mi hermana

Воспоминания смешиваются — старые, новые, все в одном цветном пятне перед глазами, и четко он видит только ее темные глаза. Картинки закручиваются калейдоскопом, собственные мысли и слова накладываются фоном. Валерио откидывается на кровать, зажмуривая глаза, трет их кулаками. Цепляет пальцами волосы, встряхивая. Он уверен, что ничего сегодня не принимал. Он уверен, уверен. Он не принимал. Думает: лучше бы скурил косяк, лучше бы достал пару таблеток из кармана рубашки, лучше бы остался в клубе; думает: лучше бы вообще не возвращался. Воспоминания крутятся под плотно сжатыми веками, слова рефреном — изнутри с тихим «блять-блять-блять» наружу. Ему кажется, что он вращается, а комната замирает на секунду, и начинает вращаться тоже. И все вертится-вертится-вертится. Звуки смазываются — он слышит шум машин по мадридским улицам, разбитую бутылку красного полусухого по белоснежному ковру в прошлом году, тихие шаги на лестнице, бесконечно повторяющееся «сестра» разными голосами в голове. Валерио уверен, что сегодня не принимал. Может быть и вчера тоже, — он не помнит, — или он обкурился вкрай. Такого еще никогда не было. Он глаза открывает (и цветные пятна скачут по стенам, искажаются углами), слышит визг тормозов из открытого окна и тихий скрип откуда-то справа. Взгляд ловит движение сквозь пелену — плавное и какое-то обманчиво-уверенное, и затем появляется голос: — Ты серьезно? — слышится так четко, что Валерио голову приподнимает, пытается сфокусироваться. Он снова видит темные глаза Лу (и пытается понять: настоящие ли?), складку между ее идеально симметричных бровей; картинка перед глазами постепенно проясняется: длинные волосы волнами по плечам, сложенные на груди руки. Она смотрит сверху скорее устало, возвышается над кроватью, пытаясь казаться рассерженной, повторяет: — Серьезно, Валерио? — добавляет в голос твердости; но Валерио видит, как она себя за плечи хватает. — Ты обещал, помнишь? Валерио думает: помню; думает: ты же не воспоминание? Лу в ответ лишь смотрит непонимающе и молчит, очередное «ты серьезно?» повисает в воздухе. Валерио моргает дважды, кивает медленно — отвечая и ей и себе (мол, точно не воспоминание). Она прикрывает глаза, вдыхает шумно: — Помнишь и поэтому опять вернулся в таком состоянии? — Я ничего не принимал, — он снова откидывает голову на подушку, поворачивается, почти зарываясь носом в другую, прикрывая глаза. Едва слышит, как она хмыкает. — Отец прилетает послезавтра, Исабель и Марция — на выходных, — она так по-разному говорит про отца и тетушек, что Валерио слабо усмехается в подушку; голос слабеет с каждым словом, но Лу зачем-то продолжает. — Остальные будут только к сочельнику. Просто… Она затихает. И молчит долго; долго-долго-долго. Валерио приоткрывает один глаз, видит, как она все пальцами собственные плечи цепляет (ему кажется, что пальцы ее подрагивают). Она перехватывает его взгляд, (он думает о том, какие же темные у нее глаза, и о том, что это совершенно точно не воспоминание, но лучше бы было оно), и опускается на кровать — резко, будто бы не давая себе шанса передумать; указательным пальцем по предплечью постукивает, и все смотрит-смотрит-смотрит. Говорит: — Просто постарайся, ладно? Он шепчет: — Я постараюсь. И ему кажется, что в этом теперь все их разговоры — бесконечное повторение, дубль за дублем. Они говорят об одном и том же, молчат об одном и том же, днями-ночами, год за годом. Это так привычно уже; так привычно, что начинает казаться правильным. Проблема в том, что они никогда такими не были, правильными (просто кто-то скрывает это чуть лучше). Лу снова вдыхает глубоко — Валерио переворачивается на спину, готовясь услышать, будто бы она снова поверила в его слова. Она тянет. Снова тянет так долго, что он начинает слышать ветер с улицы, и свои мысли — и где-то среди этого вороха ускользает «скажи что-нибудь другое». Он ждет, что она поднимется и уйдет к себе, со словами или без. Уйдет, потому что они так привыкли (и потому что это точно правильно). Она остается; и голос дрожит, когда она произносит тихо, на выдохе: — Отец сказал, что Эстер не будет. Кажется, она в Чили или… нет, или… Ты знал? — Лу вглядывается в его лицо и, видимо, все понимает. — Ты знал. Валерио отвечает простым «знал» и отводит взгляд — скользит им по приоткрытой двери, по раскиданным вещам, по подушкам; смотрит куда угодно, только не ей в глаза. Лу поднимает руку, пальцы тянет к нему, но замирает резко, сжимая их в кулак (Валерио следит за ее движениями, и он бы многое отдал, чтобы не бояться сейчас смотреть прямо, открыто; он боится). Она руку так и не опускает. Валерио долго не думает. Валерио вообще не думает, когда его ладонь находит ее. Сжимает крепко — Лу сжимает в ответ. У нее холодные пальцы и тонкие запястья. У Валерио такая острая необходимость что-то сказать, что слова сами наружу лезут: — Она звонила недавно. Сказала: устала от Австралии, — Лу дергает пальцами, а потом цепляется за него еще сильнее. — Обещала прилететь весной. — Почему мне не сказал? Он не отвечает, глядя на нее снизу вверх (и ему кажется, что в ее глазах стоят слезы, но еще недавно ему казалось, что на белоснежных стенах цветные пятна сходятся-скручиваются в узоры непонятные). Она будто бы и не ждет ответа. Падает спиной на кровать, ноги вытягивает. И глаза рукой свободной прикрывает, (ему кажется: это он падает; еще глубже, глубже). Лу улыбается слабо, говорит: — Помнишь, что было, когда Эстер устала от Испании? Говорит: — Поверить не могу, что она не сказала мне сама. Говорит: — Черт, я все равно по ней скучаю, — она переворачивается на бок, носом по его щеке мажет, глаза поднимает медленно; и каждое следующее слово ударом, — и по тебе тоже. И она их сцепленные до сих пор руки вверх по кровати ведет, останавливает между их лицами. Смотрит так, как иногда смотрела раньше — своими огромными блестящими глазами (его слепит). Они у нее темные-темные, черные сейчас почти, а он все равно видит свое отражение. В голове только: бля-я-ять, вслух: — Лу… Она пальцами по его губам ведет с протяжным «ш-ш-ш». Она шепчет «молчи», ладонь на его шею перекладывая, большим пальцем круги выводит. Выдыхает «я устала» — и губами его губ касается. Не целует, но Валерио едва ли не током пробивает. Он уверен, что сегодня ничего не принимал; уверен, что таких воспоминаний у него — у них — не было, что это сейчас по-настоящему. У него в голове наконец звенит пустота, и он целует ее сам.