mi hermana

Телефон выдает только гудки, громкие в абсолютной тишине кухни, затяжные, гудки, гудки, гудки. Лу одной рукой на экран жмет снова, и снова, и снова, пальцами другой по столешнице постукивает — уже не нервно, уже с раздражением. Серьезный голос отца в трубке в который раз за вечер просит оставить сообщение. Лу, конечно, примерная дочь, но ни разу даже не дожидается сигнала автоответчика. Пальцем по кнопке вызова опять, говоря себе — сначала мысленно, потом и вслух — что это последний раз; зная, что продолжит звонить, пока отец не ответит. Ей не то чтобы жизненно-важно услышать его голос — Лу просто не любит отменять планы. Разговоры с отцом — всегда планы, они никогда не внезапные, никогда не «я соскучился, дочка», никогда не «я тоже». Она их чуть ли не записывает в ежедневник, чтобы не забыть. Чтобы заранее знать, что сказать, что спросить, где помолчать и когда лучше попрощаться; их разговоры всегда одинаковые. Лу считает гудки, думает: еще два — и автоответчик, думает: сейчас. И вместо «оставьте сообщение после сигнала» тот же серьезный голос отца говорит: — Лукреция, детка! — говорит, выбивая ее из колеи; она замирает с занесенными над столом пальцами, не решаясь стукнуть ногтями. — Прости, я совсем забыл. Сама понимаешь: работа. Как учеба? Она медлит, делает вид, что действительно задумывается. А потом выдает заготовленные фразы про написанный на высший балл тест по химии, про экзамены, про то, как им все уши прожужжали о грядущем через пару месяцев приезде представителей ведущих мировых университетов (они с отцом одновременно усмехаются на словах про государственные вузы). В голове прогоняя их обычный сценарий, она ждет вопросов о Карле (прекрасно зная, что отец ждет не «винодельня на грани банкротства, ее родители на грани развода, Карла — просто на грани», ему хватит привычного «Карла — это Карла, да?»), о Гузмане (понимая, что о нем отец спрашивает не из вежливости, о Гузмане он и правда беспокоится, как и всегда; и Лу беспокоится тоже, но ей и сказать сейчас нечего). Ждет вопросов о погоде у них тут, в Испании, и о том, где она хочет провести праздники; ждет, что отец из вежливости предложит отметить Новый год с ним в Сингапуре, а она из вежливости откажется, потому что рождественского ужина в кругу семьи им хватит с головой. Ждет, ждет, ждет. И не знает, как попросить отца дать ей водителя, чтобы не пришлось объяснять, почему она больше не ездит с братом. Чтобы потом не пришлось отчитываться, где он, как он учится, и что у них произошло. Ей не сложно врать отцу, — она прикрывала и отмазывала Валерио сотни раз до этого, — ей сложно говорить об этом в принципе; она не знает ответа ни на один вопрос. Лу думает: такси — это не так уж плохо. Думает: ну же, папа, скажи, что тебе пора, думает: скажи «поговорим в следующий четверг, как всегда». Ей кажется, будто Вселенная гаденько посмеивается, потому что в следующую секунду отец говорит: — Как твой брат? Уже успел проснуться в какой-нибудь канаве в пригороде или ждет праздников? Лу закусывает губу, матерится сквозь зубы больше куда-то в себя; пальцы снова бьют по столешнице, снова нервно. Она выдыхает тихо. Натягивает улыбку, будто бы все хорошо — будто бы все это правда — и преувеличенно бодро отвечает: — Знаешь, папа, не думала, что скажу это когда-нибудь, но Валерио изменился. Кажется, интернат и правда пошел ему на пользу, — в ответ отец лишь хмыкает скептически, но она продолжает. — Да, да, знаю, мне самой не верится. Это же Валерио, — машет рукой неопределенно, и, отталкиваясь от стула, встает лицом к окну; на стол опирается спиной (пальцы выстукивают по бедру), — это Валерио, его репутация на километры впереди него, а он сам все делал, чтобы доказать, что реальность хуже слухов. — Он и доказывал… Лу его прерывает: — Но сейчас все правда иначе. Он, конечно, не зубрит целыми днями в библиотеке, но и не шляется по клубам ночи напролет. И у него не осталось долгов в этом семестре. А на вечеринках я за ним присматриваю. Все хорошо, поверь. — Лукреция, — она не может понять, чем сквозит его голос, просто продолжает забрасывать его словами, пытаясь убедить хоть кого-то, раз себя не получается. — У нас все хорошо. Все под контролем. Разве я тебя когда-нибудь подводила? В трубке — тяжелый вздох, а потом: — Хорошо, — и с этим «хорошо» Лу выдыхает, а отец спешит сменить тему. — В этом году я прилечу на Рождество раньше. Через неделю, скорее всего. Эстер не сможет приехать, вроде бы она в Чили — он задумывается на секунду, она молчит. — Да, точно в Чили. Не расстраивайся, встретитесь на Пасху. Или летом; (или на следующее Рождество, или через пару лет — повисает в воздухе. Лу пытается улыбаться). Они прощаются смазанно, быстро. Отец говорит, что позвонит, когда будет в Испании. Она бормочет что-то в ответ. Сбрасывает. Выдыхает. — Не знал, что ты присматриваешь за мной на вечеринках, — она дергается от звука его насмешливого голоса. — Или вообще. Лу втягивает воздух судорожно. Оборачиваться не хочется, взглядами сталкиваться — тем более. Они не разговаривали неделями; они друг друга практически не видели. Даже когда Валерио был в интернате, они не были так далеко; ей хочется, чтобы они были еще дальше, и в то же время — нет. Валерио молчит, ждет ее ответа, и она спиной чувствует его взгляд — где-то между лопатками. Время идет — секунды-минуты, она не знает, теряется; оборачиваться не хочется, но она с детства привыкла делать то, что не хочется. С улыбкой и гордо поднятой головой. Оборачивается резко, вскидывает голову — Валерио усмехается. — Я всегда присматриваю за тобой. — Ты игнорировала меня неделями — и смотрит он пристально, чуть прищурившись. Смотрит-смотрит-смотрит. Лу ежится под его взглядом, руки на груди скрещивает, закрывается. Его взгляд тяжелый, и выдерживать его сложно почти физически. И ей никогда еще не было так холодно от его взгляда. И еще ей впервые хочется сдаться. Лу сжимает зубы. Смотрит на него в ответ, голову чуть склоняет, говорит: — Отец прилетает на следующей неделе, — и, чуть тише, добавляет, — пожалуйста, постарайся. Валерио кивает и подходит ближе. Лу перестает моргать. Шепчет: только на праздники, шепчет: всего на неделю, шепчет: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, постарайся. Шепчет-шепчет-шепчет что-то еще, так тихо, что сама себя слышать перестает. Она скорее видит, чем чувствует, как рука Валерио касается ее волос, убирает их от лица. Лу ведет плечами. — Я постараюсь, — и обнимает ее. Обнимает крепко, как раньше, как в детстве. Прячет лицо в ее волосах — она чувствует его горячее дыхание и тепло его тела (и сдаться хочется еще сильнее). Лу утыкается носом ему в шею, вдыхает глубоко, прикрывая глаза. Лу теряется во времени, — снова, — они стоят так долго. Очень долго, и ей кажется, будто минуты сменяются часами. Ей тепло. Она цепляется руками за плечи Валерио; он цепляется за нее тоже. У нее мурашки бегут по шее, по спине, по рукам к кончикам пальцев, когда он выдыхает: — Ты снова соврала ради меня, — задевая губами ее ухо. И затем он прижимается к ее виску, коротко, рвано. И остраняется. — Только не говори, что ты просто хорошая сестра. Валерио уходит быстро, Лу слышит его шаги по лестнице и как захлопывается дверь его комнаты (и она обнимает себя за плечи, потому что мерзнет опять); она не знает, сколько еще стоит в кухне, но его слова застревают внутри — в голове и в горле, мешая нормально дышать.