Солнце, запутавшееся в белокурых прядях

Hurt|comfort. Солумейт!ау, где соулы снятся друг другу и повторяют во сне одну и ту же фразу. Небывалая свобода разливается в груди Роджера тихим взрывом, заполняя морозный воздух кругом его разгорячённой головы ароматом цветущих каштанов. Он почти физически ощущает, как его тело подлетает к облакам и мягко пружинит по молодой траве. Конский топот – кругом, его любимый вороной приветливо ржёт, летя к нему, лёгкий, прекрасный. Роджер вскакивает в седло и впервые не чувствует себя жертвой. Он – не жертва. Он – обычный человек, с привычными каждому нормальному индивиду потребностями и желаниями. Тело Роджера дышит широко и смело, и каштановый рассвет окрыляет душу восторгом, его ресницы трепещут на ветру. Крылья ветра сдувают с них незамеченные никем слёзы, листья тихо шумят, напевая мелодии влюблённых. Он никого не боится, и он не боится заявить: он – не жертва. *** …Только что скажут в ответ каменные стены и смирительная рубашка? Что скажут решётки на окнах и солнечные лучи жалкими, растерзанными на квадраты урывками? Роджер знает, что солнце появится в высоком крохотном окошке его одиночки без четверти одиннадцать, если верить собственноручно составленным на грязной стене солнечным часам. Может, это и не одиннадцать на самом деле, может это три часа дня или шесть утра, но его личные ориентиры сбиты уже давно, он не сопротивляется больше. Он лучше кого угодно знает, что его беспощадно таранящая грудную клетку свобода делает его заложником трёх квадратных метров, делает его той самой ненавистной даже ему самому жертвой. Солнце для него звучит тревожным перезвоном склянок с яркими слепящими бликами, такими же безжизненно яркими отблесками медицинских ламп на очках санитаров. И его безбашенная свобода только сильнее топит его в отчаянии. Он давно забыл, что барахтающаяся в молоке крыса в конце концов замурует себя в масле, которое сама же и взбила. И Роджер, подобно ей, не имеет сил остановить своё удушающее копошение. *** Порой его посещают странные мысли, и ему кажется, что он может видеть будущее, но он старается не думать о том, чтобы его разлагающее больное начало оказалось правым. Роджер спит чутко, потому что, если он не проснётся на зов, санитары нашепчут врачу, что, мол, снова переборщили с транквилизаторами, надо бы вколоть адреналин. Роджер знает, что это его убьёт, поэтому старается, так старается спать чутко. Ему снится странный человек, Роджер цепляется за свою влюблённость в него, за ещё не убитые лекарствами чувства, как за спасительный круг. Он болезненно ощущает на коже эфемерные касания, корчится в наслаждении от воображаемых ласк, дышит тяжело, стоит увидеть в толпе психопатов и их погонщиков кучерявую шевелюру. Разочарование наступает с каждым оборотом незнакомой головы, с бессмысленно пущенным в пустоту взглядом. Человек – без имени, национальности, профессии, у него есть только ласковая, до слёз рвущая на части улыбка и одна лишь фраза: «Позволь мне быть твоим супергероем». Роджер позволяет раз за разом, разочаровывается и снова позволяет. Если бы он увидел этого человека, то, наверное, убил бы. Ему можно, он – жертва, он – псих. Роджер бьётся в истерике, орёт до сорванных связок, сотни и тысячи раз добегает до спасительного забора, шумом ветра ощущая в ушах вой сирен, с нечеловеческой силой разрывает смирительные рубашки, жаждет свободу как возлюбленную. Он всегда говорит одно и то же: «Я хочу позволить тебе». Он получает взамен горных пиков и вольных конских грив покалеченные квадраты солнца с десяти сорока пяти до восемнадцати тридцати, уколы-уколы-уколы, бороздящие ослабшее одиночкой тело. *** Однажды Роджер решается на отчаянный шаг. Он смиряется. Он не делает больше ни одной попытки сбежать из своего заключения, учится улыбаться лучам-калекам, наслаждаться слабым ветром на коротких выгулах, не опрокидывает отвратительное обеденное месиво, не подговаривает психов сбежать. Он только не знает, как справиться со своими мыслями о его кудрявом нескладном супергерое, который столько всего наобещал ему, а потом так безжалостно бросил. Человек из снов теперь стал человеком-воспоминанием, потому что смирившийся, забывший о желанной свободе Роджер не видит снов. Лицо расплывается в мыслях, оставляя лишь изломанную квадратами решётки улыбку и ту-самую-фразу: «Позволь мне быть твоим супергероем». Он раз за разом отвечает одно и то же. «Я хочу позволить тебе». Однажды Роджер находит в себе силы помотать головой и сказать, чтобы он убирался к чёрту. Улыбка тает в слепящем больном солнце, в стойком искусственном отблеске на очках санитара, а кудрявая шевелюра, наверное, останется такой же кудрявой, даже если Роджер больше никогда не увидит её. Роджер становится примерным, тихим и спокойным. Санитары, шокированные резкими переменами, опускают руки и осторожно обходят стороной. Узлы смирительной рубашки затягиваются сильнее, рваные лучи сужаются до окошка строгой одиночки, выгулы сокращаются. Страшнее психа только притихший псих. Спасибо богу, думается Роджеру, спасибо богу. Ему стало жить немного проще, он сделал ежедневный выгул своим смыслом, и ему стало проще: никуда не рвущаяся и ни к чему не стремящаяся душа опутывается паутиной. Паутина замуровывает солнце в пределах квадрата, оставляет шанс на побег из мысленного заключения, шанс на борьбу за наполненные безудержным светом конские гривы, но Роджер вежливо посылает всё это куда подальше. *** Однажды в его существовании происходит то, что делает существование жизнью. Обеспокоенные санитары через месяц после «смирительного» дня вызывают из столицы лучшего врача, чтобы тот объяснил им, что происходит. Когда врач приезжает, Роджер не удивлён. Он не надеется на его содействие, потому что слишком долго он находится в одиночке с крохотным окном, чтобы иметь ещё хоть какую-то надежду. Роджер умер, осталось тело, что лежит, глядя в потолок и не мечтая даже о своём призрачном супергерое и прекрасном вороном, это тело – оплот подавленной мятущейся души, и оно ждёт своего неестественно закономерного последнего часа. Не может произойти ничего, что изменило бы ход вещей. Врач проходит тихо, Роджер сразу понимает, что это – не санитар: у тех походка тяжёлая, грузная, почти терминаторская. Это и не его врач, потому что тот семенит нелепыми гусиными шажочками, и его смешная маленькая голова качается, как у голубя, при каждом шаге. Эти шаги – новые. Они иррационально спокойные, почти неестественные в этом доме, наполненном невольно сошедшими с ума и теми, кто пытается сдержать их и самим не сойти с ума. Роджер не поворачивается, потому что не знает, что ему сказать. Притвориться буйным, как раньше, или устало посмотреть в наполненные жизнью глаза, силясь прочесть там тайны каштанового ветра? - Я Ваш новый лечащий врач, - раздаётся за спиной. – Вы меня понимаете? Слыша знакомый до боли голос Роджер не отвечает за себя, но его тело подбрасывает в воздух, и паутина, которой он так тщательно опутывал себя целый месяц, болезненно рвёт лёгкие, высвобождая кричащую свободу. Роджер приходит в себя, прижатый двумя санитарами к койке. В руке одного из них привычный до боли шприц, и это – первый раз, когда Роджер не позволит влить в себя делающее его овощем лекарство. Он отчаянно дерётся и кусается, одновременно пытаясь высмотреть сквозь горы санитаровых плеч кучерявую голову и распахнутые в шоке глаза. - Оставьте его, - холодно бросает врач за их спинами, и санитары, недоумённо оглянувшись, покидают одиночку. В их глазах читается, что они умывают руки. Когда они прямо смотрят в глаза друг другу, вселенная не взрывается, колени спокойно несут Роджера вперёд, и бабочки в животе не подают признаков жизни. Наверное, сдохли давно, думает он, неосознанно дыша глубже, чем мог даже мечтать в последний месяц. Улыбка повисает в воздухе, и изломанный квадратами решётки свет раздирает болью облегчения больную глотку. - Позволь мне быть твоим супергероем. Роджер очень старается отвлечься на густую вороную гриву, свернуть от разливающегося внутри каштанового порыва ветра, пружинить прочь от мягкой молодой травы. Но его непослушные задеревеневшие изумлением губы складываются в грубые намётки слов: - Я хочу позволить тебе.