Вазелин

      Несмотря на то, что мне пообещали ответить в любое время, когда бы я ни позвонил, мне все равно не верилось. Романыч же тоже человек, а не какой-нибудь вампир, он спит ночью и будет не рад моему звонку. А то и вовсе его не услышит. Эти мысли накрыли меня, как раз когда я в очередной раз проснулся среди ночи от скрипа кровати Саши. Дропа не было, тяжёлых мыслей тоже, но позвонить хотелось. Просто проверить, реально ли Романыч ответит и будет ли говорить со мной. Детские, неправильные мои капризы, чисто исследовательский интерес, который теперь точно аукнется мне поркой, если не получится его унять. Но… какое правило я нарушу, если позвоню? К учебе это не относится, врать я не собираюсь — сразу скажу, что просто проверял его слова, приказов на этот счет мне не поступало. Разве что уважение можно сюда за уши притянуть, ведь я таким образом просто поиздеваюсь над Романычем, но если сразу извиниться тысячу раз, то ничего страшного не должно случиться. Не хочу в первые же сутки нарушать правила, мне хотя бы до среды продержаться, чтобы Романыч не ругался при встрече.       Не могу пересилить свое любопытство, а потому поднимаюсь и вслепую нахожу под подушкой телефон, а на стуле за единственным столом на нашей половине теплую кофту, потому что в коридорах довольно холодно. Выйдя из комнаты на свет, понимаю, что случайно захватил Сашину вещь (только он осмеливается на детский и слишком яркий стиль почти во всем), что и неудивительно: мы оба неряхи и разбрасываем одежду где попало. Возвращаться не собираюсь, думаю, он не обидится, если я одолжу его кофту. За эту неделю мы с ним уже почти срослись, так что обмен вещами — это мелочи. Иду к окну в конце коридора, на ходу открывая телеграм. Думаю пару секунд, скопировать номер и позвонить через телефон или сразу в приложении, и все-таки решаю через приложение. Страшно нажать на голубую кнопку с трубкой, но с резким выдохом все-таки делаю это. Порка в конце недели и так была неизбежна, а эта наглость не такая уж страшная, так что не сильно усугубит моё положение. Так уговариваю себя, слушая гудки. Пока жду ответа, дохожу до окна и забираюсь на пластиковый подоконник. Холодно от сквозняка, но здесь меня хотя бы никто не подслушает.       — Да, Валюш, я слушаю, — откликается трубка спустя, наверное, минуту, за которую я успеваю подумать, что мне не ответят. Но эта привычная хриплость спросонья, теплые интонации, которые обещают терпеливо выслушать и поддержать… И это приторно-сладкое «Валюш», за которое любого другого я давно бы убил, а от Романыча это слышать приятно. Из его уст это не издевательски, а мягко, как нежное прозвище. Кусаю губы, боясь признаться в своей выходке, мгновенно превратив все тепло ко мне в гнев. — Мальчик мой, не молчи. Расскажи все, — толкает меня к честности. Надо быть честным, чего бы мне это ни стоило. Этого от меня ждут.       — Я… простите, у меня все хорошо. Я просто решил проверить, правда ли ответите. Пожалуйста, простите, что разбудил, — шепчу в трубку, ожидая услышать крик. Или просто ругань, обещающую мне наказание, но никак не хриплый смех, теплый и искренний, нисколько не издевательский. Продолжаю зверски терзать нижнюю губу, не понимая, что происходит. Кутаюсь в чужую толстовку оверсайз белого цвета с Микки Маусом на груди. Дышу чужим гелем для душа и запахом тела, потому что она не стираная и Саша ее уже носил. AXE… обожаю. Вообще всю их линейку ароматов. Мне самому не идет абсолютно, но на других офигенно. Ну хоть что-то в Саше хорошо.       — Ну что, проверил? — спрашивает, когда прекращает смеяться. Нисколько не угрожающе, просто подкалывает меня, а я тихо угукаю, готовясь сбросить. Ну вот и чего я добивался? Конечно же Романыч мне всегда ответит и выслушает, если будет нужно. Не стоит и сомневаться в этом. — Зачем ты позвонил? Только честно, Валюш, не надо нарушать правила. Я знаю про твой чуткий сон, но не верю, что ты проснулся и просто так решил позвонить, — читает меня как открытую книгу. Жутко от этого, но спокойнее говорить правду. Иногда мне вообще кажется, что Романыч уже все обо мне знает и просто заставляет меня самого осознать это и озвучить, повторить. О да, он дрочит на повторения фраз, это я уже понял.       — Не знаю… Засомневался. Подумал, а что если бы у меня сейчас был дроп, как бы Вы отреагировали. А потом подумал, что Вы тоже человек и спите ночью, что мой звонок Вас разбудит. Захотелось проверить, как это все, — говорю спокойно. Наказания не боюсь, наоборот, жду только закономерную поддержку. Думал, что просто проверю и сброшу, а в итоге мы все равно говорим о моих тараканах. — Простите ещё раз, что потревожил Вас, — не могу перестать извиняться. Даже думать не хочу, как бы я отреагировал, если бы мне кто-то просто так позвонил ночью, а он ничего, терпит и готов даже тратить силы на то, чтобы копаться в моей голове и рассеивать все сомнения. Ему даже силы воли хватило не нагрубить спросонья, что вообще величайший дар.       — Теперь ты мне веришь? Если ты будешь искать у меня поддержки, то всегда ее получишь. Я не предам тебя, мальчик мой, — обещает то же самое, что и несколько часов назад в машине, но сейчас констатирует очевидный факт. Снова угукаю согласно. — А теперь расскажи мне, где ты и в чем. Максимально полно окружающую обстановку, — по щелчку меняет тон с обеспокоенного и участливого на тягуче-бархатный, таким только приказы во время сессий отдавать. Сессия по телефону получается. Подбираю ноги в шерстяных носках под себя, оставляя на полу резиновые сланцы. В паху медленно и сладко тяжелеет, когда я отклоняюсь на стену за спиной, предвкушая непонятно что.       — В коридоре общаги. Тут холодно и вырвиглазно светло, особенно после темной комнаты. Сижу на подоконнике и смотрю на многоэтажку напротив. Темная такая. Но я вижу окно, в котором горит свет и ходят тени — тоже кто-то от бессонницы мучается… или убивают кого, не знаю, — проваливаюсь в бред, поддавшись импульсу озвучивать все, что попадается на глаза и приходит в голову. Романыч усмехается, но не перебивает меня, но я понимаю, что пора бы к себе переходить. — На мне носки шерстяные синие с белыми снежинками. Были ещё черные сланцы, но они на полу сейчас. Треники серые, они тоже теплые и с какой-то ватной подкладкой. Футболка обычная черная и толстовка моего соседа по комнате, потому что я идиот и в темноте схватил чужое. Она приятно пахнет «Аксом»… Белье тоже описывать? — погружаюсь в описание, чуть прикрыв глаза. В паху ломит, хотя ничего не происходит вроде, темы секса и близко нет, а сексуальное напряжение искрит. Поглаживаю себя между ног, пока что едва ощутимо из-за плотных штанов, но с каждым движением все сильнее нажимаю. Ммм… как приятно. В трубке тяжелое дыхание тоже настраивает только на самые пошлые мысли. — Боксеры обычные. Серые, — отвечаю, как раз забираясь рукой в штаны. Прилагаю максимум усилий, чтобы не стонать в трубку.       — А сейчас, мой хороший, ты встанешь с подоконника и пойдешь в комнату. Снимешь чужую толстовку и вернешь владельцу, накроешься одеялом и заснёшь до самого утра. Завтра у тебя тяжёлый день, мальчик мой, а тебе нельзя спать на парах, — снова приказывает, и я тихо, все так же не издав ни звука, кончаю, не совсем контролируя себя и свое тело. Очень ярко, до искр под опущенными веками и судорог по всему телу. Все-таки прокусываю губу до крови, и только эта боль позволяет мне прийти в себя и, равномерно заливаясь краской, осмыслить приказ и сформулировать ответ.       — Как скажете, Владислав Романыч. Доброй ночи, — говорю севшим от стыда голосом. Сбросить сам не решаюсь, жду коротких гудков в трубке. Я только что подрочил и кончил, пока Романыч висел на телефоне! Ему надо об этом знать? И правило про честность не даёт мне заключить однозначное «нет». Равномерно краснею не только лицом, но и ушами и даже шеей. Едва не хнычу от этого сжирающего все внутренности стыда.       «Я подрочил под наш разговор. И кончил. Умоляю, простите за такие подробности, я просто пытаюсь быть честным», — пишу и ещё минут пять ломаюсь над тем, отправлять это или нет. Стыд, убивающий, сильнейший за всю мою жизнь. Но понимаю, что ещё хуже мне будет, если Романыч каким-то образом все узнает и будет ругаться за нарушение правил, так что дрожащим от напряжения пальцем я нажимаю «отправить». Закрываю глаза, не желая смотреть на ответ, который приходит тут же. Зашвырнуть бы телефон куда подальше, но я обязан прочитать. «Я тоже», — очень короткое, но настолько емкое, что меня мгновенно бросает в жар. Он тоже! Мы оба мастурбировали, но он на речь своего саба, а я на свою собственную. А ещё я подросток, который по брачному поведению мало чем отличается от кролика, но он-то взрослый мужчина… Он хочет меня, откровенно, не скрывая этого, ведь никто не заставлял его говорить мне правду.       Автоматически опускаю ноги в сланцы и иду обратно в комнату. Я не в шоке, мне не страшно, но все равно почему-то не по себе. Сейчас ярко осознать чужой интерес к своей персоне всегда будоражит, а Романыч ещё и сильно старше меня и мой Доминант. Я тоже Романыча хочу, но не больше, чем любого другого мужчину в своей жизни, как-то фоном, как представителя любимого мною пола, особенно не выделяя его, но иногда напряжение между нами так и искрит. Может, это полностью взаимно. Вчера он тоже хотел подрочить на то, как я послушно повторял правила? Плавит от этой ситуации. Я его хочу, он меня тоже, но секса у нас никогда не будет, потому что это часть его границ. И я должен их уважать, ведь он уважает мои и не требует от меня того, что я четко обозначил как неприемлемое. Добираюсь до кровати и ложусь под одеяло, все ещё находясь немного не в себе, а потому не сразу понимаю, что весь мокрый от спермы и смазки. Сейчас бы в душ, но, черт, мне приказали лечь спать и гигиенических процедур в списке не было. Краснею снова и лезу в телефон.       «Можно мне в душ?» — пишу, очень надеясь на «да». Романыч садист, но не заставит же ложиться спать перемазанным в сперме… «Нет», — разбивает все мои надежды. Скулю в подушку от стыда и отчаяния, хочу ещё поторговаться, рассказать, как мне стыдно и неприятно, как там все мокро и уже просачивается через трусы, пачкая треники. «Ещё минута в сети, и ты нарвешься на наказание», — запрещает мне снова писать ему. Пишу только скромное «извините» и выключаю телефон, убирая его под подушку. Стыдно, неприятно, но самое страшное, что от своего же подчинения чужой воле, от осознания того, что я сейчас лежу весь грязный и мокрый, красный как рак, и даже не думаю идти в душ, только потому что Романыч так сказал, внизу живота снова скручивается тугой жгут. Чужой приказ, унизительный, неприятный, но от него у меня снова стоит камнем, а я даже подрочить не могу, потому что это тоже мне нельзя. Мне нужно спать, но сон не идёт. И не мудрено, потому что от переизбытка чувств я уже заплакать готов.       Новые чувства, до этого совсем мне незнакомые. Стыдно, противно, унизительно, но нельзя, а от этого приятно до тянущей ломоты, до жгучего желания все-таки забраться в трусы и передернуть второй раз, безотказно скользя по ещё старой смазке и сперме, точно зная, что за это меня накажут. Хнычу, обнимая край подушки. Невыносимо хочется, жарко, больно, но нельзя. Даже на живот перевернуться боюсь, потому что могу не удержаться и начать одними только движениями бедер тереться о матрас. Поджимаю ноги, лежа на боку, и очень стараюсь даже интимные мышцы не сжимать, чтобы не кончить и не писать позже Романычу об этом. Потом плачу, когда возбуждение становится совсем болезненным. Чувствую себя ничтожным, маленькой песчинкой рядом с Романычем и его волей. Полностью прогнувшимся под него, униженным. Сам себя довожу до исступления, просто раз за разом прогоняя по кругу мысли о том, что мне мокро и противно, но я не иду в душ, потому что мне запретили, а от осознания этого у меня стоит, но я не дрочу и пытаюсь заснуть, потому что мне приказали.       Сжимаю зубами наволочку, а руки в кулаки под подушкой, случайно коснувшись телефона — виновника всех сегодняшних моих бед -, и кончаю, не притронувшись к себе, не сжав ни одну мышцу в паху, не сделав вообще ничего, на одних мыслях, причем не поверхностно, как у меня получается выдать в душе, когда все условия для этого созданы и порою приходится довольно долго гонять в ладони член и массировать пальцами простату, а глубоко и основательно. Это когда сознание машет ручкой и прыгает прямо в пропасть бесконечного удовольствия, болезненного и тягучего, такого стыдного, но чистейшего, отборного и концентрированного. Суууука… Сразу после этого засыпаю, полностью вымотанный, и сплю без снов до самого звонка будильника. Даже пугаюсь следующего пробуждения через такое длительное время. Думаю, что будильник прозвенел ночью и разбудил всех соседей. Мой организм уже привык спать урывками, а иное для него сродни коме.       Между ног все высохло и склеяло, стянуло нежную кожу. Двигаться невыносимо, особенно под удивленным и крайне заинтересованным взглядом соседа. Краснею и как можно быстрее сбегаю в душ, где приходится ещё постоять в очереди, чуть не умирая от стыда. Долго и мучительно отмываюсь от засохшей спермы, а так как будильник поставлен на обычное время, а не на час раньше, естественно ничего не успеваю. Очень сильно опаздываю на первую пару, и меня спасает только то, что лекцию по истории читает милый старичок, который не очень обращает внимание на то, что происходит в аудитории. Теперь Саша двигается, освобождая мне место, и пытается заговорить со мной, но я помню правило про учёбу и прошу его не отвлекать меня. Стараюсь сосредоточиться, что-то записать и запомнить, но это очень сложно. Скучно, время тянется невыносимо, а мне нельзя ни на что отвлечься. Только слушать бубнеж про крещение Руси и писать. Не отвлекаться на свои мысли и пришедшее сообщение, на фильм, который смотрит мой сосед… Невыносимо, но надо потерпеть, это приказ.       К концу пары начинаю разбираться в истории, даже могу поймать интерес к новым знаниям, но это так, мертвому припарка, все равно молюсь на окончание этого бесполезного урока. Словно наркоман, как только преподаватель провозглашает окончание лекции, лезу в телефон. «Прости, я переборщил с тем, чтобы не пустить тебя в душ, это было жестоко. У тебя все хорошо?» — сообщение от человека, который со вчерашнего дня держит меня на привязи. Жестокий, но справедливый, всегда готов извиниться, если не прав, совсем не боясь уронить свой авторитет. И эта забота, от которой тепло щемит в груди… обожаю его. Я бы сказал, люблю, но не как парня, а как близкого родственника. «За ночь все засохло и пришлось долго отмываться с утра, и из-за этого я сильно опоздал на пару. Простите, пожалуйста. Зато я честно слушал лекцию и теперь специалист по древним славянам… А ещё между тем, как я вышел из сети вчера ночью и заснул, произошло ещё кое-что, о чем мне очень стыдно рассказывать Вам», — отвечаю очень подробно, но все равно пользуюсь лазейкой в правилах, позволяющей мне недоговаривать.       «Что именно? Ты нарушил приказ?» — старается выпытать из меня Романыч, и меня уже мелко трясет от стыда, как только пытаюсь сформулировать ответ. Сказать ему, что я кончил без рук от мысли, что мне все запретили? Не могу. И это слово «не могу» сразу наталкивает меня на правильную мысль. Именно «не могу», а не «не хочу», и поэтому мне можно прибегнуть к крайним мерам. «Нет, я не нарушил правила. Я не буду рассказывать. Красный», — пишу, и сразу гора с плеч. Стена, замок, предохранитель. Я в безопасности и моя психика тоже, меня не имеют право пытать для подробностей. «Ты меня очень заинтриговал, но не бойся, я не буду больше пытаться узнать. Рад, что пока ты не нарушил ни одного правила», — принял мое стоп-слово и прислушался, даже не заикнулся о том, что я не имею права его применить и нужно рассказать. Так и должно быть, и мне очень приятно. С Романычем все безопасно и правильно, надежно и тепло. А вот то, что я не нарушил ни одного правила, мне слышать странно. А как же опоздание? Спросить не успеваю, начинается следующая пара, на которой мне тоже нельзя отвлекаться.       Снова ограничения. Непривычно, когда ежесекундно Романыч словно за спиной у меня и внимательно наблюдает за тем, чтобы я был послушным. Будоражит, возбуждает и приятно давит неусыпный контроль и вечное нельзя. Наконец последняя вторая пара кончается. Суббота, поэтому день короткий, но все равно я выжат необходимостью сосредотачиваться, не отвлекаться ни на что и писать. В понедельник умру после четырех пар, наверное. «Как не нарушил? А опоздание?» — пишу, выходя из здания факультета. Вежливо отказался от предложения Саши доехать до общежития вместе, потому что хочу погулять. Наконец выходные, в которые я могу себе это позволить. «Это нехорошо, но пока расслабься. Позже будем работать над этим, а пока освойся с минимумом правил», — получаю ответ, который просит меня успокоиться, но я все равно напрягаюсь. Мне обещают ещё больше правил, ещё больше запретов. Романыч не сразу берет меня в оборот, осторожно начинает настраивать меня на новую жизнь. Я его творческий проект, поделка из пластилина, которой сначала придают примерную форму, затем более глубокую и узнаваемую, и уже после мелкими стеками выдавливают детали. От осознания этого меня пробивает сладкая дрожь.       А в воскресенье День рождения Сереги, и я не могу не воспользоваться этим предлогом, чтобы наконец помириться. Главная претензия ко мне из-за того, что я не умею готовить, и я думаю сделать в подарок торт. Это дико сложно и без помощи Саши мне не обойтись, но даже он отговаривает меня от идеи печь коржи и советует купить готовые и собственноручно смазать их кремом, который он поможет мне сварить. Он тоже ничего не умеет, но надеется совместными усилиями справиться, и мы принимаемся за дело. Готовка не превращается в ад только за счёт того, что мы дурачимся и много шутим над тем, как у нас не получается ничего отмерить на глаз и все едва не сгорает. В итоге, получается слишком сладко, а от корицы обычный белый крем становится коричневым, но все-таки мы сами, а я и вовсе первый раз делаю на кухне что-то сложнее бутербродов. Очень надеюсь на то, что Серега оценит. Хватит уже дуться друг на друга, уже даже не больно от старой ссоры, а тошно. Хочется уже помириться и снова нормально общаться.       Дарим подарок вместе с Сашей, потому что делали тоже вместе, а Сережа просто в шоке, когда Саша неожиданно сбрасывает с себя все участие, соврав, что я делал все сам, а он только нашел рецепт и следил за процессом. Улыбаюсь лукаво, когда меня обнимают и обещают больше не злиться. За чаем, правда, Серега осторожно намекает на то, что обратно не переедет, потому что не хочет терпеть мой бардак, да и бывший сосед Саши в ужасе от перспективы принимать его обратно. А я понимаю и не против. С Сашей мне хорошо, он не ругается на меня за беспорядок и тоже везде бросает свои вещи в будни, а в выходные мы вместе это убираем, чтобы не превращать комнату в помойку. Так мне проще и спокойнее, чем пытаться мириться с педантом Серегой, который очень любит, чтобы всегда было чисто, а не только по праздникам. Никто же не мешает нам дружить, даже если он в «Нарнии». Он мне друг, но жить нам вместе нельзя — это факт. Снова разругаемся вдрызг, чего мне точно больше не надо.       — Я люблю тебя, понял? Не стыдно, что бросил меня на целых две недели? — говорю в шутку, привыкнув к такому откровенному общению с Сашей, а Серега ощутимо напрягается. Ведь первым его условием, когда он в девятом классе вновь постучался ко мне в дверь, краснеющий и бледнеющий, как оказалось, уже не за стыд перед моей ориентацией, а потому, что отказался от друга только из-за такой мелочи и теперь боялся, что его не простят, было «Не влюбляйся в меня, вообще даже не думай». — Как друга, конечно же! — поправляюсь тут же и несу очередной малюсенький кусочек торта ко рту, чтобы не болтать лишнего. Невкусно, слишком сладко и аж в носу щекотно от пряности, но Сереге вроде нравится. Он вообще любит все чересчур в еде, а я даже кофе пью без сахара ради более спокойного ровного вкуса.       — Дорогие мои, я же сейчас расплачусь от умиления! Ну и зачем вы ссорились? Мне бы такого друга, блин… — откровенничает Сашка, пряча взгляд в большой черной кружке с надписью «Звездные воины». И правда поджимает губы, готовясь проронить слезу по такому случаю. Я ярко возмущаюсь на такие слова, говорю, что я и есть такой друг, а он меня сейчас сильно обижает, не беря в расчет. Набрасываюсь на него с объятиями, совсем забыв про чашку в его руках, и в итоге обливаю нас обоих. Смеемся, пытаясь стереть это безобразие полотенцем, которое подсовывает мне тоже ржущий в голос Серега. Ну вот, потерял единственного друга две недели назад и чуть не повесился от безысходности, а теперь и этого вернул, и нового приобрел — лучше и не придумаешь.       Отчаявшись стереть чай, просто забиваем на это и весь вечер распиваем чаи с тортом, говоря обо всем подряд, легко и тепло. Даже Сашка вливается в общение с Серегой без препятствий, хотя второй порой и морщится от пошлых намёков. Ближе к ночи заваливается и четвертый наш сосед, который очень кстати приносит в подарок бутылку белого вина, которое мы тут же и распиваем буквально по паре глотков на четверых. Ребята говорят — кислое, а мне с приторным тортом как раз, да я и не то чтобы искушен в алкоголе, чтобы судить. Душевно посидели, тепло и дружно, и я даже знакомлюсь с четвертым нашим соседом. Он тоже смеется над моей дырявой памятью на имена, но не злится, вроде как даже понимает. Говорит, что по паспорту Дамир, но очень просит называть себя Димой, чтобы не смущать никого. А я не могу сдержать удивление: ну ни разу он не похож на Дамира. Обычный разрез глаз, кожа, может, чуть смуглее, но вполне можно скинуть на каникулы у моря, волосы художественно выгоревшие… Классный, одним словом, и, видно, я слишком откровенно пялюсь, потому что этот Дима легко щелкает меня по носу и просит не пускать слюни.       Я смущаюсь и извиняюсь. Странно, что не кричит и не возмущается, просто спокойно просит не пялиться, как и я бы, наверное, попросил, если бы заметил на себе откровенные взгляды от полузнакомого парня. Гей или нет? Я, конечно, понимаю, что в нашей комнате и так превышена всякая адекватная концентрация голубого населения на квадратный метр… И все-таки? Спросить напрямую не решаюсь, залпом допиваю вино из чайной чашки и вызываюсь пойти помыть посуду, чего обычно от меня не добьешься. Дима присвистывает мне в спину и говорит что-то настолько колкое на тему моего смущения, что у меня от яркой эмоции почти сразу вылетело из головы. Проглатываю это, звеня тарелками в раковине. Оттираю жир и сахар, имея возможность успокоиться и вернуться в комнату уже с образцовым покер-фейсом. «У тебя же есть мужчина. Тот на Р… У вас все хорошо?» — пишет мне в сети Саша, чтобы не палить наши личные разговоры. «Конечно. Просто залип в пустоту, а этот придурок принял на свой счет», — отвечаю огромную ложь. С «тем на Р» у меня вообще ничего, а Дамир реально классный, но он практически точно натурал, не бывает чтобы в комнате на четверых трое были геями.       От Романыча сообщение с вопросом, как прошел день, приятный сейчас и успокаивающий после инцидента с Дамиром. Я и раньше пялился на парней, даже очень откровенно, но сейчас меня заметили и прямо пристыдили, за что досадно. Теперь даже вскользь на этого красавчика не взглянешь, чтобы не нарваться на очередную подколку. «Простите, что долго не отвечал. У друга сегодня День рождения, пили чай… и не только чай с тортом, который я сам для него приготовил. Он меня простил за старую обиду, так что сейчас все просто отлично. И я заново познакомился с ещё одним соседом по комнате, он классный. Но сказал не глазеть на него», — отвечаю путано, чувствуя, как вино мягко дало в голову. Из-за того, что почти не пью, алкоголь очень легко на меня действует. Я определенно не пьян, но чувствую приятную сухость во рту и легкий туман в мыслях.       «Говоришь, что выпил, а печатаешь бодренько и даже вполне осмысленно. Что за мальчик? Опиши мне его, я хочу знать, в какие руки тебя отдаю», — словами накидывает на меня лассо, но слабое, обещая легко отпустить. Он меня отдает… Как будто я и правда его племянник, которого он поведет под венец. «К сожалению, он натурал, так что мне ничего не светит. И пили мы не много, по глотку вина — ерунда», — отвечаю сразу, снова чистейшую правду, даже особенно не ломаясь. Горжусь собой за то, что до сих пор держусь и соблюдаю правила. Может, даже заработаю поощрение в конце недели, почему нет? «Осторожнее, не нарвись на гомофоба. Не выпячивай свою ориентацию лишний раз, береги себя. И по поводу алкоголя: можно, но осторожно. Знай меру, чтобы не мучиться от похмелья на парах, и за сутки до нашей встречи не пей», — снова заботливо вправляет мне мозги, совсем не ради того, чтобы поднять свой авторитет, а потому что это тоже форма заботы. За сутки не пить… Вовремя я это узнал, спасибо, что сейчас понедельник, а не четверг, а то было бы неловко. Печатаю стандартное «как скажете» и отправляю, как раз когда на циферблате высвечиваются красивые нули.       Черт! Мне нельзя ложиться после полуночи. Как Романыч сказал: «Просыпайся сколько угодно, это твоя физиология, но после полуночи ты должен быть в своей постели и стараться заснуть», — это отчетливо помню, а потому сразу же, словно обжегшись, бросаю телефон под подушку, выключаю свет и накрываюсь одеялом с головой. Саша конечно же спрашивает, что у меня случилось, но я не отвечаю. Даже на звук входящих сообщений не реагирую, хотя это наверняка Романыч. Чуть не нарушил приказ, едва не влетел на наказание, но успел и, надеюсь, это мне зачтется. Очень хочется прочитать, что мне написали, успел ли я выйти из сети или нужно было это сделать до того, как часы показали ноль — не знаю, но хочу сделать все от себя зависящее, чтобы смягчить свое положение. Еще долго не могу заснуть, потому что перепуган перспективой быть наказанным за свою же глупость, но все-таки отключаюсь. Ночью закономерно просыпаюсь и только тогда разрешаю себе прочитать сначала угрожающее «Получишь за то, что не спишь после полуночи», а потом уже через пару минут, видно, заметив, что я ретировался из сети, даже не прочитав это предупреждение, «Ну надо же, какой послушный мальчик». Самодовольно улыбаюсь и уже со спокойной душой засыпаю снова.       Понедельник ещё ничего в плане академической нагрузки, а вот во вторник я полностью осознал, каково сосредотачиваться на каждой паре, потому что предметы сложные, непонятные и сбросить напряжение, отвлекшись, мне нельзя. В конце семинара по анатомии растений, на котором мы опять работали с препаратами, что-то бесконечно рисовали и записывали, отвечали на вопросы, я одновременно с «пожалуй, на этом все» ложусь лбом на парту и едва не поскуливаю от головной боли. Почти сразу приходит обеспокоенное сообщение от Романыча с вопросом, что так меня подкосило, а я честно отвечаю, что устал, а у меня впереди еще пара. «Ты большой молодец», — читаю ответ, и это даёт мне сил не унывать и отсидеть так же прилежно ещё и социологию. Сашу беспокоит моё состояние, он много раз пытается спросить, чего это я так резко взялся за учёбу, а я только отмахиваюсь. Не могу же я прямо сказать ему, что «мой мужик» по совместительству мой Доминант и я выполняю его приказ, а другого оправдания своему странному поведению придумать не могу.       С перегруженной знаниями головой тащусь в библиотеку, потому что надо позаниматься, чтобы не получить плохие оценки за домашки и устные ответы на семинарах, и здание факультета покидаю глубоко под вечер. Случайно сталкиваюсь с Романычем на выходе, и он замечает меня, даже сухо здоровается, но не предлагает подвезти, а я не хочу напрашиваться. Вне наших неформальных встреч он словно специально подчеркивает то, что я всего лишь его студент и ничего больше между нами нет. «Не хочу встречаться с тобой до пятницы», — это сообщение помню прекрасно и уверен, что с тех пор ничего не изменилось. Я просто строчка в его расписании. Так же, как он — в моем. Я все-таки освоил по совету Романыча гугл-календарь и теперь заношу сюда все свои планы, что отлично бережет мои дела от срывов по забывчивости. Моя жизнь приобрела скелет после расписывания каждой мелочи по минутам, и в этом я тоже вижу влияние Романыча: я принимаю ту форму, которая нужна ему, и не очень-то против.       А в среду происходит страшное: объявляют результаты прошедшей контрольной, за которую у меня ожидаемо неуд, и я с тяжелым сердцем сообщаю об этом Романычу. Спрашиваю, буду ли я наказан за это, ведь накосячил я, ещё когда не был его сабом, а результат пришел только сейчас. «Это сложный вопрос. Не унывай и продолжай соблюдать правила. Не надо думать, что если один раз накосячил, то в остаток недели можно пуститься во все тяжкие», — отвечает, а я честно отвечаю, что и не помышлял о таком. Меня в теории уже познакомили с уровнями боли и предупредили, что хорошо умеют работать с ее оттенками: будет хуже, если нарушить больше правил. Пока что можно на порку линейкой по ляжкам рассчитывать, а не на ремень. Держусь до конца недели без нарушения правил на одном упрямстве, но все равно с тяжелым сердцем иду на встречу в пятницу. Больше не экспериментирую с поездками до общаги, сразу с утра одеваюсь парадно и просто занимаюсь в библиотеке и чуть-чуть гуляю после пар до назначенного времени.       Даже вовремя прихожу, хотя и прямого приказа об этом не было, и если бы не моя старая ошибка, то мог бы даже заработать первое поощрение. На первый раз и за сразу же идеальное поведение оно могло быть даже очень приятным, но что уж теперь. Настолько удручен, что Романыч не просто нейтрально спрашивает о причине, а сразу о том, где я так крупно накосячил. Я честно отвечаю, что расстроен тем, что старался в течение недели, а все равно получу наказание, но Романыч просит меня расслабиться и пока не думать об этом. Сначала долго говорим о результатах недели и моих впечатлениях от правил. Ну, больше говорю я, а Романыч просто задает вопросы, вдумчивые, очень точно бьющие в суть. С помощью них я сам себя убеждаю, что с правилами жить проще и Романыч нисколько меня не тиранит, а просто помогает мне идти по правильному пути. И не то чтобы я раньше думал иначе, просто с проговариванием вслух осознал окончательно и уверился.       Потом мне объясняют новое задание на неделю: я должен точно рассчитать, сколько времени у меня уходит на проезд от универа до общаги, домашние дела, задания по учебе и прочее. «Ты должен перестать теряться и опаздывать, но для начала надо навести порядок в жизни. Согласись, если я просто запрещу тебе опаздывать, это ни к чему хорошему не приведет: ты либо будешь вечно получать наказания, либо приходить за час и топтаться под дверью, что тоже не дело. Будем двигаться к этой цели постепенно. Сначала ты разберешься, куда уходит твоё время, и распишешь все по минутам. Обязательно при этом ведешь ежедневник: планы и итоги, что сделал, а что не успел или не захотел сделать. Я хочу понять, что происходит в твоей жизни», — снова объясняет мне все, чтобы у меня не было шансов понять что-то неправильно. Обожаю Романыча за это, за готовность именно научить, а не разом все запретить и бить за неисполнение приказов.       Признаюсь, что уже освоил календарь и даже веду в нем кое-какие заметки, за что меня снова хвалят и просят продолжать в том же духе. Романыч объясняет, что на следующей встрече мы с ним вместе разберем итоги и решим, как быть с моей манией на опоздания и забывчивость, а пока я все так же должен соблюдать правила и выполнить ещё одно задание — не так уж и сложно, в сущности. Озвучив эту мысль, сталкиваюсь с пугающей ухмылкой со словами «ну, это пока». Так и думал, что это у меня такой адаптационный период, а потом будет жесть: куча правил, которые закуют меня в тиски так, что и не пошевелиться будет. Страшно только за свою свободу, а за свою жизнь совсем нет, все равно Романыч распорядится ею правильнее. Затем меня просят повторить все инструкции и наконец говорят, что по фактам все и пора переходить к тому, что я заслужил. Согласно киваю, но все равно приходится с усилием проглотить легкую панику.       — Рад, что ты проявил такое рвение. Честно, не ожидал, что первая же твоя неделя получится идеальной, и очень горжусь тобой. Ты большой молодец, Валя, — хвалит Романыч меня, и от этих слов у меня буквально крылья за спиной раскрываются. Я тоже от себя не ожидал, тоже горжусь собой и рад, что мои старания оценили. — Но есть досадный момент в виде двойки за контрольную, верно? — тыкает в промах, но не злится. Может, простит? Не смею даже надеяться, но вдруг… — Я не хочу наказывать настолько хорошего послушного саба, к тому же новичка, который отлично принял непривычную роль. Но я обязан преподать урок, что всякое твоё действие имеет последствия, даже если ты сейчас их не осознаешь. Ты можешь много работать, но из-за старой глупости не добиться успеха — верно? — пытается внушить мне свои идеи и объяснить свое решение, но мне все равно обидно до слез. Конечно, в жизни так бывает… Все, не видать мне моего поощрения, повезёт, если меня просто отпустят ни с чем, а не выпорют. Обидно!       — Да, все верно, я понимаю, — отвечаю, опуская взгляд. И вроде в самом начале недели я спокойно осознавал, что в пятницу будет порка, но сейчас очень не хочу с этим мириться. Гадкое чувство несправедливости, хотя я и соврал, что понимаю… Соврал! — Принять не могу, простите. Пытаюсь понять, но не получается. Мне очень обидно, но если Вы считаете, что так должно быть, то так должно быть, — все это говорю, опустив глаза, но подчиняюсь мягкому «посмотри на меня». С теплом, я бы даже сказал, обожанием Романыч прощупывает меня взглядом, а я в замешательстве. Краснею и бледнею под таким эмоциональным напором. Смущаюсь, не совсем понимая, за что мне такое внимание, но Романыч сам мне объясняет:       — Ты говоришь как настоящий саб. Приятно, что у меня получилось вложить в тебя правильное понимание, — хвалит меня и снова смотрит с таким обожанием, что почти гладит меня взглядом. Не могу не улыбнуться самодовольно. Конечно, я все понял, я целых два раза прочитал документ с правилами БДСМ и все усвоил. — Я хочу провести мини-сессию: я накажу тебя, но это будет приятно. Согласен? — спрашивает так, словно не видит, как у меня от предвкушения загорелись глаза. Страшно, но интересно, а потому я киваю. — Но сначала я спрошу: как ты себя чувствуешь? Чтобы начать, я должен убедиться, что у тебя нет никаких, даже малейших, недомоганий. И тебе не стоит мне врать, потому что из-за твоей лжи все может закончиться очень плохо, хуже, чем в прошлый раз, с реальными последствиями для твоего здоровья. И отдельно меня интересуют головные боли и проблемы с давлением, — по-деловому подходит к приготовлениям, без тени лишних эмоций, а тем более страсти. Словно готовится к тяжелой работе, а не к осуществлению своих извращенных фантазий.       — Нет, все хорошо, никаких проблем нет, я полностью здоров, — отвечаю, все-таки прислушавшись на секунду к своему телу. Того, что было неделю назад, не хочу, хочу полностью довериться и получать удовольствие. Сексуального возбуждения почему-то нет, только нервное, приятное предвкушение чего-то грандиозного. «Будет приятно», — этому верю. Учитывая, что даже просто разговоры с Романычем заставляют меня дрожать от возбуждения, обкончаюсь на месте, как только он начнет меня приятно наказывать. Он кивает и наклоняется к ящику стола, доставая из него черные кожаные браслеты, обшитые изнутри алой тканью. Между ними тонкая металлическая цепочка — наручники. Нервно сглатываю и не решаюсь прикоснуться к ним.       — Я скреплю тебе руки спереди чисто символически, потом ты ляжешь мне на колени, и я тебя отшлепаю. Ладонью. Есть возражения? — объясняет мне, но уже не нападая, очень осторожно и действительно собираясь внести корректировки в план, если понадобится. Я, только представив себе это, уже смущаюсь. Ладонью, как маленького ребёнка. Будет меня трогать там, где только мама в далеком детстве, и это тоже будоражит. Я мотаю головой, показывая, что не против. Может, только чуть-чуть мне стыдно, но уж точно не страшно, и с этим я вполне справлюсь. — Ты помнишь свое стоп-слово? Ты обязан его произнести, если что-то пойдет не так. В прошлый раз я простил тебя за неправильное понимание, потому что тогда для тебя все было в новинку, но ты недавно его уже применял и наконец понимаешь, зачем оно. Так вот, если ты опять грохнешься в обморок или доведешь себя до истерики, не сказав стоп, эта встреча будет нашей последней. Я не возьму на себя ответственность работать с сабом, который игнорирует стоп-слово и не предупреждает меня об опасности, — снова становится строгим, и мне приходится пообещать, что обязательно остановлю его, если почувствую себя плохо.       И начинается действие. Романыч пальцем манит меня к себе, и я обхожу стол, тихо дрожа от предвкушения. На его губах замирает хищная довольная полуулыбка, он наслаждается мною, а я им, но не долго. «На. Колени», — по словам чеканит, спокойно, но своим фирменным, не терпящим нареканий тоном. Осторожно опускаюсь на пол, и это оказывается жутко неудобно: подошвой кроссовок не хочется пачкать джинсы сзади, а из-за этого придется поставить стопы на пальцы, обрекая ноги на неприятное положение. С меня стягивают свитер и расстегивают верхние пуговицы на рубашке, давят пальцами в позвоночник, заставляя выпрямить спину до тихого хруста с непривычки, заводят руки за спину и заставляют обхватить локти ладонями. Затем носком туфли Романыч толкает мое колено в сторону, без лишних слов принуждая чуть развести ноги. «Посмотри на меня», — снова приказ, который я тут же выполняю. Все усилия воли трачу на то, чтобы держать спину ровно, пока Романыч мною любуется. «Ты очень красивый. Запомни это положение. В следующий раз приказ «на колени» будет значить именно эту позу», — обещает мне, а я нервно сглатываю.       Мое тело слепили так, как нужно ему, выстроили по этапам, и это очень будоражит. Тут нет моего мнения и моих желаний, только он и его видение того, что красиво. «Дай руки», — ещё приказ, который я тут же выполняю, хоть у меня в голове и промелькнуло неприятное «дай руку» из нашего прошлого опыта и последовавший за этим ужас. Он не хочет повторить, я должен ему верить, снова, а если он опять нащупает особенно чувствительное место по незнанию, то сказать стоп-слово без колебаний. Мелкими точными движениями расстегивает манжеты моей белой рубашки и закатывает их до локтя, опять включая маленький триггер: терпеть не могу, когда запястья оголены. Но пока терплю… ровно до того момента, пока он, забывшись или из желания расслабить меня и сделать приятно, не ведет кончиками пальцев по нежной коже. Это прикосновение отдается судорогой в мозгу, который и без того пытается терпеть и не дергать конечностями, чтобы не нарушать приказы.       — Желтый, — говорю, решая, что дальше терпеть не надо, Романычу нужно знать, что мне некомфортно. Может, мне бы понравилось в другой раз, когда я был бы на это настроен, у меня за плечами не было обморока от неаккуратного обращения со стороны Романыча (пусть даже по незнанию) и я чувствовал хоть каплю возбуждения, а не нервное напряжение от того, что все происходящее для меня впервые. — Не трогайте запястья, пожалуйста. Мне неприятно, — объясняю, когда Романыч останавливается и смотрит мне прямо в глаза. Не вижу упрека, только непонимание и досада. Ему обидно за то, что я ему не доверяю? Вряд ли, он просто кивает и расстегивает манжет на втором рукаве и закатывает до локтя, действуя вдвое осторожнее и сразу берет мои ладони, видимо, помня, что там у меня не такие чувствительные места.       — Ты все ещё хочешь наручники? — спрашивает, а я киваю. Хочу объясниться, но мне прикладывают палец к раскрытым губам, заставляя молчать. А я весь морально сгибаюсь от этого давящего жеста. Его пальцы никак нельзя назвать утонченными и нежными, это пальцы грубого и отчасти жестокого мужчины с большой сильной рукой, которой уже скоро будет шлепать меня. Вот от этих мыслей во мне просыпается стыдное возбуждение, но пока только намеками, потому что я все ещё напуган интересом Романыча к моим рукам. — Не давит? Должно плотно прилегать, но не давить, руки не должны неметь, — предупреждает, закрепляя на правом запястье первый кожаный браслет. Чувствую просто плотный обхват, пока Романыч закрепляет металлическую пряжку на внешней стороне и продевает конец ремешка в петлю. Все движения точные, словно он уже делал это миллион раз.       Потом заковывает и левое запястье, и я чувствую, что лишен свободы. Цепочка между руками очень короткая — сантиметров десять, а то и меньше, конечно, очень тонкая, да и самостоятельно расстегнуть браслеты я смогу без труда, но все равно ограничение давит. Я уже выяснил, что меня возбуждают запреты, так что даже такое хиленькое ограничение движений воспринимается мною бурно. За эту же цепочку меня тянут вверх и ставят на ноги, заставляя сладко ныть член — фантазия просто дуреет от того, что томные образы из порно воплощаются в жизнь. Романыч пробегается пальцами по моим бокам, скрытыми под тонкой хлопковой рубашкой, а я рефлекторно дергаю опущенными сцепленными вместе руками. Цепочка пошло звенит — именно пошло в кромешной тишине. «Ти-ихо», — тянет с шипением Романыч, когда нащупывает пустые петли для ремня на моих и без того плотно сидящих джинсах, вдоль карманов добирается до ширинки и расстегивает сначала пуговицу, вгоняя меня в краску. Меня раздевают, а я не могу сопротивляться. Были бы руки за спиной — не мог бы даже в теории.       Не могу, весь сжимаюсь, когда он аккуратно и как будто нарочно медленно расстегивает молнию. Потом за те же петли для ремня мне приспускают штаны — совсем немного, да так и оставляют. Романыч садится на стул, деревянный и массивный, как вся мебель на биофаке, особенно в старых аудиториях без ремонта. Хлопает себя по бедру, приглашая прилечь, а я тихо сгораю от нового, более острого понимания, что именно сейчас произойдет. Снова не могу сопротивляться, вытягиваю руки вперед и, согнув ноги, укладываюсь на живот, но Романыч толкает меня вперед, заставляя улечься пахом на его бедра. Повисаю, как тряпичная кукла, даже тихо взвизгивая от неожиданности и такого неустойчивого положения. «Тише. Ты же хороший мальчик и не хочешь, чтобы на твои вопли сбежалась охрана, правильно? Будь умничкой и подари мне тишину», — вроде просит, очень сладко и вкрадчиво, но я понимаю, что это тоже приказ, просто завернут в упаковку игры.       Параллельно с этим, своими сильными руками поправляет мое положение, так что наконец я располагаюсь более-менее удобно, едва касаясь руками и ногами пола, а главный упор сохраняя в паху и низу живота на чуть разведенных бедрах Романыча. Левой рукой он давит мне на поясницу, предотвращая все движения, а правой стягивает с меня сначала джинсы, а затем и трусы. Ягодицам непривычно прохладно, и я тихо сгораю, без остатка, в мелкий пепел от того, что он освобождает себе только зад, а мой член, уже полностью затвердевший от такого моего положения, остается без внимания в складках одежды тихо мокнуть от смазки и упираться чувствительной головкой в ногу Романыча. Да и я острой тазовой косточкой чувствую его возбуждение, полностью скрытое одеждой, но из-за внушительных размеров вполне заметное. Весь сжимаюсь и тяну к себе сцепленные руки, когда ладонь Романыча ложится на ягодицы, но мягко, пока просто поглаживая. Очень хочется пищать от стыда и удовольствия, но мне приказали «подарить тишину», а потому я могу только беззвучно распахивать рот и поджимать пальцы на ногах.       — Хороший мой, чтобы порка принесла тебе удовольствие, во-первых, тебе нужно расслабиться: полностью, каждой мышцей. Во-вторых, тебе нужно дышать, ровно и глубоко, не надо задерживать дыхание. Концентрируйся на своих ощущениях и на мне, подумай о том, что я чувствую и хочу получить, — новые инструкции, и я тихо плавлюсь от этого «хороший мой». И как в Романыче сочетается грубость и такая нежность одновременно? Все это время он гладит мои ягодицы, слегка надавливая, вдумчиво массирует, но не лапает, словно подготавливает… Как раз к первому шлепку, который выходит слабым, почти совсем без усилия, но я все равно против воли напрягаюсь и задерживаю дыхание. Тут же вспоминаю, что так нельзя, и стараюсь следовать инструкции Романыча. Дышу носом и расслабляюсь, пока он продолжает шлепать меня, но абсолютно не больно, ещё и делая большие интервалы между ударами.       Внутри все клокочет от стыда, на котором я концентрируюсь за неимением боли. Не то чтобы ее совсем нет, просто она слабая и затихающая почти сразу после шлепка. Постепенно привыкаю к своему положению, смиряюсь со жгучим стыдом и расслабленно повисаю, готовясь принять все. Меня снова только поначалу жалеют? Романыч никуда не торопится, обрабатывает слабыми шлепками всю поверхность ягодиц, очень медленно и постепенно наращивая как силу, так и темп ударов. Релаксирую. Странно такое говорить, когда тебя бьют, но это действительно так. Романыч знает, что делает, и прекрасно себя контролирует, так что переживать не о чем. Лежать мне вполне комфортно, так ещё и кровь приливает к ягодицам, греет, усиливает возбуждение. Хорошо, приятно, спокойно. Настраиваюсь на ритм ударов и выравниваю под него дыхание, расслабляюсь весь, растекаюсь, становлюсь очень послушным и податливым, как пластилин после того, как долго помнешь его в руке. Закованные руки, сильная широкая ладонь на пояснице, равномерно загорающиеся жжением от ровных и точных, ритмичных и практически одинаковых ударов ягодицы, понимание того, что никуда мне от этого не деться, пока Романыч не решит, что с меня хватит…       Проваливаюсь в это, всего себя отдаю ощущениям, шлепкам, легкой боли и контролю. Не пил, но чувствую себя пьяным: все тот же туман в голове и сухость во рту. Прикрываю глаза и продолжаю глубоко дышать носом, выдыхая ртом, потому что боль все усиливается и нужно себя успокоить, чтобы продолжать расслабляться. Натягиваю цепочку наручников, чтобы ещё острее прочувствовать ограничения, и хочется заскулить от переполняющих чувств: боль вместе с удовольствием, моё подчинение и его контроль. Но мне сказали быть тихим, и я слушаюсь. Снова появляется ощущение, что это никогда не закончится, как и во время первой случайной порки, но сейчас это не пугает, а наоборот успокаивает. Мне не нужно ждать окончания, не нужно искать предел. Все будет так, как решит за меня другой человек. Когда боль становится уже ощутимой, Романыч останавливается, мягко тянет меня со своих коленей, прося не делать резких движений, потому что с непривычки может закружиться голова. Перекладывает меня на другую сторону, теперь правой рукой надавливая на поясницу, а левой продолжая шлепать так же сильно и интенсивно.       Ритм и боль въедаются в мозг, вытесняя из него все мысли. Второй раунд, а я уже чувствую сильное жжение в ягодицах, которые начинают неметь. Все усилия трачу на то, чтобы расслабляться, но не мучаю себя. Мучился — сказал бы стоп-слово. Просто пытаюсь вернуть себя в ту размеренную колею, в которую поначалу можно было провалиться, просто доверившись, а сейчас нужно бесконечно дышать, очень глубоко и реально жалея о том, что у человека нет двойного дыхания, как у птиц. Усилиями воли приходится расслабляться и не бояться новых уровней боли, доверять и сосредотачиваться на близости Романыча. Он же тоже человек: вот у него рука устала, поэтому он и переложил меня на другую сторону. Ему эти удары чувствуются так же, как и мне, только по ладони. От этого спокойнее, но я все равно умудряюсь прослезиться под конец. Просто больно, бесконечно долго, и я устаю, а от усталости начинаю не туда проваливаться, в слишком яркие эмоции, окрас которых не могу определить: мне и хорошо, и плохо одновременно, нереально, а потому ресницы становятся мокрыми. Сильнее, больнее, все больше давит энергия Романыча.       Мое собственное возбуждение становится невыносимым, тоже болезненным. Боль и удовольствие смешиваются как акварельные краски, теряют всякие грани. Я уже не понимаю, хорошо мне или плохо. Мне слишком хорошо, и от того плохо. Накатывает все то, что было, когда я лежал под одеялом, мокрый и грязный от спермы, с запретом пойти отмыться — все то же самое. Плохо, и от этого хорошо; слишком хорошо, и от того плохо. Заливаюсь слезами от переизбытка чувств, и Романыч все понимает. Он всего меня знает, насквозь. Останавливается и начинает мягко гладить ягодицы, как и вначале, разминать онемевшую от ударов кожу, говорить, какой я молодец. Затем тянет меня вверх, снова ставит на ноги, ничего не соображающего и зареванного. Протягивает мне салфетку с тихим шепотом: «Помоги себе кончить». А я и так на грани, так что, только сжав член, с громким стоном изливаюсь в предоставленную салфетку. Всего трясет после, перед глазами темнеет, потому что организм решает, что ни к чему мне зрение, когда между ног такие сильные, ритмичные, яркие спазмы.       Романыч отбирает у меня мокрую салфетку и отправляет ее в урну, сам одевает меня и, надавив на плечо, ставит на колени. Все еще плохо соображая, на одних рефлексах пытаюсь принять ту позу, что мне показали сначала, но руки скованы спереди. Романыч тянет их за цепочку к себе и расстегивает наручники. Растирает запястья, которые вовсе не пережаты и в этом не нуждаются, просто на всякий случай. Я лбом утыкаюсь в его колени, а он совсем не против, даже разрешает после обнять его ногу уже свободными руками и размазывать по темным брюкам остатки слез. «Это было… я не знаю, у меня слов нет, я просто… спасибо», — бормочу куда-то ему в колено, чувствуя чужие пальцы в своих волосах. Так отдыхаю ещё очень долго, прихожу в себя, возвращаюсь в реальный мир.       — Валя, все, хватит. Вставай. Уже поздно, а я ещё хотел обсудить с тобой впечатления, — говорит Романыч наконец, а я реально благодарен ему: без его слов я бы так и остался на полу, обнимая его ноги. Прилип бы навсегда. Поднимаюсь с помощью Романыча и иду на свое место за столом. Немного шатает, тело накрывает слабость, сейчас бы прилечь и вздремнуть на пару часов, а не что-то там обсуждать, но это желание Романыча, которого я должен слушаться. Садиться больно, хотя и не так адски, как от ремня. Просто неприятно, и я даже думаю, что пройдет уже на следующий день без следа. — Я очень доволен тобой. То, как ты держался, заслуживает уважения, особенно на первый раз. Расскажи, пожалуйста, о своих впечатлениях, — я был бы горд этими словами, если вообще мог что-то соображать. Эмоции генерировать мне лень, но ответить на вопрос нужно.       — Сначала я нервничал очень, потом было стыдно, но как только расслабился, то стало очень хорошо. Даже не думал, что так может быть. Еще раз спасибо за такой… опыт, — отвечаю, чуть ерзая на стуле. Ну в самом деле, мог бы перенести наш разговор в машину — там хотя бы тепло и сиденье мягкое. Не хочу, я устал, хочу в общагу и сразу в кровать без лишних разговоров. Я и так все ему сказал сразу после окончания — что он хочет услышать от меня нового? Романыч кивает и продолжает смотреть на меня, оценивать.       — Ты заплакал. Это не истерика, как я понимаю. Ты очень чувствительный и легко поддаешься эмоциям. Я давно с таким не работал, всегда приходилось иметь дело с более искушенными. Но, в целом, я тоже хочу сказать тебе спасибо. Мне сегодняшняя наша встреча тоже принесла большое удовольствие, — делится со мной и своими эмоциями. Я почувствовал, какое у него большое удовольствие… И он ведь даже не подрочил, вот так сидит и спокойно со мной разговаривает — робот, а не человек. — Но после такой яркой сессии тоже может случиться сабдроп, особенно у такого нежного мальчика, как ты. Поэтому ты обязан мне сообщить, если почувствуешь симптомы, и я помогу тебе справиться, — снова обещает поддержать, но я практически уверен, что ничего такого не будет. Все прошло отлично, и единственное, что волнует меня сейчас — это адская усталость. Все-таки хорошо, что Романыч решил поговорить сразу в кабинете, иначе в машине я бы точно уснул. — На этом все, до следующей пятницы, — прощается со мной, а я в ступоре.       — Не отвезете меня? — задаю вопрос, хотя уже понял, что нет. Почему? Ему же все понравилось, я во всем ему угодил, а тут он вот так меня отталкивает. — Почему? Я… Ох, черт, простите, я не должен был предъявлять эмоциональную претензию, простите, пожалуйста! — хочу спросить, но вовремя понимаю, что не стоит заикаться о своём недовольстве. Не нужно портить свою репутацию, особенно после того, как меня так горячо похвалили и называли нежным мальчиком — разочарование Романыча вызывать очень больно.       — Потому что ты вполне в состоянии добраться сам. Я редко уделяю столько внимания сабу, обычно встречаюсь раз или два в неделю и держу связь — не более. Мне не по пути, и я не хочу утруждать себя без крайней необходимости, — отвечает спокойно, без нажима, просто мигом потеряв ко мне всякий интерес и параллельно собирая свои вещи. Вот и ответ — я действительно просто строчка в его расписании. Все те разы были необходимостью, я уходил в истерике или крайне расстроенных чувствах, а потому Романыч чувствовал ответственность за то, как я доберусь. А сейчас у меня все хорошо, так что и беспокоиться не о чем… Неприятно. Почувствовал к нему больше, чем нужно, а оказалось, что он не хочет тратить на меня столько внимания и быть таким идеальным, как я себе придумал. Надо бы знать свое место.       — Я понял, простите. Просто привык уже к этому, — оправдываюсь, хотя вижу, что мои оправдания ему не сдались. — До свидания, Владислав Романыч, ещё раз спасибо за вечер, — стараюсь держать лицо. Ну, а что я хотел? У нас деловые отношения, без всяких обнимашек и большой близости. Мне помогут только по необходимости, на более теплое отношение рассчитывать не стоит. Глупо так обижаться из-за того, что меня всего-лишь не подвезут до общежития, но мне все равно обидно. Поднимаюсь с места и уже почти подхожу к двери.       — Валя, ты забыл свитер, — напоминает мне словно между прочим Романыч, и мне приходится вернуться. — Не надо корчить такую обиженную мину. В данном случае это просто твои капризы, которым я не обязан потакать, — вот это уже прозвучало жестко. Понимаю, что провинился, и Романыч это подтверждает: — Я хочу услышать искренние извинения, если ты хочешь, чтобы твой счетчик проступков на грядущую неделю обнулился, — еще раз надавливает свой властью. Вот и все, один неверный взгляд, и я уже не умница и не молодец. Довольный, сытый после сессии Романыч словно испарился. Может, он бесится, потому что не кончил?       — Простите меня, пожалуйста, за неправильную реакцию. Этого больше не повторится, — стараюсь изобразить максимально жалостливые интонации, но Романыч качает головой, говоря, что эта попытка мне не засчитана, и если я не могу искренне раскаяться, то в конце недели мне в этом поможет ремень. Сжимаю ягодицы, которые горят даже после легкой эротической порки, подогревая мой страх, и пытаюсь исправиться: — Пожалуйста, простите, я не хотел Вас разозлить! Я правда просто капризничаю и быстро привык к хорошему. Конечно, я в состоянии добраться сам и не должен Вас утруждать и обижаться на отказ. Владислав Романыч, мне правда жаль, что моё поведение Вас расстроило. Этого больше не повторится! — проникаюсь своей мольбой, и наконец Романыч засчитывает мне это.       — Я надеюсь. Этот инцидент исчерпан, и с этой минуты ты работаешь на поощрение в конце недели, — естественно, делает мне одолжение. Играет со своей властью, пугает и указывает мне моё место. Что ж, возможно, эта неделя не будет такой уж легкой. Мне многое прощали на первый раз, а сейчас вторых шансов не будет. Чует моя задница, что это последний раз, когда мне разрешили просто извиниться и не принимать наказание. Говорю спасибо за подаренную возможность и спешно прощаюсь, чтобы ещё чего-нибудь не натворить. Рамки давят. Шаг в сторону — уже недовольство и наказание, но, блин, это стоит терпеть ради таких волшебных поощрений, ради мягкого «молодец» от Романыча, который вообще скуп на положительные эмоции, вечно раздражен и строг со своими студентами, и только меня он хвалит… может быть, даже любит, как непутевого племяшку. Он мною доволен пока что и не надо, не стоит рушить свою идеальную, без единого пятнышка, репутацию.       Все-таки хочу, чтобы он мной гордился, хочу слушать, какой я молодец и послушный, а не ругань, от которой кровь стынет. Пока он ко мне хорошо относится и не хочет наказывать, лучше это сохранить и не дать ему повод чуть что доставать ремень. Я смогу — ведь смог же выдержать первую неделю, значит, и эта мне под силу, даже если началась не гладко. Тяжело будет, но я же смогу. Романыч не будет давать мне непосильные задачи — это он мне сам сказал, и нет повода ему не верить. Он жёсткий, но справедливый. Холодный, но если попросить и действительно нуждаться, может подарить мне тепло. Сложные отношения, но не запутанные, а однозначно понятные: мне бы не забывать свою роль и выполнять все правила, и тогда все будет хорошо.