Солнце, запутавшееся в белокурых прядях

*** Брайан часто смотрит в окно. Там, за большим прозрачным стеклом, кипит жизнь, зовя влиться в её свежий поток, но его туда не тянет. За большим засиженным мухами стеклом жизнь бьёт ключом, ядрёное майское солнце швыряет в непролазные толпы людей снопы лучей, но Брайан предпочитает оставаться в полумраке. Он не может выбирать – эта мысль единственная чётко сформировавшаяся за месяцы, проведённые в психиатрической клинике, но он не осознаёт чётко даже этого плачевного факта, ведь у него есть дела куда более важные. Например, корявый квадрат покосившейся двери с яркой щелью между ней и полом. Например, беспокойные стрелки, эпилептически дёргающиеся между двадцать четвёртой и двадцать пятой секундой первой минуты седьмого часа то ли утра, то ли вечера. Это немного отрезвляет – в его день рождения, между двадцать четвёртым и двадцать пятым годом жизни Брайан впервые оказался в этой палате. Скоро уже два года, как он вынужден коротать здесь дни. Палата двухместная. Его сосед по комнате – псих. Брайан вроде бы остатками критического мышления понимает, что они все здесь психи, но вот Роджер – точно не условный. Брайан впервые испуганно выкрикивает «Господи, псих!», когда парень – явно молоденький ещё совсем, как этот ребёнок вообще во взрослой клинике оказался? – при виде Брайана орёт истошно и залезает под кровать, откуда ещё два дня доносится его раздражённое шипение. Врач привычно и с каменным лицом сообщает ему, что это Роджер, Роджер кот, поэтому «против шерсти не гладить, молоко не пиздить, подстилку на окне не занимать». Брайан тогда ещё здоров, но в его здравом уме уже тогда рождается мысль, что Роджер – точно не условный. Он спрашивает у Роджера, но тот молчит. Брайан потом узнаёт, что Роджер никогда не говорит – его родители поэтому и сдали, что котом был. Брайан не верит. Брайан уверен, что родители просто заебались. Брайан быстро привыкает к неспокойному соседу. Он не доставляет проблем, если соблюдать правила, рассказанные врачом, правда иногда срёт под дверь и носится по палате ближе к трём ночи, но это психиатрическая клиника, думает Брайан. Тут такое нормально, так что придётся привыкнуть, думает Брайан. Он вообще-то оказался тут не за дело – какому-то деловому херу не понравились его научные изобретения (видите ли, они людям помогают, а у этого самого хера из кармана качают благотворительное бабло), так что с незадачливым Брайаном разделались быстро и по-деловому. Упекли в дурку, думает Брайан. Психиатрическая клиника, поправляет сам себя, потому что умные слова немного облегчают ядерную войну в его голове. Умные слова всегда спасают ситуацию – и на конгрессах, и в диалоге с дилетантом, и в дурке. Поначалу Брайан строит планы побега, и Роджера в этих планах нет, потому что он действительно нездоров, для него тут будет лучше. Брайан так настойчиво убеждает себя в этом, что в результате и сам начинает верить. Роджер не верит ни во что, кроме сухого корма Вискас и обоссаных тапок Брайана. С недавних пор Роджер, кажется, начинает и в самого Брайана верить – однажды он разбудил своего уже не совсем адекватного соседа мурлыканьем прямо в ухо. Остатками не вышибленного препаратами мозга Брайан понимает, что мурлычет он виртуозно – как и всё, в чём он имитирует кота. Иногда Брайану кажется, что это не Роджер – кот, а все коты – Роджеры, потому что из всех котов, которых встречал Брайан, Роджер самый котовый, самый котистый, он даже больше кот, чем любой другой кот. Эта мысль уже не может оформиться адекватно, потому что лекарства убивают здравый смысл. Брайан клянёт последними словами самого себя за то, что слишком отчётливо помнит финал «Полёта над гнездом кукушки», потому что он уверен – закончит он также, ЭСТ добьёт его сознание, с точностью иглы швейной машинки пришьёт к нему ярлыки и заставит мыслить образами. Так и происходит. Это же жизнь, думает Брайан, лёжа на кушетке, пока его везут в ту-самую-палату. Говоря о ней трясутся от страха даже прожаренные психи, а Брайан обливается холодным потом, сжимает кулаки до кровавых полумесяцев, пока по его щекам тихо текут слёзы страха. Он не боялся так сильно даже когда в подворотне его прижали лицом к стене с вполне очевидными намерениями. Брайану страшно – и это всё, что имеет значение. Возможно, ещё тихое мурлыканье на фоне. Когда Брайан возвращается в палату – он не помнит, да и вряд ли знает. Он ничего не ощущает следующие несколько дней, но отчётливо, почти как здоровый человек, слышит всё, что творится кругом. Кажется, кто-то ругает врача за некомпетентность, кажется, кто-то проверяет его болевой порог, высокий как у мертвеца, кормит через трубки, вкалывает-вливает что-то безвкусное. Кажется, кто-то плачет на его подушке сутки напролёт. Брайану кажется, что это голос Роджера, но Роджер не говорит, поэтому Брайан решает, что Роджер просто мурлычет ему на ухо, чтобы тот выздоравливал. Что Роджер мурлычет план побега и какой-то несвязный бред про копну прекрасных чёрных кудрей. *** Брайан уже не псих – он размытое аморфное пятно на плоском брюхе бытия, и он вряд ли существует. Его сознание – густой тёмный лес, водяная пустыня, акварельные разводы, застывающие маслом на тонком холсте реальности. Он видит образы – не конкретные предметы, и особенно яркие рисует дрожащими пальцами, похожими на ломкие весной берёзовые веточки, на холодном засранном стекле. Получается что-то невразумительное, но важнее только взгляд Роджера – восторженный, с подмяукиванием, ждущий результата. Брайан старается ради него, и то ли он гений, то ли видит то, что хочет видеть, но Роджер уссывается от восторга, глядя на каждое его незначительное творение. Роджер стал ласковым, податливым, совсем ручным. Брайан спит на животе, и Роджер постоянно устраивается на его спине, трётся носом о полюбившиеся густые пряди, невыносимо путая их, урчит довольно даже во сне. Роджер по-детски наивно играет с солнечными бликами в следующий май, и Брайан так умиляется этому, что лыбится как идиот каждый раз. Роджер становится в «охотничью» стойку и мотает задом из стороны в сторону перед прыжком, с вполне человеческим грохотом приземляется на пол и начинает всё снова. Под ними живёт Иисус Христос собственной персоной, и Брайан недавно даже начал ему молиться. Иисус умеет читать азбуку Морзе, как и Брайан, так что они общаются – ни один из них не понимает, что сказал другой, но их это не волнует. Брайан узнаёт, что Крест, на котором распяли его соседа снизу был металлическим, да и вообще бутафорским. Возможно, под ними живёт Джонни Депп, возможно, Ленин, ни один из этих четверых не знает, но всем плевать. Брайан наконец-то понимает, что значит плевать. *** В один день всё идёт кувырком. Раздаются выстрелы, тонут в воплях, и Роджер снова забивается под кровать, шипя и тараща огромные глаза. Это отрезвляет Брайана на секунду – и он будто возносится, как вопящий где-то этажом ниже Иисус. Он видит с высоты всю их хилую компанию – вшивых вечно пьяных врачей, обшарпанные стены, которые позавидовали бы любой заброшке, кучу корчащихся от болезни людей в тесных палатах, воняющих мочой. Особенно ярко он видит, как шевелятся губы Роджера из-под кровати, складывая воздух между ними в отчётливую человеческую речь: «Бежим, бежим, бежим-бежим-бежим, чёрт возьми, бежим!». Но Брайан слишком болен, чтобы принимать эту грязную действительность со странно-не-мяукающим Роджером за реальность. Этого же просто быть не может! Дверь их палаты вышибают ногой, Брайана оглушают прикладом. Падая без сознания на пол, он смотрит в глаза Роджеру и облегчённо вздыхает – не заметили. …Его лупят по щекам с такой же силой, как лупил по мозгам аппарат ЭСТ. Брайан открывает глаза, резко вдыхая – как младенец, только что появившийся на свет, и так же кричит. Изо всех сил, до кроваво содранного горла, до болящих от растяжения челюстей. Вокруг месиво – люди, майская безудержная зелень, винтовки, засиженные мухами стёкла, крики, тихий голос. Брайан не слышит того, что приведёт его в чувство, и поэтому он орёт. Наконец в уши мягко вливается ласковое мурлыканье, где-то рядом со скулой, и Брайан замолкает, не осознавая, что разодрал себе горло. В мурлыканье постепенно вплетется человеческая речь, и Брайан даже не замечает подвоха – это же Роджер, ну что же он… это же Роджер, да? Это же Роджер – как мантру шепчет Брайан, и вдруг слышит: «Да, это я, Роджер» Брайан застывает на секунду, скорчиваясь как от луча боли, вытаращивается судорожно на Роджера напротив и безумно шепчет: «говоришь, не мяукаешь, человек, не кот, не кот, человек…» - и видит напротив безнадёжный не-кошачий взгляд. Брайану страшно от звука тихого голоса, когда тот тихо произносит над ухом: - Всегда мог. Но ты – тот, кто слышит. Брайан взрывается изнутри скопом боли и слепящего восторга, как Роджер, увидевший его каракули на стекле. Он так горд, что гордость разрывает его изнутри, раздирает на части, выжигает внутренности – достоин! - Давай, Брайан, нам нужно бежать, - ласково шепчет Роджер, но Брайан слишком болен, чтобы различать слова – он мыслит образами. *** Они бегут – Брайан не знает, как это называется, он думает только, что кругом фломастерные детские рисунки войны: угловатые, корявые, мерзкие. Роджер – как внезапный пастельный мазок профессиональной кистью из пони. Они добегают до развалюхи, стены которой похожи на стены психиатрической клиники слишком уж сильно. Это и была клиника раньше, узнаёт Брайан от своего вдруг разболтавшегося кота. Голос Роджера одновременно и желанный и противный – Брайана будто укачало в машине, и одинаково тянет блевать и от роз, и от помоев. Он пока не знает, к чему отнести такое явление, как говорящий Роджер. Развалюха становится их домом, и Брайан думает, что это как лёгкий завершающий штрих на тёмном фоне его мрачных последних двух лет.