Вазелин

      До общежития добираюсь долго и муторно, я жутко устал и с удовольствием бы подремал на переднем сидении в машине, пока она сама едет в нужное место, нет никакого желания топать по переходам и трястись в метро, особенно в самый час пик, когда полно людей и каждый норовит пихнуть меня в бок. Но это всего лишь мои капризы, как говорит Романыч, ага. Закончилась халява, теперь добираться в комфорте после столь интенсивных воздействий мне придется ещё очень нескоро. В общежитие добираюсь к ночи и от усталости падаю на кровать сначала на спину, а затем почувствовав неприятное жжение в ягодицах, с тихим шипением перекатываюсь на живот. Это не ускользает от внимания Саши, который тут же начинает что-то весело щебетать про то, что я хорошо провел время со «своим на Р» и вообще правда ли, что к тридцати мужчина только лучше раскрывается как любовник, секс становится дольше и вообще нежнее. Совсем, блин, не заботясь о том, что мы не одни в комнате!       — Нашу Валентинку распечатали? Богатенький папик, который дает тебе денежку на карманные расходы за такие вечера? — мурлычет Дамир, выползая из «Нарнии». В белой обтягивающей футболке и в тон ей боксерах — с его смуглой кожей смотрится просто великолепно, но вот эта мерзкая издевка сразу отнимает у него очков двадцать от привлекательности. Ну вот и чего он ко мне цепляется? Хочу что-нибудь ответить, но не могу. На часах за полночь, а значит, что мне нельзя вступать в спор. Я вообще сплю, меня это не касается.       — А вот и нет! Валик не шлюха, у него настоящая любовь, а ты бы не завидовал! — вступается Саша за мою честь, и лучше бы просто промолчал. Если бы не его длинный язык, то ничего бы этого не было. Просто бы молчал. Им интересно перемыть мне кости за спиной? А если бы у меня реально что-то было с Романычем, это их как-то касается? Не хочу оправдываться за свою личную жизнь. То, что было сегодня, оказалось намного эротичнее и чувственнее секса, я вообще не думал, что так тоже можно, что возможно простыми шлепками довести человека до исступления — но им об этом знать не нужно. Папик, так папик. А я вообще сплю, а то этот «папик» будет потом меня ремнем лупить за то, что эти идиоты меня спровоцировали. Боже, как мерзко от одного слова, эта тема мне до ужаса неприятна.       — Ну-ну, такая же настоящая, как эрекция у его «папочки». Эх, Валька, что ж тебя на постарше тянет? Эдипов комплекс, родители недолюбили, папочку ищешь в своём мужике? — насмехается откровенно, выплескивая на меня непонятно откуда взявшуюся злобу, а я ловлю настолько яркий флешбэк из школы, что тут же вскакиваю, чтобы уйти. Родители? Что он вообще знает о моих «родителях»? Слезы и боль, почему-то очень острая даже сейчас, когда вроде эти детские обиды давно умерли во мне и мхом поросли. Ага, как же. Больно так, что даже ответить ничего не могу, и за меня, как и раньше, вступается Серега, с все тем же грозным рыком советуя нашему соседу завалить хлебальник, а то получит с правой в челюсть. Пофиг на то, чем все это закончится, не реагирую даже на оклик Саши и выбегаю в коридор. Пошли они все. Просто пошли нахер.       Дима казался мне привлекательным? Такой же урод, как и все. Мерзко, неприятно, обидно, так ещё и очень некстати сообщение Романыча с вопросом, как я добрался. Отлично добрался, прямо в змеиный клубок. Суки. Просто суки все: Саша с его длинным языком и Дамир с не менее длинным и вонючим. Урод. «Я не сплю и даже не в постели», — отвечаю совсем невежливо, не в попад, не поздоровавшись и не извинившись за проступок. Топаю в бытовку, где безлюдно и можно вдоволь пожалеть себя, но на полпути меня нагоняет Серега. За руку берет и говорит что-то о том, что Дима получил свое и вообще не надо на таких гадов обращать внимание. Ну да, посмотрел бы я на него, а если бы кто-нибудь задел его родню.       — Тоже считаешь, что я шлюха? Или отца ищу? Блядь, какой бред… Почему надо обсосать мою личную жизнь со всех сторон? — жалуюсь, снова ною на ухо Сереге о том, какие все плохие, а он слушает, потому что всегда остается моим другом. Даже если ему откровенно противно все то, что происходит вокруг меня. Ему достаточно видеть, что меня обидели, незаслуженно и жестоко, а значит, что они по умолчанию уроды, а я хороший. Вот что бы я сейчас без него делал? Обнимаю его по-дружески, висну и комкаю на спине его синюю футболку с трансформерами, поддавшись чувствам, секундному влечению.       — Тоже мне, шлюха. Самая образцовая, блин. Валик, не истери. Уродов полно, а нервные клетки не восстанавливаются. Да хоть с самим Ктулху спи — мне все равно. И этим тоже все равно, им просто хочется тебя задеть, а ты ведешься, — обещает мне, как и обычно. И семья моя, и ориентация, по его словам, никого не волнует, все вокруг просто энергетические вампиры, которым лишь бы доебаться. И может, он прав. — Пойдем обратно, ладно? Чем дольше ты не в себе, тем больше они будут издеваться потом, — обещает мне и тащит обратно в комнату, а я прошу минуту на то, чтобы умыть красные от непролитых слез глаза и ответить на звонок — именно звонок по месседжеру, в котором у меня только один контакт. Принимаю и машу Сереге, чтобы он шел и не переживал обо мне, а главное — не грел уши. Друг другом, а разнос от моего Доминанта как по расписанию.       — Какого черта ты не отвечаешь? Я спросил, как ты добрался и добрался ли вообще, и если ты считаешь, что мне можно только отчитываться о нарушении правил, то очень сильно ошибаешься, — ругается с ходу, даже не желая выслушать мои объяснения. Может, они не нужны ему вовсе, и тогда чего я вообще волнуюсь? — Валя, я слушаю тебя, не испытывай моё терпение, — говорит так, словно у него оно ещё осталось. А как же «умница» и «послушный саб, которого не хочется наказывать»? Куда это все делось за пару часов? Не этого я хочу от Романыча, ему бы поддержать меня, а не ругаться, но, с другой стороны, он не знает, что у меня случилось, может, он переживает за меня. Как мама или брат, когда я где-то задерживаюсь, непременно ругаются, не со зла, а от страха за то, где я и почему до сих пор не дома.       — У меня были причины. Все хорошо, я добрался, даже успел лечь, но потом моим соседям по комнате захотелось обсудить, чего я так поздно возвращаюсь и где ищу отца, поэтому не выдержал и вскочил. И я не буду за это извиняться, — отвечаю все равно грубо. Невежливо ни разу, очень эмоционально, хоть и понимаю, что моей заднице за такое страдать в конце недели. Наплевать, лучше раз получить, чем извиняться, я сейчас просто не в состоянии изобразить раскаяние. Может, мне в этом поможет ремень, которым Романыч так любит угрожать — сейчас не страшно. Сейчас тошно и хочется куда-нибудь провалиться, лишь бы не разговаривать с Романычем и не возвращаться в комнату. Вообще ничего не хочу.       — Даже если ты сейчас не в себе, тебе больно, тебя обидели — это не повод так со мной разговаривать. Валя, я хочу получить извинения: не за то, что нарушил правило о сне, а за хамство — и после этого мы с тобой поговорим по душам, — пытается вернуть меня на путь истинный, а я не знаю, нужно ли мне его это «по душам». Поговорить с ним о том, что он очень уж взрослый и кое-кто считает, что он мой «папик»? А ему это знать зачем? И ворошить тему семьи я не хочу — это моё табу, так пусть им и остаётся. Отталкивать заботу Романыча не хочется, мне бы принять хоть какое-то тепло, особенно сейчас, когда я уже накосячил множество раз и не заслуживаю ничего, кроме ругани. А может, будет лучше, если он просто на меня накричит и бросит — это будет хотя бы справедливо.       — Не хочу я. Не буду, — повторяю упрямо, прямо-таки нарываясь на крик. Мне бы сейчас не помешал ремень, чтобы заткнуться и сделать так, как мне велели. Хотя бы извиниться и потом вежливо отказаться от разговора, но я просто упрямый ребёнок, маленький обиженный мальчик, который очень хочет, чтобы его обругали и приказом отправили спать, а не вот так заботливо уговаривали извиниться и рассказать то, что непременно вызовет у меня поток слез и жуткий стыд. Ему так хочется ворошить мои обиды? Ему они неинтересны, а сравнение с папиком и вовсе может его разозлить. И правда не хочу, не буду — и это никак не подходит под ситуацию со стоп-словом, это просто мои капризы, за которые меня заслуженно накажут. Пофиг, переживу.       — Ты осознанно пренебрегаешь моим приказом? Я понимаю, ты обижен на тех парней, что наговорили лишнего, но я здесь при чем? Успокойся и ещё раз подумай, нужно ли так со мной разговаривать. Я не хочу тебя наказывать, но и подобное твое поведение просто так спускать не буду. Извинись, — повторяет с большим холодом. Вроде здравые мысли говорит, он ни при чем и не заслужил моего хамства, но раскаяться я сейчас не в состоянии. Не буду извиняться, пусть лучше накажет, даже если не хочет. Отключаюсь, прерывая наш разговор, а последующий вызов сбрасываю. «Ты захотел нарваться, и ты нарвался», — наконец пишет Романыч. Отлично, вот и моё первое наказание, и сейчас не страшно. Наверное, потому что я все ещё не в себе, и завтра пойму, что натворил.       Возвращаюсь в комнату, сразу попадая под вопросы, как я и готов ли простить за резкие слова. «Пошли все нахер», — отвечаю и уползаю под одеяло. Этим сердобольным лишь бы языком почесать. Только Серега проявил реальное участие, он мой настоящий друг, а не эти, из-за которых я разозлился и сгоряча поругался с Романычем. Саша, может, не так сильно виноват, но после такого я сто раз подумаю, прежде чем что-то личное рассказывать ему. А Дамир оказался ещё тем мудаком, больше на него и не посмотрю. А ведь ещё недавно он казался мне классным… Вот уж точно не надо судить по внешности. Уснуть не могу — слишком сильно перенервничал, и решаю, что если уж меня все равно накажут за несоблюдение режима, то почему не использовать эту ночь для чего-то более интересного? Залипаю в ютуб, на который с драконовскими правилами Романыча у меня никак не было времени. Успокаиваюсь, слушая уроки очень красивого, но слишком стеснительного и оттого скрывающего лицо под маской, парня по игре на гитаре и очень жалею, что под рукой нет инструмента, чтобы сразу попробовать новые приемы: раньше играл на гитаре брата, а сейчас съехал, оставив свою любовь в родном городе.       «Валик, прости, прости, прости, я не знаю, как извиняться, я просто дурак, у которого вечно язык не на месте. Дима из-за меня к тебе прицепился, мне очень жаль, я не хотел этого», — приходит сообщение от Саши. Оглядываюсь на него, старательно круглящего виноватые глаза как у кота из Шрека. «Пожалуйста», — просит снова, а я только тихо фыркаю. Прощу. Но что это поменяет? Я не смогу так же спокойно говорить с ним о личном, как раньше. «Саня, ну почему ты такое трепло», — отвечаю, может, слишком резко. Забываю поставить вопросительный знак, но не редактирую сообщение: я больше с утверждением это сказал. «Ну потому что дурак. Валик, прости, я не специально», — отвечает, а я верю. Конечно не специально, он просто идиот. Не буду ничего больше ему рассказывать — целее будут мои секреты. Сам же отвечаю, что простил, но как-то кисло. Ну простил, а дальше что? Прежнего доверия не вернуть. Сашка весь светится от счастья, вскакивает с кровати и несется ко мне, чтобы обнять, как обычно. А я тискал бы его каждую секунду своей жизни, только бы чувствовать отлично подобранный аромат его парфюма: игривый, пряный и легкий, но я совсем не эксперт, чтобы понять, что в нем намешано.       Разлепляемся, и Саша предлагает мне посмотреть что-нибудь вместе, раз уж оба не спим, а я согласен, но прошу не «Горбатую гору», потому что не хочу опять реветь. Он смеется и говорит, что уже напереживался сегодня вдоволь, так что с оскаровскими драмами завязал на ближайшую неделю точно. Все равно откапывает что-то про геев, потому что мы солидарны с ним в одном: гетеро-парам уделено слишком много внимания в массовой культуре, а ещё их сюжетные линии плоские и мерзкие. Выбираем вместе какой-то детективный сериал всего в десять серий, которые добиваем до утра, засыпая всего за полчаса до будильника в обнимку, потому что Саше лень идти к себе, а мне лень его прогонять. «Твой на Р тебя не приревнует за такое?» — единственное, что его беспокоит, а я отвечаю, что если он не узнает, то и ревновать будет не за что.       С утра физически не можем встать по будильнику, а потому, отложив его несколько раз на пять минут, коллективно решаем не идти на первую пару — все равно это бесполезная история. Ко второй встать вполне реально, хоть и сложно. Собираюсь под Сашино сопение. Блин, может тоже не идти? Нет, от Романыча влетит и так, не надо усугублять свое положение. Не надо, но, кажется, хуже уже некуда. Вчера нарушил кучу правил, нахамил ему, так ещё и сегодня приезжаю ко второй паре — в пятницу он меня забьет до смерти, если я не вернусь в прежнюю колею. Надо собраться с мыслями и хотя бы закончить неделю нормально, если начало не задалось. Я же могу, первая неделя показала, что правила мне под силу — просто с самого начала все пошло не по плану, а теперь мне просто так не вернуться к роли идеального саба. Все-таки без ограничений проще, менее будоражаще, но спокойнее, никто за плечом не нависает с обещанием расстрелять за малейший проступок, мне не надо переживать об оценках, режиме сна и прогулах…       Неправильные эти мысли, ох какие неправильные. И это я сейчас такой смелый и независимый, а потом у меня опять вся жизнь без стороннего стержня посыпется, и останусь я у разбитого корыта — не надо отказываться от Романыча. С ним сложнее, но одновременно проще, спокойнее и надежнее. Я ещё не пробовал воспользоваться его обещанием поддержать в случае чего… И вот вчера как раз было это «что». Очень неприятное и обидное, а мне обещали душевный разговор, если я просто извинюсь за хамство. Эмоции клокотали, и я идиот, который оттолкнул близкого человека ни за что. И это мама меня знает, она бы обиделась, но на следующий же день подошла бы ко мне и дала второй шанс. Романыч не такой, он поможет, только если попросить и нуждаться. Не буду его просить слушать мои комплексы по поводу семьи, это мне не нужно, я сам справлюсь или попрошу Серегу меня выслушать, ведь он все знает и так, ради него не надо сдирать корку с закрывшейся раны.       В своих мыслях бреду к зданию биофака, когда меня перехватывают за локоть. Сначала вижу лицо Дамира и его шевелящиеся губы, так как в ушах все ещё наушники, слабые и играющие спокойные бардовские напевы, но, видно, мой собеседник вообще шепчет. Пытаюсь вырваться без лишних слов, но меня не пускают, а потому приходится выдернуть один наушник.       — Валик, прости, я дурак, я плохо поступил, очень, пожалуйста, послушай, — тараторит так быстро, как будто для него важнее всего в жизни успеть сказать, пока я снова не закрыл уши. На скуле у него красуется лиловый синяк, который он явно пытался замазать тоналкой, но безуспешно. Не могу не улыбнуться самодовольно: все-таки Серега хороший друг, самый лучший, не побоялся руки марать об этого урода ради меня. — Я не знал, честно, ляпнул невпопад, думал, все посмеемся, а оно вот так жёстко вышло, ну простииии, — растягивает последний слог, когда я все-таки вырываюсь. Не хочу с ним говорить. Когда он снова пытается меня схватить, то получает кулаком с разворота, прямо по свежему синяку, что и не удивительно — Серега меня учил бить. Так, просто на всякий случай. Костяшки на правой приятно ноют, руки так и чешутся до драки, но я себя сдерживаю — уж точно не стоит так решать проблемы на крыльце родного факультета.       — Пошёл нахер, понял? Ещё раз меня тронешь, я тебе нос подправлю, — со злобой говорю, вспомнив всю вчерашнюю обиду. И если тогда было больно до слез, хотелось спрятаться и пока просто пережить это все, то сейчас я собран и не позволю ему ещё хоть слово сказать в мой адрес. Он один, может, чуть сильнее меня и сейчас я рискую так же получить художественное оформление носа, но это максимум всех неприятностей, зато Дамир почувствует отпор и отстанет, поймёт, что задираться на меня — себе дороже. А он даже не закрывается от меня и не пытается обороняться, только закрывает ушибленную скулу рукой и тихо стонет от боли — это все.       — Понимаю, заслужил. Я не знал, что так тебя обижу, я хотел извиниться просто. Валь, ну мы же соседи, как нам дальше волками жить? Послушай меня, да ну подожди! — никак не отстает, но и не предпринимает новых попыток схватить меня за руку, просто догоняет и сначала идёт рядом, быстро тараторя свои извинения, а потом обгоняет и идет спиной вперед, чтобы смотреть мне в глаза. — Валь, да ну пожалуйста! Я про твою ситуацию не знал, наугад ляпнул, а теперь раскаиваюсь очень. Ты никогда ерунды не говорил, а потом сильно жалел? Ну что мне сделать, чтобы ты меня простил? Ты хороший парень, я обидеть тебя не хотел, просто пошутил неудачно, — говорит и говорит, кажется, не замолчит, пока я не скажу заветное «прощаю». Как раз в этот момент подходим к крыльцу здания, а Дима так увлечен, что не замечает ступеньки за спиной. Естественно, падает, а я хватаю его за руку и помогаю не размозжить голову о гранитные ступеньки, а потом ещё и встать на ноги.       Очень сильно сжимает мою руку, до боли, и очень внимательно смотрит прямо в глаза. Долго. Около минуты, а может, только несколько секунд, но для меня эти мгновения растягиваются в вечность. Успеваю разглядеть лопнувший капилляр в его левом глазу, который начал заплывать сильным отеком — перестарался я все-таки. Его лицо, красивое и во всем симметричное, так что даже мой придирчивый мозг не может найти изъянов, обезображено синяком, который я поставил. Отек, непропорциональный, только намечающийся, словно что-то инородное, как огромное пятно грязи, которое необходимо стереть, и это смуглое лицо с плавными линиями, ни разу не точеное, как у Романыча, а просто ровное и мягкое, обретет прежнюю красоту. Не знаю, что произошло, загипнотизировал он меня своими тёмными, почти черными глазами с длинными ресницами и родинкой-точкой под правым нижним веком — вот и желанная ассиметрия, за которую цепляется моё внимание и делает образ человека передо мной ещё более привлекательным.       — Пойдем покурим, — просит и тащит меня в сторону от крыльца за начерченную на асфальте белую линию, где можно спокойно дымить, не рискуя получить люлей от охраны факультета. Тоже залип на меня и не понял, что это сейчас было, пытается скинуть с себя этот морок и прикуривает дрожащими руками, тут же предлагая и мне.       — Нет, я не курю, — отказываюсь сначала, но Дима желчно ухмыляется, приподнимая одну левую бровь, заплывающую отеком и теряющую подвижность, из-за чего она только больше перекашивается, становится уродливым мохнатым изломом. Становится стыдно за мою даже в этом детскость. — Научишь? — спрашиваю сам, а он весь прямо расцветает. Дает мне никотиновую палочку и зажигалку, объясняет, как прикурить и вдыхать после дым в легкие, но не очень глубоко, так как в первый раз с непривычки может начаться кашель. И сколько раз к нам в школу приходили с лекциями о вреде табака, я сам читал, да и пачка, из которой Дима достает сигарету, обещает мне инфаркт, но сейчас хочется. Разделить это с ним и стать ближе. Я не говорю, что простил его, да и это было бы неправдой, я все ещё злюсь, но нахожусь под влиянием минутного помутнения, морока, которым он меня околдовал, когда хватался за мою руку, чтобы не упасть.       «Сигарету брось немедленно», — читаю автоматически входящее, и даже не сразу могу понять, от кого это. А когда понимаю, все внутри сжимается от страха, и я опускаю руку с тлеющей палочкой, так и не сделав ни одной настоящей затяжки. Нервно оглядываюсь, пытаясь найти Романыча. «Тебе что-то не понятно? Брось сигарету сейчас же, не испытывай моё терпение», — пишет вдогонку, а я не могу не послушаться, хотя мне жутко от того, что я не вижу его рядом. Тушу так и не начатую сигарету и, не извинившись и даже никак не объяснившись за свое поведение перед Димой, сбегаю в сторону от снующих туда-сюда студентов, на ходу набирая номер. Сбрасывает. Снова дозвониться не пробую, точно поняв намек. Романыч просто в бешенстве. Но он ничего не говорил о сигаретах! Формально мне не запрещено курить, но тем не менее он приказал бросить сигарету и «не испытывать его терпение». Я просто в шоке, я не совсем понимаю, что сейчас произошло, так ещё и жутко напуган.       Как Романыч увидел? Его, вроде, даже нет в субботу в универе. Что за всевидящее око?! Реально становится страшно за свою приватность. Ощущение чужого взгляда каждую секунду на себе, полного контроля, кажется, что Романыч умеет читать мысли или что-то ещё в этом духе. Раньше я думал, что он «все про меня знает», но, блин, это была всего лишь метафора на тему его проницательности, но никак не реальные мои мысли. Наворачиваю круги вокруг здания и даже не думаю идти на пару, мне настолько жутко, что я и минуты не могу стоять не месте и быстрым шагом иду куда глаза глядят, подчиняясь инстинкту сбежать куда-нибудь подальше от всевидящего глаза. Почти подхожу к метро, когда раздается звонок, который я тут же принимаю, не дав пройти ни одной вибрации по корпусу вечно стоящего на беззвучном аппарата.       — Ты написал «нет» во вредных привычках. Для тебя курение — это очень полезно, или ты имеешь наглость мне врать? — громко шепчет, практически орет, только на минимальной громкости. Весь замираю, так и останавливаюсь посреди дороги, и даже сердце, кажется, стало биться вдвое медленнее от страха. Хочу объясниться, но мне не дают такой возможности: — Вчера ты мне нахамил и ослушался прямого приказа, а сегодня во время пары проводишь время в курилке, не сказав мне ни о своей зависимости, ни о прогуле. Тебе принципиально было собрать комбо из нарушений? Ты совсем страх потерял, мальчик мой? Ты думаешь, что если я говорю, что не хочу тебя наказывать, то и не буду?! Ты умудрился провалить неделю в первый же день, поздравляю, это нужно было постараться, чтобы, будучи новичком, в положение которого я бесконечно вхожу, так выбесить меня, — от этого тона все внутри холодеет, охватывает животный страх. А от повисшей тишины мне еще хуже.       — Владислав Романыч, я… — начинаю, хочу сказать, что не специально и вообще все не так, но осекаюсь: все правильно, все по делу и справедливо. Это не стечение обстоятельств, не досадное недоразумение, а мой осознанный выбор нарушить все возможные правила. — Умоляю, простите, я вел себя ужасно, — начинаю петь извинения, понимая, что они мне не помогут. Начинаю реветь, кожей чувствуя его недовольство мною и гнев, а ещё разочарование во мне, особенно сильное после волшебной сессии вчера. Я круглый идиот и не сидеть мне после такого без боли всю ближайшую неделю. До синяков изобьет: ремнем так можно, особенно с пряжкой.       — Полагаю, тебе не нужны мои правила, у тебя и без них все отлично, так? Тогда с этого дня у тебя полная свобода действий и воли. Делай, мой хороший, что хочешь, и не смей больше мне ни писать, ни звонить. Я бы встретился с тобой сегодня, чтобы поговорить о том, насколько тебе нужен я и моя помощь, но, к сожалению, у меня есть более важные дела, поэтому я позволю себе перенести встречу с тобой на вторник, как обычно, в семь. Очень хорошо подумай, что ты мне скажешь, потому что она, вполне вероятно, может стать последней в прежнем ключе, — продолжает громко шептать до самой последней буквы, после чего сбрасывает, не дав мне попрощаться. Слушаю гудки, не в силах поверить. Все! Ничего больше нет. Меня выбросили, причем мне даже обидеться не на что: я сам, своими руками довел до такого. За один день нарушил все, что только можно, и конечно же Романыч не хочет иметь после этого со мной ничего общего. Тихо реву, как девчонка, которую бросил парень, пока добираюсь до общаги.       Я не знаю, что со мной произошло, почему я вдруг забил на все и целенаправленно начал бесить Романыча. Он обо мне заботился, помогал мне во всем, вправлял мозги и придавал стержень моей жизни, отвечал даже ночью и подарил самый лучший опыт за всю жизнь. Одну неделю я пробыл идеальным сабом, и тут все, сам все разрушил, сам расслабился, возможно, излишне поверил в свой успех и перестал стараться, бросил работать над собой. Вдруг решил, что «хороший мальчик» — это как медалька, регалия, которая со мной навсегда, что бы я ни творил. Привык к школьным учителям, у которых главное засветиться на первых уроках, а дальше можно откровенно забить на предмет, а репутация сама будет работать на тебя. Романыч же не такой совсем, он всегда следит, смотрит за мной и выделяет учеников только своим вниманием, но никак не особенными оценками. «Бесконечно входит в положение» новичков, но никак не отличников, к которым он еще строже относится и порою откровенно заваливает, заставляя стараться ещё лучше. Расслабился я и получил закономерный итог — не о чем реветь.       Но я реву, то успокаиваясь, то снова проваливаясь в сдавленные писки и всхлипы. Мне нужен второй шанс! Жизненно необходим, иначе моя жизнь посыпется тут же. Он меня не бросил, но скоро закономерно бросит, потому что оправдать свое поведение мне нечем, а врать нельзя — себе дороже. Больно, как ещё никогда не было. По приходе заваливаюсь в постель и продолжаю выть, теперь уже в подушку, что очень сильно пугает Сашу, который начинает прыгать вокруг меня курочкой-наседкой, спрашивая, что случилось, но я молчу. К вечеру приходит Серёга и, видя такое моё состояние, начинает орать на Диму, который вполне справедливо замечает, что уже выпросил у меня прощение и вообще не при чем. Собачатся ужасно, едва не доходит до драки, но мне хватает ума написать Саше, что «мой на Р» меня бросил, и попросить успокоить этих балбесов.       Крики моментально прекращаются, хотя ни слова ни от кого не прозвучало, уж не знаю, какую древнюю магию применил Саша. Потом он же садится на край моей постели и начинает молча наглаживать мое плечо. «Он урод конченный, Валик, не убивайся так, он тебя не достоин», — говорит это и ещё много всякого бреда о том, что я найду себе лучше и вообще у него уже через десять лет стоять не будет, а я в самом расцвете своей молодости и должен сосредоточиться на ровесниках, а не на всяких стариках, которым от меня нужен только секс. Утешает, как может, даже приплетает сюда свою нумерологию и говорит, что мне с мужчиной на Р изначально не по пути, и вообще не по судьбе он мне и не истинная вторая половинка, которую мне обещают нагадать, если я перестану реветь. Засыпаю под его щебет, потом закономерно просыпаюсь и снова лежу, не в силах подняться. А какой смысл, для кого мне теперь хорошо учиться и ходить на пары?       — Валик, хочешь шоколадку? — ноет у меня под ухом Саня, когда на следующий день понимает, что дело совсем дрянь и надо срочно вытаскивать меня из депрессии. Я мотаю головой и протестующе мычу. — Может, погуляем? Погода хорошая, посмотри, — продолжает уговаривать, а я так же молча мотаю головой. Не хочу, вообще ничего не хочу. Мне бы просто лежать и плакать, плакать и лежать ровно до вторника, когда все окончательно решится.       — Сдалась ему твоя шоколадка! У нашей Валентинки сердце разбито, а ты говоришь «Шоколадка»! Такое только спиртом дезинфицировать. Валюш, может, водочки? — предлагает в своей манере Дамир. Судя по скрипу кровати, поднимается с соседней Сашиной и идёт ко мне ближе, протягивая руку. Все эти дни мои соседи на цыпочках рядом со мной ходят, как у кровати тяжело больного.       — Не называй меня так, — шиплю сквозь зубы. Больно. Только Романычу я это разрешал, потому что он был особенным, очень много для меня делал и заслужил такие привилегии. Реально меня любил, а не как эти — им лишь бы поглазеть. Позвонить бы сейчас ему, тихо реветь в молчаливую трубку и говорить, как он мне нужен, правда нужен, но я никак не могу понять, зачем поступил так ужасно, даже не оглянувшись на последствия. Пусть бьет, пусть кричит, пусть даже розгами исполосует, но не бросает, продолжит воспитывать меня и помогать. Я плохой, я просто ужасный, наказание для любого Доминанта, но я заслуживаю второй шанс. Или заслужу через жестокую порку, после которой буду шелковым. Я буду хорошим, только дайте мне второй шанс, я обещаю больше не разочаровать!       В понедельник поднимаюсь на пары только с помощью Саши. Лупит меня по плечу, говорит, что мне нужно учиться и возвращаться в жизнь, поревел и хватит. Первая пара у Романыча. Больно адски, вообще не знаю, как буду на ней сидеть, а потому прилагаю все усилия, чтобы уговорить Сашу оставить меня «болеть» ещё на один день, но он меня не слушает. Притаскивает без опозданий и сажает в середину ряда в аудитории, чтобы я не смог легко сбежать. «Морфология побега» — отличная тема. Я даже справляюсь с тем, чтобы записать ее крупно посреди строки, а потом тупо сижу, опустив голову и роняя слезы на тетрадку. Слышать его голос больно. Ровный, менторский тон, которым он читает лекцию — это что-то по своей красоте, и я только сейчас это осознал, когда меня уже бросили, а во вторник окончательно это объявят. Не могу, тихо реву, подперев лоб руками, и так провожу всю его лекцию. Выжимаю себя до капли, пока Саша молча обнимает меня за плечи и просит потерпеть, потому что скоро я привыкну.       Но по-настоящему меня утешает только сообщение Романыча после конца пары с вопросом, как я. Не знаю, нужно ли отвечать, и все-таки решаю написать, что мне плохо. Коротко и честно. «Если тебе плохо на моей паре, почему не прогуляешь? Тебе можно теперь все», — ерничает, издевается снова, а может, хочет вытащить из меня ещё больше эмоций. «Пойду прыгну с крыши, если мне все можно», — отвечаю так же едко. Я ревел два дня без перерыва из-за одного слова, что все кончено. Я физически не способен выдавливать ещё более сильные эмоции, я все. «Не надо так шутить», — отвечает, будто обидевшись. Вижу, как он хмурится, печатая это, и отправляет, сильно и зло нажав на экран. «А Вам смешно?» — спрашиваю просто назло. Он читает и поднимает на меня взгляд. Просто смотрит, устало и по-прежнему тепло, и я тут же срываюсь с места и, перепрыгивая через ступеньку, бегу вон из аудитории. Это слишком. Я не могу видеть его заботу, когда знаю, что больше ее не получу.       Входящий звонок сбрасываю. И снова. Саша видит мои метания, мои новые слезы и боль, а потому ловит меня за рукав посреди коридора и обнимает без лишних слов. Качается со мной на месте, просто делится теплом и помогает пережить все, что на меня навалилось. Снова звонок, и снова я сбрасываю. Не хочу. «Он? Не бери, Валик, ты сильный, а он тебя не достоин», — все понимает и, как обычно, пытается меня успокоить словами, что ОН недостаточно для меня хорош. Ему невдомек, что это Я все испортил и теперь страдаю по своей глупости. «Мне настолько НЕ смешно, что я в шаге от того, чтобы бежать за тобой и ловить. НЕ НАДО этого делать, я серьезно, Валюш, особенно назло мне. Если тебе настолько плохо, то позвони мне или поговори с друзьями. Милый мальчик держал тебя всю пару за плечи. Подумай о том, что ему будет больно, если ты наделаешь глупостей», — читаю это паническое, очень эмоциональное сообщение от Романыча, которому это вообще не свойственно. Поначалу хочу съязвить «А Вам?» — но решаю этого не делать — все и так понятно. Он этого просто боится, и мне не суждено узнать, из-за своей репутации Дома ли или за меня как за человека.       «Я не буду этого делать», — отвечаю, снова тыкаясь Саше в плечо. Этот «милый мальчик» до сих пор со мной, все эти дни, пока я размазываю сопли. «Приходи сегодня в семь», — читаю и тихо вою в чужое плечо, печатая свой ответ. Ну вот что он со мной делает? Всего пару недель у нас такие близкие отношения, неделю я его саб, а уже все так. Я слишком сильно к нему привязался. «Как скажете», — тем не менее пишу обратное. Хотелось бы ответить что-нибудь в его же духе о том, что я не хочу или у меня более важные дела, но понимаю, что эти «более важные дела» заключаются в заливании подушки слезами. Сегодня хотя бы все решится. Саша говорит, что вторая пара началась, не с укором мне, а просто между прочим. Все ещё не отпускает меня и не делает попыток отправить меня на урок. Понимает, что тащить меня сегодня в универ было плохой идеей и все, что может делать теперь — быть рядом и помогать мне не расклеиться окончательно. Вместо второй пары пьем кофе с малиновыми слойками из буфета. Слойки — это лучшее, что есть на биофаке, как говорит Саша, а я полностью с ним солидарен.       — Сань, я накосячил крупно перед своим мужиком, и это не он меня недостоин, а наоборот я его. Что мне ему сказать, чтобы он простил и дал мне второй шанс? — спрашиваю, очень многое скрывая. Неприятно, но я уже понял, что действительно страшные тайны Саше рассказывать нельзя — разболтает. Так, по мелочи, можно расплывчатыми формулировками о том, в чем именно я накосячил и почему меня бросили. Но если бы Саша знал все, то непонятно, как бы отреагировал: я саб нашего преподавателя по анатомии растений — не поверит или будет в ужасе. Я сам был бы в ужасе, если бы кто-нибудь сказал мне это ещё месяц назад.       — Смотря что ты сделал. Не изменил же ты ему? Скажи, что ты дурак, а он самый лучший и очень тебе нужен. Он тебя любит — значит, простит, — пытается дать совет даже в том ограниченном наборе информации, что я ему дал. Делаю ещё глоток кофе, как обычно, горького без сахара, чувствуя кислое послевкусие от некачественной робусты, которое мгновенно заедаю малиновой слойкой, сладкой до диабета, даже сахар на зубах скрипит. Надо бы рассказать хотя бы частично Саше о произошедшем, чтобы получить адекватный совет. Боюсь, Романыч и сам знает, что он самый лучший, и теперь жалеет о том, что взялся за меня. Надо что-то другое говорить, что бы убедило его, что это не он нужен мне, а наоборот я ему зачем-то.       — Я нахамил ему по телефону как раз вечером в пятницу, когда случилась херня с Дамиром, и отказался делиться своей обидой, хотя он просил и хотел мне помочь. Потом я ему соврал и не пошел на пары в субботу, хотя обещал ему хорошо учиться и не пропускать… Мелочи по отдельности, но все вместе просто катастрофа. И он знает, что нужен мне. Надо как-то его убедить, что я ему для чего-то ещё годен, — говорю, потупив глаза в чашку. Все слишком плохо. Ну вот что ему сказать? В который раз пообещать ему быть послушным? Я за один день нарушил все правила — это не единичный мой проступок, а целый букет пренебрежения его приказами. Он, наверное, сейчас думает, что я просто не годен на роль его саба. Нужно что-то сделать, чтобы он мне снова поверил.       — И из-за такой ерунды он тебя бросил?! Валик, а ты уверен, что он тебе нужен такой? Один день ты был не в настроении, а он уже тебя бросает, — злится и правда не понимает, почему у нас все так. Ему не объяснишь, что у нас с Романычем особые отношения и нахамил — это не просто ответил грубо один раз и спокойно извинился, когда остыл, а это нарушение правила. Одного из главных правил, на которых потом будет строиться все остальное. Я могу только помотать головой, обозначая свое несогласие. — Расскажи ему про выходку Дамира, он поймет. Все закономерно: Дима тебя обидел, поэтому ты оттолкнул близкого человека, не спал ночью и не пошел на пары… — наконец объясняет мне, что именно произошло. Я сам не понял, что со мной, а Саша, который представляет ситуацию только по обрывкам моих рассказов, все тонко почувствовал и предоставил мне решение: я не просто так нарушал правила, не назло Романычу и не потому, что перестал бояться наказания, мне просто по-человечески было плохо, вот все мое хорошее поведение и посыпалось.       — Спасибо тебе. За то, что поддерживал меня все эти дни и помогал, за совет тоже. Даже не знаю, что бы я без тебя делал, — благодарю его и получаю теплую улыбку в ответ со смущенным замечанием, что вообще не стоило и друг так и должен поступать.       Дальше болтаем о всякой ерунде и идём на следующую пару вместе. На этот раз не размазываю сопли, а стараюсь писать и запоминать, иначе потом будет очень сложно разобраться, а плохие оценки мне не нужны — я ещё планирую остаться сабом Романыча, а он будет наказывать за неуды. Саша справедливо замечает, что я прямо-таки расцвел, а я говорю, что назначил встречу сегодня с «моим на Р», чтобы извиниться и все начать заново. После конца занятий Саша обнимает меня и целует в щеку, желает удачи и говорит, что будет держать за меня кулачки, что очень приятно. И снова я мотаюсь до самого вечера по факультету, циркулируя между библиотекой, столовой и учебным бот садом. Не могу усидеть на месте: как на иголках и только и думаю о том, что скажу Романычу и как буду выпрашивать у него прощения.       С трепещущим сердцем иду к нужной аудитории в семь часов. Страшно. А вдруг он меня даже слушать не станет и просто позвал, чтобы расстаться со мной лично? Но нет, ему же тридцать, а не три года, он умный и рассудительный, может, вспыльчивый, но уже остыл, и точно даст мне слово, а дальше я выкручусь. Стучу в дверь, заходя только после ответа — веду себя на редкость идеально, осторожно. Романыч здоровается и молча провожает меня тяжелым взглядом до моего места, как обычно за столом напротив. Молчит, пока я сажусь, краснея под его вниманием, и понимаю, что он не хочет и не будет говорить первым, и вот мой единственный шанс объясниться и переломить ситуацию в свою сторону. Я не хочу сегодня уйти ни с чем, я просто не могу, я ещё не готов, мы только начали работать над моим поведением. Выдыхаю глубоко, чтобы успокоиться. Не надо реветь и впадать в истерику — Романыч этого точно не оценит, я должен четко и быстро сформулировать свои мысли. Даже зажмуриваюсь от страха, потом резко распахиваю глаза и начинаю говорить:       — Я вел себя ужасно. Я столько всего натворил за один день, что не знаю, как извиняться. Но у меня были причины, — тараторю так, словно Романыч в любую минуту готовится меня перебить, но когда этого не следует, чуть сбавляю темп. — Один парень… Очень сильно меня обидел, поэтому я Вам нагрубил, потом ослушался и всю ночь не спал от нервов, потом еле встал ко второй паре, а он ко мне пристал у входа, извинялся, там тоже много чего произошло… Захотелось закурить просто за компанию с ним, это странно, я понимаю… Все, что я понимаю — это то, что все плохо и странно, я в себе до конца разобраться не могу. Я не Вам назло нарушал правила, честно! Я не хотел Вас расстроить, но получается, что я теперь ужасный саб, которого Вы не хотите видеть рядом с собой, и Вас можно понять… Мне очень нужен второй шанс, чтобы все исправить! — начинаю хорошо, но потом все равно начинаю путаться в мыслях и словах, появляются первые слезы. В голове все звучало красиво и рассудительно, а на деле я снова жалкий. Романыч меня не пожалеет, до него невозможно достучаться истериками, но я все равно пробую: — Не бросайте меня, пожалуйста, я без Вас не справлюсь! Но я Вам не нужен такой, и мне стыдно, я не знаю, как Вас уговорить позволить мне попробовать снова… — пищу сквозь слезы. И правда не знаю. Разглядываю свои пальцы, на которых от нервов начал ковырять заусенцы.       — Понимаешь, в чем дело, Валя… — начинает задумчиво, очень тщательно подбирая слова. Пытаюсь посмотреть в его хмурое от напряжения лицо, но не выдерживаю, снова опускаю взгляд. — Дело не в том, что ты что-то там нарушил. Ошибки бывают, даже очень крупные, но все они легко решаются — через наказание. Но то, что невозможно решить ремнем — это вопрос доверия и честности. Ты соврал мне о вредных привычках, ты выставил табу на вопросы о семье и отказался обсуждать со мной свою обиду. Ты мне не доверяешь и врешь, а любые отношения, особенно БДСМ, строятся на доверии, — объясняет, а я все равно не понимаю, что он от меня хочет. Рассказать ему о семье? Я не хочу! Он меня уважает, но только пока. Пока не знает, что меня нагуляли, что я — порвавшийся презерватив, и меня не успели вытянуть вакуумом. Он это хочет знать? Что меня никогда не хотели и я никому не нужен? Я просто жалок, и я не хочу, чтобы он начал так ко мне относиться. До этого мы говорили с ним на равных, он заботился обо мне и всегда слушал, а если я расскажу…       — Я не буду рассказывать, — обрубаю все свои панические мысли. — Это мое табу. Я не буду говорить о семье! Красный, — говорю упрямо, так и не подняв взгляд. Больно, но не могу. Эту проблему нужно как-то по-другому решить, а не так, не переступая мои границы. Он меня любит и уважает, а если узнает все, то будет издеваться. Все вот так. Все новые друзья и знакомые сначала общаются со мной на равных, а после того, как узнают мою тайну, начинают смотреть косо. Романыча любили, у него полная семья, его хотели и планировали — ему никогда меня не понять. Я — ошибка. Может, и лучше было бы, если бы меня убили ещё на стадии пары клеток — я бы даже боли не почувствовал.       — В том-то и дело, — вздыхает тяжело. Он меня жалеет, но это только пока, просто потому что не знает, что на самом деле я не человек, а ходячая проблема: от рождения и до сегодняшнего дня я не сделал для мира ничего полезного, только мотал нервы маме и брату, так и остался ребёнком, а теперь камнем повис на шее у Романыча. Ему не надо этого знать, иначе все тепло ко мне мгновенно сменится презрением. — Ты не хочешь мне довериться, а я не могу тебя заставить быть честным. У всех нас есть неприятные темы для разговоров, и я бы не трогал твои, если бы они не стали проблемой. Тот мальчик тебя обидел, что-то лишнее сказал про твоего отца, а ты не стал говорить со мной об этом, предпочел нагрубить и сам себя закопать в своей боли. Я собираюсь лезть в твою голову и помогать тебе взрослеть, но ты от меня закрываешься. И тут никак не получится пойти в обход. Прости, Валюш, мне очень жаль, — объясняет мне все и извиняется. Извиняется за то, что не может работать со мной.       Я тихо плачу. Уперев локти в стол, положив лоб на ладони, вою, прося Романыча не бросать меня, а он повторяет, что не может. Не хочет, но придется, потому что у нас ничего не выйдет, если я не начну ему верить. Прощается со мной, встает и собирает свои вещи. Предлагает отвезти меня в последний раз до общежития, а я могу только тихо повторять, что не могу. Не могу его потерять, но и рассказать все честно не могу. Мне так больно, так обидно. Ну почему я такой? Если бы не было всего этого, если бы мама не побоялась выскребания… Не было бы проблем, вообще никаких. Снова прошу дать мне шанс, натыкаясь на упорное «нет». Не получится, у меня тоже не выйдет обойти эту стену. Романыч наливает воды в стакан и капает успокоительное, приказывает выпить. Снова извиняется и говорит, что ему очень жаль, что в принципе втянул меня в это. Говорит, что я умница, хороший мальчик и сам со всем справлюсь, но я понимаю, что нет. Без Романыча не смогу, снова потеряюсь, расклеюсь и провалю все экзамены, а может, и всю свою жизнь провалю. Я ребенок, мне нужен взрослый.       — Ну что Вы от меня хотите? Чтобы я сказал, что я ничей? Что лучше бы меня выскребли? Вы будете на меня так же смотреть после этого, любить и уважать? Вся моя жизнь — это ошибка, — тихо пищу, после того, как захлебываюсь водой с едва заметным привкусом чего-то аптечного. Романыч замолкает тут же, даже дышать перестает, осторожно давит на дно стакана в моих руках, заставляя опрокинуть его и допить. Очень осторожно, но если бы я попробовал сопротивляться, то точно ничего не вышло бы, меня все равно заставили бы выпить успокоительное. — Мама меня нагуляла от алкаша — это Вам хочется слышать? Меня не хотели, я позор для семьи, лучше бы меня вообще не было, — плачу, по-настоящему истерю и не понимаю, как оказываюсь поднятым со стула и прижатым сильными и крепкими руками к чужому телу. Жарко, больно, пахнет горьким. Реву, царапая короткими ногтями чужой пиджак на спине, и не могу остановиться.       — Валя, тише. Мальчик мой, не кричи, все хорошо, успокойся, — повторяет мягко, просит, почти умоляет меня прийти в себя, но это очень не быстрый процесс. Не могу отделаться от мысли, что теперь все кончено, все общение на равных, все тепло и уважение — ничего больше не будет. Зачем мне помогать, если весь я — это просто ошибка? — Спасибо тебе, ты не представляешь, как для меня важно твое доверие. Все, успокойся, давай сядем и поговорим, хорошо? Все хорошо, Валюш, дыши и успокаивайся. Ты наступил на себя сильно, но теперь все хорошо, — повторяет, оттаскивая меня от себя, за руку держит, пока сажает обратно на стул, и не отпускает, даже когда тянется за стулом для себя. Садится рядом так, чтобы нас не разделял стол, на равных, как никогда. — Говори, мой хороший. Просто все, что посчитаешь нужным. Ты уже большой молодец, — продолжает уговаривать меня делиться, а я в шоке. Меня не оттолкнули с презрением после такого, не отвернулись, а наоборот похвалили и просят продолжить.       — Боря — мой брат, он старший. У него папа был, но потом он умер. Тромб, — говорю, чуть заикаясь от слез, а Романыч терпеливо кивает и слушает. — Мама плохо пережила, гуляла, меняла партнеров часто, и вот нагуляла меня. На вакуум не успела, а выскрести побоялась, пришлось рожать. Она медсестра, пришлось в несколько смен работать, чтобы и меня, и Борю поднять, а ещё вокруг шептались про меня. Я всех опозорил, — говорю, а Романыч молча качает головой, мол, нет, никого я не позорил. Ну да, ему как будто виднее! — Все в городе знали, меня гнобили за это постоянно, за то, что я ничей. Друзей было мало — те, кто знал, что со мной нельзя говорить про отца и аборты, — делаю паузу, чтобы выдохнуть и проглотить паническую дрожь. Рассказываю Романычу то, что всегда было страшно рассказывать. Все еще не могу поверить, что он не отвернулся от меня и все ещё слушает. — А в пятницу Дима, мой сосед, начал бред нести, что я встречаюсь с мужчиной постарше, потому что меня недолюбили. Может, это и так… — сам себе признаюсь. Снова проваливаюсь в плач, и Романыч снова меня успокаивает.       — Семья — это хорошо, это твоя опора и поддержка, но разве есть разница в том, состоит она из отца и мамы или мамы и брата? Семья есть семья, и она у тебя замечательная, тебя выкормили, дали образование и любили, может, даже больше, чем нужно, поэтому ты так и не научился все делать сам. Ты вырос, но не научился, и я хочу тебя научить, — нежно начинает, периодически то сжимая, то разжимая мою руку. Пытается поймать мой взгляд своим. — Валя, подумай, что тебе нужно. Папочка, который возьмёт все твои проблемы на себя и будет контролировать каждый шаг? О, у меня полно таких друзей среди тематиков, которые будут рады знакомству с милым мальчиком вроде тебя, — ухмыляется горько на этих словах, и я ни секунды не сомневаюсь — действительно есть, и меня даже направят к такому, если попрошу. Вот только нет. Это мерзко и совсем не то, что мне нужно. — Или ты хочешь стать сильным и самостоятельным, свободным и по-настоящему взрослым? Тогда это ко мне. Не надо воспринимать меня как отца, я — твой наставник, поддержка только на первом этапе, но, в основном, это уроки. Я не буду брать на себя твои проблемы, я помогу тебе самому их решать, — объясняет, а я снова тихо киваю. Все правильно, Романыч именно такой — поможет решить проблему, а не полностью освободит от ответственности. За это я и люблю его.       — Мне нужна помощь. Я хочу, чтобы меня научили. Мне не нужен отец, я просто… Эта тема очень болезненная. Я часто думаю о том, что если бы у меня была полная семья, то все было бы по-другому, — признаюсь, закусывая губы от стыда. Романыч тут же тянется это исправить: подушечкой большого пальца надавливает мне на подбородок, заставляя открыть рот и выпустить несчастную губу наружу. А меня плавит. Один жест — и уже морально меня продавил. У него в крови быть Доминантом. — Меня особо и не наказывали никогда. Вы мне дали стимул работать, Вы как будто стержень мне подарили, — признаюсь и не могу перестать сжимать чужую руку. Все бред, что говорил Дамир, мне папочка не нужен, я хочу научиться делать все сам. Я уже не ребенок, в конце концов, а веду себя как ребенок, и это нужно решить. Готовить, убираться за собой, усердно учиться не из-под палки и рассчитывать свой бюджет — это мне жизненно необходимо. — Пожалуйста, не бросайте меня, мы только начали, — снова прошу, наконец поднимая глаза. И пусть абсолютно понятно, что после такого меня не оставят, все равно хочется это услышать. Я заразился от Романыча этой манией на повторение фраз.       — Не брошу, если ты будешь со мной откровенен. Больше никаких секретов и никаких табу на разговоры. Каждый живой таракан в твоей голове — это препятствие к твоему успеху. Даже если стыдно и больно, ты должен со мной говорить об этом, — снова правило. Не явное, не обозначенное этим пафосным «во-первых» или «во-вторых», но все равно оказывает на меня нужный эффект. Я согласно киваю, принимая такой расклад. Полное доверие — это не так уж и сложно, особенно когда все самое страшное я о себе уже рассказал. — Ты сильный, я верю, что у тебя получится. Как ты того мальчика ударил — это было красиво, может, чересчур, но зато по-взрослому. Ты не плакал и не просил помощи, а сам себя защитил — именно такого человека я хочу из тебя сделать, сильного и независимого, — продолжает, а я снова холодею. Конечно, он все видел, тут и гадать нечего, мне интересно только как. Но не спрашиваю, а вместо этого тянусь за объятиями, и меня не отталкивают. Удивительно, если вспомнить, что это было табу Романыча.       — Простите, я снова Вас трогаю, хотя вы сказали, что это для Вас неприемлемо. Но это же не романтически, а как бы по-дружески. Если можно, — говорю на ухо, когда снова висну на нем. Теперь я совсем успокоился, может, от лекарства, а может, от того, что мы наконец поговорили, все решили и теперь все нормально. Меня приняли обратно, конечно, со скрипом, но все так, как должно быть. Теперь Романыч знает действительно все обо мне.       — Раз уж я разрушил твою границу, то позволяю тебе рушить мою, — говорит, когда наконец отстраняется. — Но не надо к этому привыкать. Только сегодня и только потому, что ты заслужил, — мягко ставит меня на место простыми и совсем не злыми, а просто четкими и не терпящими возражений словами. И это очень привычно, надежно и правильно. Снова чувствую себя его сабом, которому регулярно вправляют мозги и которому все удовольствие только через хорошее поведение. — И остался ещё один вопрос по поводу курения: если ты написал, что вредных привычек у тебя нет, то их нет. Бросай, как хочешь, но с этого дня чтобы ты ни одной даже в руки не брал — это твое наказание за ложь, — снова становится строгим, а я не могу не засмеяться. Жутко не вежливо и доводя Романыча до белого каления, но это все равно очень весело. Он подумал, что я курильщик? Просто неудачно застал мою первую сигарету.       — Я не курю! Та сигарета была первая как бы за компанию… — отвечаю честно, а Романыч снова хмурится. Думает над моими словами, пытаясь понять, сказал ли я правду, и мне приходится добавить: — Честно! Я не очень понял, что тогда произошло, но Дамир так на меня посмотрел, как бы с насмешкой, мол, я ребенок, если не курю, и мне захотелось попробовать. Я даже ни одной затяжки не успел сделать — Вы мне сказали выбросить сигарету, — клянусь, а Романыч ещё больше хмурится. Неужели не верит?       — Валя, ты — биолог и не знаешь, какие последствия имеет курение? Ты хороший умный мальчик, но даже не подумал и «за компанию» решил начать курить, — говорит с таким презрением, что мне мгновенно становится стыдно. И правда, о чем я думал? — Чтобы ни одной больше, никогда, и стоять рядом с курящим тебе тоже запрещено. Пассивное курение — это тоже курение. Почувствую от тебя запах — буду бить по рукам, и да, мой хороший, я помню, что у тебя там эрогенные зоны. Будешь думать, прежде чем «за компанию» с кем-нибудь пробовать, — говорит все с тем же презрением, но теперь угрожающе, наслаждаясь моим страхом. Инстинктивно прячу руки, что не ускользает от внимания Романыча: провожает это моё движение хищным взглядом и самодовольно улыбается. — Это же касается наркотиков — никогда даже не трогай, или я тебя просто выгоню, не слушая ничего. Алкоголь слишком часто и много — то же самое. Вообще любая клиническая зависимость — и до свидания, никаких вторых шансов, мы просто закончим наше общение, — давит, почти снова кричит, и я понимаю, что это новое правило. Причем самое жесткое из всех.       — Я понял. Алкоголь — в меру. За сигареты будете бить по рукам, а за наркотики выгоните. Как скажете, Владислав Романыч, — повторяю, хотя меня не просили, но Романычу нравится. Кивает довольно и снова смотрит на меня с прежним обожанием. Я снова его любимый саб, послушный мальчик, и ещё куча эпитетов, которыми ему нравится меня хвалить. От счастья хочется прыгать, но я сдержанно улыбаюсь, показывая, что тоже рад вернуться к своей прежней роли.       — Еще никаких больше шуток про смерть. Тебе плохо — звонишь мне без раздумий. Ты не занимаешься самоповреждениями и не пытаешься покончить с собой. Один случай — и мы с тобой попрощаемся. Я не буду работать с сабом, которому нужен психиатр, — добавляет, и мне становится стыдно за утреннюю выходку. Мне и правда было плохо, но не до такой степени, чтобы реально с крыши прыгать. Пугать Романыча было нельзя, и теперь я это понимаю. Повел себя как ребёнок, просто хотелось внимания к себе и жалости, а теперь Романыч думает, что у меня есть такие наклонности, и считает меня психом. Быстро соглашаюсь с этим и обещаю больше никогда не шантажировать его самоубийством. — Больше никаких поблажек. За каждый проступок ты с этого дня будешь наказан. Довольно халявы. До этой пятницы я хочу, чтобы ты вел себя идеально, и только с этим условием получишь поощрение. Я все ещё зол на тебя за начало недели, но будем считать, что ты уже достаточно за это наказан. Больше чтобы такого не было, иначе твоя задница станет равномерного синего цвета, — обещает, чуть повысив голос, а я верю. Все, халява закончилась, я больше не новичок, все по-настоящему.       — Этого больше не повторится, я обещаю! Если у меня что-то случится, я просто позвоню Вам и не буду доводить до катастрофы, — спешу ответить и получаю сдержанный кивок. Что ж, все закончилось, и меня ждет долгая дорога на метро до общежития. Даже не думаю напрашиваться к Романычу в машину — понимаю, что не заслужил, и помню, чем мои капризы закончились в прошлый раз. Нужно взять себя в руки и больше не совершать таких ошибок, теперь-то уж точно у меня есть все ресурсы для этого.       — Как насчет легкого нефизического наказания, чтобы лучше запомнить то, что сегодня было? — как бы предлагает, словно сессию в пятницу, что очень странно. Как я могу соглашаться или не соглашаться на наказание? Решаю, что это такая проверка, и киваю. — Я хочу, чтобы ты часок постоял в углу. Просто подумал обо всем и разложил в голове по полочкам, хорошо? — снова спрашивает так, словно я могу отказаться. В угол, как маленького ребёнка. И это тоже для меня новый опыт — не могу вспомнить, когда меня ставили в угол и было ли такое вообще. Если и было, то в очень раннем детстве. — Тогда пойдем, — поднимается, забирая свой портфель, и кивает мне на дверь. Не особо понимаю, что происходит, пока он выключает свет и выводит меня из аудитории в тёмный коридор. За плечо ведет меня в небольшое расширение в середине, где большие окна, из которых прекрасно видно внутренний двор.       Стягивает с меня сумку и кладет ее на подоконник, просит мой телефон и тыкает в экран. Не важно, куда он там залез, да хоть в переписки — я же теперь с ним откровенен полностью. Но что-то мне подсказывает, что это всего лишь таймер. За плечо разворачивает меня в угол, давит пальцами в позвоночник, чтобы я выпрямил спину, и заводит за спину руки, заставляя взяться правой рукой за левый локоть, а левой, соответственно, за правый. Накрывает яркое дежавю нашей последней сессии, особенно от того, как он медленно и вдумчиво выстраивает моё тело. Спрашивает, хорошо ли я себя чувствую и смогу ли простоять в таком положении час. Я отвечаю, что да, вполне. Мою голову тут же поворачивают прямо. «Тебе запрещено выходить из угла, поворачивать голову, смотреть на время или в окно, менять позу. Я поставлю таймер на час — сможешь закончить, как только он прозвенит, не раньше. После жду твоего звонка, хорошо?» — инструктирует, а я тихо киваю. Ничего сложного вроде бы. Я справлюсь.       Судя по звукам, мой телефон оставляют так же на подоконнике считать время. Шаги Романыча, грузные и неторопливые, и после тишина. Ничего и никого. Кажется, во всем здании не осталось никого, кроме охраны, ну и меня, наказанного. Первое время непривычно, тревожно остаться одному с запретом пошевелиться. Трачу все силы на то, чтобы держать спину прямо и не расцеплять руки, отчего между лопатками даже начинает неметь — перестарался. Чуть расслабляюсь, пытаюсь найти удобное положение, в котором могу провести час. Кардинально не меняю позу: только перемещаю вес с ноги на ногу, мелко перебираю пальцами вдоль локтей и стараюсь держать спину ровной, но без фанатизма. Как бы пробую свою позу на вкус, стараясь найти равновесие. Время бесконечно растягивается, но я понимаю, что так нужно, и сначала пытаюсь думать: о своём поведении, о словах Романыча и новых правилах, все перебираю, запоминаю, «расставляю по полочкам».       Прошло всего несколько минут? Или уже хотя бы треть времени? Не могу понять, а посмотреть мне запретили, продолжаю стоять и обдумывать все остальное в своей жизни: про Сашу, про Сережу и особенно про Дамира. Вот что это было? Почему его слова так меня задели? Потом понимаю, что все пустое и больше во мне нет этой боли — все забрал Романыч. Он не считает, что я ущербный из-за своего происхождения. Семья у меня замечательная… А я им очень давно не звонил. Замотался с учёбой и забыл, что очень плохо и надо бы исправить. Как только таймер прозвенит, сначала отзвонюсь Романычу, что все хорошо и я выдержал, а потом маме и Боре, чтобы тоже не волновались. Дышу, качаясь с носка на пятку. Очень долго ждать. От безысходности начинаю перебирать в голове формулы и определения по учебе, просто повторяю, и это может меня занять на какое-то время, но не навечно. Отличное наказание, действительно мучительное, но безопасное. Надо дотерпеть, чтобы Романыч мною гордился.       Мысли путаются, мечутся в пустой голове, которой очень не хватает новой информации. Изучил уже каждую неровность и трещинку на стене напротив, услышал сквозняк и гудение непонятно чего где-то далеко. Тихо, темно, и ожидание давит. Час, всего лишь час, я этого времени и не замечаю за учёбой или прогулкой, а сейчас невыносимо. Время длинное, оно никак не закончится, тяжко. Кусаю губы и перебираю пальцами по локтям. Плечи и лопатки немеют с непривычки. Не наказание, а какое-то упражнение на осанку. Ноги ноют, хочется сесть или даже лечь, но мне нельзя. Мне стоять ещё непонятно сколько. Пару минут или полчаса? А может, и десяти минут не прошло. Считаю про себя. Добираюсь до трех тысяч и сбиваюсь. Решаю, что это не дело и меня оставили, чтобы подумать над правилами и своим поведением, но тут и думать нечего. Мне надо быть послушным, причем абсолютно: за малейший проступок меня обещали наказать. Уважение, послушание, честность и усердие в учебе. Из нового откровенность, никаких наркотиков и сигарет, алкоголь в меру, никаких шуток про смерть. Все предельно понятно, Романычу не занимать способности четко формулировать свои мысли. Ему бы с таким талантом в юристы идти и законы писать.       Двигаю онемевшими плечами, как могу в своём положении: неполный круг вперед и назад, чуть ослабляя хватку на локтях. Пятки словно вросли в пол. Все, я понял все, звени уже, таймер, ну пожалуйста! Тихо ною про себя о том, что слишком долго. Потом вспоминаю, сколько всего я натворил, и понимаю, что наказание справедливое, даже можно было жестче. Надо будет спросить Романыча, наказывал ли он так своих прежних сабов и час — это минимум или максимум. Не знаю, смог бы так стоять три часа или больше. Может, и смог бы, если бы рядом был Романыч и смотрел за мной, чтобы я не нарушал приказ, тихо ходил из комнаты в комнату своей квартиры, например, или работал за компьютером в аудитории, пока я стою и осмысливаю свой проступок. А сейчас чувствую себя брошенным. Вот что мне мешает сейчас просто пойти гулять, позже наврав, что отстоял, как положено, свое время? Потому что я послушный и Романыч рассчитывает на то, что я не буду ему врать ни в чем. Доверяет мне настолько, что может оставить меня отбывать наказание, а сам поехать домой. Это доверие нельзя рушить, я должен это перетерпеть, тем более что мне не сложно, я просто капризничаю.       «Смысл наказания — делать то, что тебе не нравится», — так успокаиваю себя. Устаю пялиться в стену и закрываю глаза, терплю для себя и для Романыча — для нас обоих. Не хочу больше получать наказаний, а потому буду хорошим. Обязательно буду. На этих мыслях меня и застает сигнал таймера. Тихий поначалу, он кажется мне призраком, плодом моего воображения, которое очень хочет, чтобы время уже закончилось. Все моё тело этого хочет. Потом сигнал становится громче, и я вздрагиваю, расцепляю руки и иду к подоконнику. И правда «время истекло». Наконец-то! Я смог, выдержал, перетерпел первое свое наказание, о чем мне не терпится сообщить Романычу. Пока стоял в углу, думал, что сначала выйду из здания, а уже потом позвоню, но меня прямо-таки распирает немедленно позвонить и сообщить о своём успехе. Бороться с собой не могу — я и так уже всю силу воли потратил на то, чтобы стоять неподвижно. Набираю номер, разминая упражнениями ноющие плечи. Спускаюсь по ступенькам вниз, чувствуя, как каждый шаг пружинит в одеревеневших ногах. Справился, выполнил не самый простой приказ, и слушаю гудки, готовясь оповестить об этом Романыча радостным воплем.       — Здравствуй, Валюш. Все хорошо? — отвечает не сразу. Слышу эхо в трубке. Поднимается по лестнице домой? Тихо завидую ему за то, что он уже почти добрался до дома, пока я тупо стоял носом в углу.       — Да, я до самого конца достоял. Не менял позу, головой не крутил, смотрел только в угол, как Вы сказали. Было долго, неприятно, но я понимаю, что это наказание, поэтому и терпел. Вы… — начинаю радостно, но осекаюсь. Хочу спросить, гордится ли он мной, но задумываюсь на мгновение и боюсь, что ничего суперского я не сделал. Для меня это достижение, а он искушен опытными сабами, которым, наверное, час в углу — это нефиг делать. Может, и я когда-нибудь таким стану, но сейчас-то я заслужил похвалу… Или наказание — это моё личное дело, и отстоять его — это моя обязанность, а не достижение?       — Что я? Ты большой молодец, Валя, я рад, что ты меня послушался, — отвечает на так и не заданный вопрос, и у меня камень с души сваливается. — Я надеюсь, ты все обдумал и пришел к правильным мыслям. Ты согласен, что это тебе было нужно, или чувствуешь, что пустая трата времени? — проверяет меня, но мне нечего стыдиться: я как с самого начала понял, что это необходимо, так и до самой последней минуты думал. Заслуженное наказание, которое позволило мне все переворошить в своей голове и прийти к тому, что надо быть послушным — лучшего эффекта и представить нельзя.       — Конечно это было полезно! Неприятно, но нужно. Я решил, что буду стараться, чтобы не получать больше наказаний, — отвечаю, все ещё в эйфории выбегая с курткой на улицу, не одевшись. Романыч смеется тепло и говорит, что все верно, так и должно было быть. — А можно вопрос? — спрашиваю непонятно зачем. Вроде Романыч никогда не ругал меня за обращение к себе, но хочется показать, что я теперь шелковый и уважаю его время и силы. Может, у него планы на вечер, а я тут вишу в трубке непозволительно долго. Но все-таки мне отвечают, что можно, и я спешу этим воспользоваться: — А Вы так уже кого-то наказывали? Ну, я имею в виду, из прежних сабов. Час для профессионала — это много или мало? — очень животрепещущий вопрос, который снова вызывает у Романыча усмешку. Не расстроюсь, если скажет, что мне дали самый минимум, главное что для меня это было большое усилие. Просто интересно, насколько я далек от профи.       — Так, как тебя, ещё никого. Обычно я ставлю на колени и убираю руки за голову — так стоять физически тяжело. К этому можно добавить ещё горох или гречку, чтобы было больно. Наказание у меня обычно в боли, но так как тебе нужно было осмыслить все, я сделал ставку на время, а не на сложность. Для тебя часа вполне достаточно — думай об этом, не надо сравнивать себя с другими, — начинает с веселого, но в конце опять любя поучает меня. А я делаю вывод, что меня опять пожалели и сделали скидку на то, что я ничего не умею. Ну и ладно, может, и лучше, что не пришлось стоять на горохе — звучит как средневековая пытка. Колени в мясо после такого, наверное. — Можем попробовать «сложности», когда ты в следующий раз провинишься, — предлагает, а я в ужасе от такой перспективы.       — Пожалуйста, не надо! — вскрикиваю, не притормозив свои эмоции. — Владислав Романыч, пожалуйста, я не выдержу! Мне просто час в углу — уже пытка, а с болью я точно не смогу так долго терпеть. Мне не хочется Вас разочаровать и говорить стоп-слово, особенно во время наказания, — умоляю, надеясь, что мое мнение учтут. Ну вот кто меня за язык тянул спрашивать? Был бы старый-добрый ремень у меня в перспективе, а не бесконечное тягучее ожидание под руку с болью. Я не настолько плохо себя веду, чтобы обрекать меня на такое.       — Тихо, не паникуй, я же просто предложил, — снова смеется надо мной и моим страхом. Приятно, что он хотя бы не злится в ответ на моё упорное «нет», все понимает и не собирается делать со мной этого. — И у тебя слишком низкая самооценка. Поверь, хороший мой, ты еще много чего не знаешь о своём теле. Я покажу тебе, как много ты на самом деле можешь… Если захочешь, конечно, — новое предложение, расплывчатое и загадочное, а от того заманчивое. Выбираю промолчать, так толком ничего не ответив, просто пропустить это многозначительное «если хочешь», мимо ушей, хотя на это наверняка подразумевался мой ответ. Пусть примет это за молчаливое согласие, на самом деле, я не знаю, хочу ли всего этого. После прощаюсь и желаю Владиславу Романычу спокойной ночи.       Затем первый раз за неделю звоню маме, как и планировал, и выслушиваю то, что я совсем ее забыл в своей Москве, а потом долго-долго рассказываю ей про учёбу и отношения с ровесниками. Много чего утаиваю, но без этого никак. Я для нее хороший, самый лучший, и ей будет неприятно услышать, что ее любимый сын гей, к тому же встречается со взрослым мужчиной — ее на месте инфаркт хватит от таких откровений. Говорю, что с учёбой беда, а она тихо сокрушается, но не ругает меня, впрочем, как и никогда не ругала, а только сочувствовала и говорила, что все сложится, надо только потерпеть. Желает мне удачи и звонить почаще, с чем я соглашаюсь. Морально очень больно от того, что я так от нее далеко и никто меня не пожалеет и не обнимет ещё, как минимум, до зимних каникул. Болтаю, как обычно, с ней так долго, как это вообще возможно, пока она сама не говорит мне, что уже поздно и вообще пора ложиться спать.       Прощаюсь с ней и набираю тут же Борю, который сразу же после моего переезда тоже «вылетел из гнездышка», и теперь снимает вместе со своей девушкой квартиру. Ругается на меня за то, что поздно, но тем не менее спрашивает, все ли у меня хорошо, хватает ли денег и не обижает ли кто — это все, что его волнует. Над рассказом про плохие оценки только тихо смеется и говорит, что то ли ещё будет и дай бог мне первую сессию закрыть, а дальше будет только легче. Мои проблемы для него всегда, за очень редким исключением, являлись мелочами, которые он со своей барской руки решал. Вот уж кто «папочка» в моей жизни, второго такого мне не надо. Правильно Романыч говорит — надо взрослеть, чтобы всякие Бори не смотрели на меня свысока, только потому что самостоятельнее. Никогда я не общался с братом на равных, всегда для него «мелкий», хотя разница у нас совсем не большая. Ну вот почему даже Романыч не смотрит на меня свысока? Конечно, воспитывает, но всегда учитывает моё мнение и слушает, не снисходительно, а действительно внимательно. Любит меня по-своему, как партнера и человека, а не надоедливого родственника, который виснет на шее.       Слишком часто в последнее время употребляю это слово — «люблю». Но я же не в романтическом смысле. Но и не как родственника — он мне не отец. Просто наставник, любимый учитель. Так же говорят — «любимый учитель»? От него к себе чувствую тепло, заботу и любовь и в ответ хочу дарить то же. Едва ли он нуждается в моих чувствах, но, я думаю, он все понимает и доволен тем, как сильно я к нему привязался. Не хочу его потерять — это я осознал за те несколько дней, на которые меня предоставили самому себе. Хочется быть послушным и радовать Романыча своим поведением. Стокгольмский синдром? Но он же ничего плохого мне не сделал. Наказывает по делу, помогает во всем и заботится так, как может. Моя привязанность вполне оправдана, закономерна и правильна, нечего тут стыдиться и переживать об этом. Люблю Романыча как человека, который любит меня — ничего в этом нет плохого и позорного. И не нужно слушать всяких Дамиров, которые абсолютно не понимают специфику наших отношений и не могут адекватно судить.