mi hermana

Она уже который день с этим чувством странным просыпается — будто что-то рвется наружу изнутри. На легкие давит, затрудняя дыхание, задевает сердце (и оно стучит-стучит-стучит; так сильно, что в первый раз ей страшно до слез, а сейчас уже привычно даже). Что-то наружу рвется, а Лу не пускает; не может. Она просыпается незадолго до рассвета — задолго до будильника, и лежит пять-минут-десять-двадцать, не шевелится. Дышит глубоко. Удары сердца считает. Ей правда уже не так страшно, как на прошлой неделе; ей не страшно, а слезы в уголках глаз — они от того, что жмурится до цветных кругов. Ей нужны пара десятков-сотен вдохов и мысленное «ты сильная, поднимайся» (в какой-то момент звучащее в голове голосом ее отца), чтобы открыть глаза и, натягивая улыбку, оторваться от подушки. Голова тяжелая и ее немного ведет, но Лу губы еще шире растягивает, улыбается так, что сводит скулы («улыбайся так, будто тебе не больно» — едва ли не единственное, что у нее от матери осталось). Это с годами в мантру превращается: улыбайся так, будто тебе не больно; улыбайся так, будто тебе не страшно; улыбайся так, будто ты сильная. Она и улыбается — и иногда ей кажется, что так и есть; реже кажется, что родители бы гордились ею (что родители рядом не кажется никогда). Лу не сложно даже, потому что солнечные лучи светят сквозь полупрозрачный тюль, прохладный утренний воздух холодит голые плечи (а еще дышать чуть легче становится), с ее балкона открывается потрясающий вид — и это выглядит как идеальное утро, которое даже оповещения об обновлениях Каэтаны в инстаграме испортить не могут (она не знает, зачем включает их в первый же день учебного года). Лу не сложно даже — до тех пор, пока она свет в ванной не включает и не упирается взглядом в зеркало. Ее отражение уставшее, но она столько раз его таким видела, она умеет исправлять это. Она в этом профессионал уже — и буквально видит как за считанные минуты глаза начинают сиять, а темные круги под ними скрываются за плотным слоем консилера. Улыбка все такая же широкая-неестественная. Она стоит перед зеркалом еще немного. Смотрит пристально, изучающе; смотрит так, как все в ее мире умеют — чуть склонив голову, недостатки выискивает. Не находит (то есть находит, конечно, находит — она у себя их всегда видит), но для других внешне все почти идеально, а внутрь к ней никто не полезет. Лу поправляет юбку и еще раз приглаживает волосы, в последний момент цепляя жемчужную заколку; думает, что лучше бы внутрь кто-нибудь залез — залез, заставил бы говорить о том, что она чувствует, и докопался бы до правды. Она стряхивает с себя эти мысли вместе с невидимыми пылинками на рубашке.

***

В коридоре она натыкается взглядом на собственные туфли — в паре метров от ее спальни, прямо под дверью Валерио; там же, где она их вчера и оставила — и ей хочется развернуться, прятаться за стенами своей комнаты и не выходить больше никогда. Или позорно сбежать по лестнице, взять со стола ключи и прыгнуть в машину — оставляя дома и вещи и чувства. Не возвращаться сюда никогда. Вместо этого лишь подбородок вздергивает. Цепляет двумя пальцами ремешки туфель, закидывает их к себе, дверью хлопает слишком — и, в то же время, недостаточно — сильно. И злится. Злится-злится-злится. На туфли свои любимые, на дверь и на то, что приходится ездить на такси; (на себя, за то, что вчера так хотелось постучать в его комнату — и, может быть, немного за то, что не постучала, — и на Валерио, за то, что он все только усложняет). И на секунду-другую ей кажется: это злость наружу рвется, мешая спать — и дышать иногда. Думает: злиться есть на что, список вышел бы слишком длинным, думает: это нормально, наверное. Ей бы расслабиться просто — в горячей ванне с бокалом игристого. Или разбить пару тарелок и даже для нее неприлично дорогую вазу в гостиной, и пар выпустить. Вот только за семнадцать лет она злилась так часто, что и не сосчитать — на отца, на прислугу, на Карлу и на Гузмана, и на себя тоже — и все было совсем не так. Она их игнорировала или вела себя подчеркнуто вежливо; она купила полбутика (и ту дорогущую вазу), когда отец сообщил о разводе с Эстер — и, черт, как она злилась тогда. Она всегда держала лицо, как учили. Сейчас за натянуто-широкой улыбкой не осознанное превосходство и железное воспитание, только старая привычка. И осознание это прибивает к земле. Лукреции странно — у нее внутри что-то обжигает, вырывается дорожками слез по щекам и сбитым дыханием; и тот миг, когда она думала, что это всего лишь злость спрятанная, запертая, невыгоревшая — он был облегчением. Хочется и дальше так думать, потому что злиться — легче, злиться привычнее-понятнее, злиться она умеет. Она ждет такси на улице и впервые жалеет, что не курит, думает все же попросить отца о водителе и совершенно точно не смотрит на незашторенные окна на втором этаже. Лукреции странно — Лукреции страшно.