L'obscurite

      Швейцария вернулся в дешёвую комнатку, так заботливо предоставленную ему — как и всем остальным участникам конгресса, кому повезло меньше, а кому и больше, — хозяином этого города и этой империи, Австрией. Очередное заседание, больше похожее на дешёвый заезжий цирк, не принесло ничего, кроме привычной головной боли и желания поскорее уехать к себе на родину. Хотя нет… было кое-что ещё, но от этого легче не становилось.       Они помирились с Савойей. Ну… по крайней мере, попытались это сделать.       В былые времена, когда мир, казалось, работал гораздо проще, чем сейчас, они были близки. Но амбиции, свои и чужие, способны разрушить что угодно, не говоря уж о дружбе двух человек, которые в полном смысле этого слова даже людьми и не являлись. Эти самые амбиции загубили многих, кто был им дорог, и теперь слепой ненависти пришлось прозреть — оставшимся в живых нужно было держаться вместе несмотря ни на что. Пусть они так и не научились выражать это вслух.       — Блядский Савойя, а…       Едва оказавшись в комнате, Баш запер дверь, скинул ботинки возле входа и устало побрёл к кровати, только чтобы обвалиться на неё прямо лицом вниз. К усталости, вызываемой уже одним видом опостылевших лиц других государств, примешивалось ещё неприятно ноющее и зудящее чувство в груди. Слова никак не хотели подбираться, и это чувство всё ещё оставалось без именования, а то, что подсказывал недоумевающий разум, сразу им же и отметалось, обозначаемое глупым, неправильным и попросту невозможным. Оставалось только бездумно и агрессивно сопеть в подушку от непонимания, что с этим теперь ему делать.       Но воздух всё-таки ему был ещё нужен, и Швейцария перевернулся на бок, а заодно и расстегнул верхние пуговицы рубашки, ощущая острую потребность кожи охладиться. Как будто жар хватил, не хватало ещё лихорадки. Замешкавшись, рука всё-таки скользнула ниже, расстёгивая теперь жилетку, а потом вернулась и к рубашке — фрак был распахнут ещё на лестнице, ведущей на этаж с этой комнатой. Сам Баш упал на спину и разлёгся поудобнее, ослабляя следом и брюки. Признавать происходящее с ним было тяжело даже в собственных мыслях, но ничего с собой он поделать не мог. Грубо надавливая, пальцы прошлись от живота вниз, к члену. За такое должно быть невероятно стыдно, но нужно было что-то с этим делать.       Высвободив орган из белья, Баш очередной раз мысленно напомнил себе, что он идиот, и отвернулся куда-то в сторону, как будто от чужих глаз. Рука, обхватившая член, начала медленно двигаться, заставляя его напрягаться сильнее и отдаваясь приятными ощущениями по всему телу. В отличие от некоторых своих соседей, известных на все Альпы своими похождениями, Швейцария в случае необходимости скорее бы закрылся у себя дома и справился бы со своими похотливыми желаниями сам, чем он сейчас как раз и занимался, но такое приносило удовлетворение лишь поверхностное, тогда как тело время от времени требовало чего-то большего, чем пара минут монотонных движений рукой. И тем не менее, прожжёный наёмник до сих пор не набрался наглости, дабы идти трахаться с кем-нибудь каждый раз, когда организм вспоминал об этой потребности, как бы смешно это ни звучало.       Сжав в свободной руке край жилетки, Баш прикусил губу и начал ускоряться. Пальцы, сдавливающие член, двигались от самого основания к головке, а хотелось, чтобы это движение было не его собственным, привычным до тошноты, а чьим-то чужим, заставляющим тело реагировать совершенно иначе, делающим простые действия более яркими и выразительными и позволяющим почувствовать власть одновременно и кого-то над собой, и себя над кем-то. Своя рука не может дать большего, чем это движение, а другой человек этим вряд ли ограничится. Подразнив таким образом, он может взять орган в рот, а следом и вовсе вставить его в себя, прямо так, забравшись на живот Баша, не давая ему инициативы в процессе, забирая её полностью на себя. Может быть, пора Швейцарии было признаться хотя бы себе, кого на этом месте «другого человека» он сейчас представлял?       Но такое даже в своих мыслях звучало слишком уж неправильно, а потому он абстрагировался от них, сосредоточась исключительно на собственных ощущениях. Рука сжимала член всё сильнее, до приятной, но всё-таки боли, особенно когда она двигалась, а двигалась она всё чаще. Выпустив жилетку, Баш опустил вторую ладонь к промежности и провёл ей по внутренней стороне бёдер, так что почти задел яички случайно, но тут же прошёлся и по ним. Сквозь зубы вырывались с трудом сдерживаемые частые выдохи, наполненные злостью, но исключительно по отношению к самому себе; светлые ресницы прикрывали слегка закатанные глаза, что всё пытались глядеть на эту комнату затуманенным взором, но вряд ли осознавали находившееся перед собой. К головной боли примешивалось отравляющее наслаждение, а его пик приближался с каждым сокращением мыщц, и оттягивать его с каждой секундой хотелось всё меньше. Ещё одно грубое движение, дополненное бессвязным мычанием, и спина неосознанно выгнулась ему навстречу, рука замерла, а в воздухе, следом и на белой простыне оказались белые капли горячей жидкости, Швейцария упал обратно и позволил себе громко выдохнуть, в бессилии восстанавливая дыхание.       Глаза совсем закрылись, вторая рука упала на лоб, а та так и осталась лежать между ног. Хотелось так и отрубиться, уснуть прямо в костюме, желательно ещё и навсегда, хотя до этого в сон особо и не клонило. Неправильно это всё, неправильно. Но в жизни Баша было и без того очень много неправильных вещей.       — Эй, ты, говно!       Наступившую тишину вдруг прервал стук в дверь и чужой, хотя и до бешенства знакомый голос. Савойя.       — Ты в курсе, что я в соседней от тебя комнате, идиота кусок?