерио со стоном закрывает глаза, пальцами в волосы зарывается. В пирамиду бьет со всей силы — шар летит в лузу; ее слова оседают где-то внутри (ему бы признать: ее слова давно уже там). Лу уходит быстро, оставляя за спиной купленные на один вечер туфли, свое любимое игристое, и его. Не оглядывается.