Вазелин

      Солнце слишком ярким лучом режет глаза. Под пуховым одеялом и навалившемся сверху телом душно до тошноты, я почти чувствую противный комок в пересохшем горле. Все тело болит, особенно гудящая голова и горящая таким адским огнем задница, словно в нее засунули раскаленную кочергу и несколько раз садистски провернули. А когда в мою больную голову начинает доходить суть происходящего, помаленечку я осознаю все и задыхаюсь от стыда и отвращения к самому себе. Утренний стояк Дамира влажно упирается мне в бедро, а липкие от пота руки по-хозяйски лапают ноющее и горящее непонятно от чего тело. Он навалился всем весом сверху так, словно вознамерился похоронить меня под собой, и это тоже противно.       Воспоминания прошедшей ночи как вспышки — яркие, но опасные. Это не фейерверк, это атомная война. Оно заставляет меня хвататься за пухнующую от вопросов голову. Зачем?.. Я не могу найти ни единого хоть сколько-нибудь адекватного ответа. Почему я выпил достаточно, чтобы мучиться похмельем, но при этом все помню? В мельчайших подробностях, каждое его слово и действие. Меня трясет от стыда, от того, как сам просил трахнуть меня и потом наврал, что плачу от счастья. Боже, какой позор. Выползаю из-под брошенной плетью чужой руки, и чувствую, как сильно меня ведет после сна, еще и с похмелья. Перед глазами все плывет и координация в нуле, а тело все еще в адском жаре то ли от неожиданно выглянувшего солнца, то ли от стыда, то ли от отравления.       Тошнит так сильно, что в следующее мгновение я уже нахожу себя склонившимся и выплевывающим желудок над урной. Внутри все болезненно сжимается, но изо рта стекает только горькая вязкая слюна. Хочется пить, но думаю, первый же глоток даже обычной воды полезет наружу. Хуже мне не было никогда, абсолютно. Даже после той жуткой попойки с Дамиром в клубе меня не рвало, лишь немного шатало на следующий день и болела голова, что, впрочем, неплохо лечилось водой. А сейчас — это тихий ужас. То ли виноваты мои эксперименты с алкоголем, то ли это психосоматика… Удивительно, какие сложные слова лезут мне в голову, когда я в очередной плююсь в застеленную черным пакетом урну. Прямо на свои же скомканные черновики, какой ужас.       Дамир же мирно сопит, когда я, выкрав пару мгновений между спазмами желудка, проглатываю пачку активированного угля. После чего выплевываю черный желудочный сок. Жарко и тошно, и это никак не остановить, только распахнутое настежь окно и дышать через выступившие от боли и напряжения слезы. То, что происходит сейчас — это наказание за попойку и необдуманные поступки. Теперь не Романыч, а сама жизнь меня наказывает. Физически, потому что слов и предупреждений, а также моральной боли я уже давно не понимаю. Тошнит и хочется выйти из тела куда-нибудь, а вернуться, когда уже все закончится… ну или не вернуться совсем, кому я нужен. Этому похрапывающему под одеялом чудовищу? А про Романыча я вообще молчу.       Дышу холодным воздухом из открытого окна, но лицо все равно горит. От стыда или от отравления? Ну нижняя челюсть мелко подрагивает точно не от тошноты. И воду из глаз только с очень слабой натяжкой можно списать на боль в желудке. Меня слегка потряхивает, но это ведь тоже можно списать на невыносимую боль? Вот такой я нежный, не могу перетерпеть тяжесть в желудке, а еще где-то выше, в груди. Это неприятное как раз выходит со слезами. Ведь так и должно быть? Ощущение, что да. От этого легче, и я стараюсь почти не думать о том что происходит, просто позволяю моему телу делать то, что ему угодно: хочет — пусть плачет, хочет — смеется. У меня нет никакого желания держать себя в руках.       За окном мороз и солнце, которое словно взбесилось и светит так ярко и тепло, что поплавило сосульки — я даже смог отломить одну над карнизом, вытянув руку за окно. Лед плавился и приятно холодил раскрасневшуюся кожу, что было как манна небесная, и я не удержался и отгрыз все еще подрагивающей челюстью добрую половину. Зубы мгновенно прострелило болью от перепада температур, совсем как в детстве, когда часто во время прогулок грыз сосульки и ел снег не от великой жажды, а просто потому, что это было прикольно. Единственная разница — мой родной город довольно маленький и может похвастаться гораздо более благоприятной экологической обстановкой, чем Москва. Но никакие страшные мысли о том, сколько выхлопных газов впитала эта сосулька до того, как я ее сорвал, не могут отвернуть меня от ощущения прохладной влаги на языке.       С похмелья сушит, так я еще и рыдать затеялся после того, как меня несколько раз вырвало. Все еще тошнит и, например, я бы не рискнул опустошить залпом стакан воды, но медленно тающую на языке сосульку мой организм пока что не отторгает. Меня, голого, каким-то чудом натянувшего спросонья хотя бы трусы, обдувает холодным ветром, пока сижу на подоконнике и покушаюсь уже на вторую сосульку. То, что после таких приключений я гарантированно слягу с воспалением легких, меня не особо волнует. Меня словно через мясорубку перекрутили, а затем кое-как собрали обратно из получившейся каши, так что заботиться о таких мелочах незачем. К тому же, похоже, что я уже заработал жар. Ненормально несколько минут сидеть раздетым перед распахнутым окном, пусть даже в слабый минус, и не трястись от холода. Мурашки, конечно, табунами бегают по коже, но лицо и шея все еще горят от непонятного жара.       Дамир глухо простонал и натянул одеяло до носа, хотя понятно, что проникающий в комнату холодный воздух успел разбудить этого любителя спать голым задом кверху. Смотреть на него больно, я бы очень хотел, чтобы все произошедшее между нами прошлой ночью оказалось просто дурным сном, алкогольным бредом или наваждением. Но боль по всему телу, жжение в заднице и лиловые синяки на руках и груди в один голос свидетельствуют об обратном. Ничего не изменить, не повернуть назад, не сказать «нет» пусть даже в самый напряженный момент, когда Дамир уже сбегал за презервативом, или вовсе не писать ему в ту ночь с просьбой присоединиться к нему и его друзьям… Да можно придумать миллион способов уйти от самой ужасной ошибки в мой жизни — и ни одну я не использовал.       Значит, все-таки хотел этого? Хотел изменить Романычу и больше не иметь права появляться в его доме? Если я так легко принял ласку другого, значит, врать себе нет смысла и я уже давно не дорожу тем, что есть между нами. Всхлип, слишком громкий и отчаянный, сорвался с губ даже для самого меня неожиданно. Вот так, значит, все кончено. С Новым Годом, с новым счастьем, блять… Да только Дамира очень с натяжкой можно назвать этим «новым счастьем», слишком уж свежи воспоминания о том, как бил и кричал, издевался и даже первый раз, который по его же словам так долго ждал, не захотел сделать нежным. Вместо этого только пугающее меня желание сожрать, присвоить, посадить на цепь.       С Романычем все было по-другому, но о нем сейчас лучше вообще не думать. Больше никогда не вспоминать о нем и, сдав экзамен по ботанике, держаться подальше от кафедры высших растений, чтобы не рвать себе душу лишний раз. Как бы горько ни было осознавать это, но я все закончил еще вчера, а сейчас остались только формальности: дотянуться до телефона и, глотая слезы, написать о том, что хочу закончить наши встречи. Глупо даже пытаться думать о том, чтобы прийти к нему после такого и признаться в измене, не услышав в ответ ни капли ревности, сожаления или чего-то еще, что бы показало, что ему не все равно.       Вспоминаю, как меня разрывало от признания, что Романыч собирается на встречу с другим парнем. Как меня скрутило от обиды, а он лишь приказал мне замолчать и не устраивать сцену. Справедливо напомнил, что у нас свободные отношения, будь они неладны. Никогда больше не соглашаться на подобное — урок, который я вынес. Не знал, что такой ревнивый и что мне придет в голову влюбиться в препода. Пожинаю теперь плоды своей неосмотрительности. Но с другой стороны, какая мне предусмотрительность, если Романыч был у меня первым? Кроме Пети, конечно, но он не считается, потому что я до сих пор не могу ответить себе, что у меня с ним было, какое-то безумие. Безумие наподобие того, что сейчас происходит с Дамиром: ни туда — ни сюда.       Ну почему мне так «везет» на всякое дерьмо? Почему нельзя так, чтобы было просто нормально? По-человечески поцелуи и обнимашки, взаимное уважение и дрожь от тяжелой руки в спальне… И пусть будет даже сильно старше, как Романыч, или со специфическим чувством юмора, как Дамир, но пусть будет кто-то родной и нормальный. С Романычем ничего нет и не будет, это надо принять как свершившийся факт и не фантазировать о несбыточном. А быть с Дамиром просто опасно: это я нутром чую. К тому же, к нему у меня совсем ничего, секс… да, мне даже мысленно стыдно произносить это слово, как будто если назвать вещи своими именами, то в голове с оглушительным звоном разлетится хрустальный замок.       Так вот, воспоминания о вчерашнем-сегодняшнем сексе не вызывают во мне ничего, кроме стыда и сожаления. Мне неприятно было даже кончить под его рукой, я не помню ни грамма удовольствия, только извращенная физиология, а уж про отсутствие волшебной дрожи, которая накрывает даже при обычной дрочке в душе, я вообще молчу. И этот стыд и ненависть к себе, которые накрывают меня даже при обычных прогулках с ним, этот страх и боль, когда он в очередной раз обзывает меня особенно гадко или срывается и бьет. Я просто не хочу так. У Романыча физическое и психологическое насилие получаются правильными и в строгих рамках, а Дамир… Да ну что с него взять, он же не практиковал БДСМ больше пяти лет. И, думаю, из него бы все равно не вышел хороший Дом.       Очередная тонкая сосулька растаяла в моих пальцах до состояния едва различимой льдинки. Между пальцами и по предплечью стекает вода, собираясь маленькой лужицей на подоконнике. Меня наконец начинает потряхивать от холода, и я решаю закрыть окно и сползти на свою кровать, под теплое одеяло. Ответ от Романыча пришел почти сразу, но я даже читать не стал. Не хочу. Что бы он сейчас ни сказал, это ничего не значит. Я решил все, я ухожу от него и бросаю Дамира. Побуду пока один. Приведу мысли в порядок, пролью все слезы по Романычу и съеду наконец в другую комнату. Друзья друзьями, но больше с Дамиром я жить не намерен. Не виню его за секс, в конце концов, я его сам попросил, просто больше не хочу слышать его шуточки и упреки.       Хочу остаться один на какое-то время, и даже зазвонивший телефон с красноречивым «Р» не собьет моего настроя. Зачем он звонит, неужели отговорить и удержать рядом с собой? Ради чего? Наверное, думает, что у меня истерика, раз я так резко отказался видеться с ним. Да только на протяжении последнего месяца, а то и раньше, все только к этому и шло, а сейчас я просто поставил точку. Мое решение правильное… Так себя убеждаю, пока одиноко трясусь под одеялом и стараюсь игнорировать жужжание телефона. Знаю, что если только посмотрю на экран и прочитаю пару слов, то тут же сломаюсь. И буду реветь. И отвечу, и соглашусь на встречу непонятно зачем. Но это мне сейчас непонятно, потом-то я обязательно придумаю себе оправдания.       Черт, холодно-то как. Досиделся на подоконнике с распахнутым окном и выстудил комнату. Вот и Дамир недовольно сопит, сначала ворочаясь на кровати, а затем перемещаясь по комнате. Ворчит на меня за все подряд, но я не хочу его даже слушать. Сейчас комменда из запоя выйдет, и можно будет переехать и больше не общаться, благо коек свободных полно. Саша меня точно поймет, он вообще удивительно неконфликтный и старается лишний раз не лезть в то, что его не касается. Серега будет возмущаться, но потом тоже отстанет, в конце концов, он и так регулярно в комнате не появляется и ночует у кого попало. Дамир же будет орать. Я уже сейчас предвкушаю и готов стоять на своём. Нельзя мне больше появляться с ним рядом.       Встречаться с ним было плохой затеей, о чем мне постоянно говорил Романыч. В какой момент я решил, что можно забить на его прямой приказ? Хоть раз было так, что совет Романыча был ложным, что, не послушавшись и сделав по-своему, я только выиграл? Конечно же нет! Почему на этот раз я решил, что все по-другому? С самого начала было понятно, что начать встречаться с парнем только из мести другому и надеяться на то, что любовь просто появится на ровном месте было глупо. Как и думать, что мне не хватает только нежных прикосновений. Никто, ни один главный герой ни в одной книге или сериале не решает так свои проблемы — потому что это дерьмо, а не способ.       Потому что я дурак и правильно Боря говорит, что рано мне пытаться заводить отношения. Понятно, что хочется, но в четырнадцать тоже хотелось, но это же не повод вешаться на первого встречного. Тем более на препода. Тем более на Дамира, который ни во что меня не ставит, вечно кроет матом и бьет. Рассуждаю как обиженная женушка, как девчонка, которая банально не может за себя постоять и страдает от своего чересчур «горячего» парня. Стыдно, но хуже было бы опускаться до его уровня и отвечать ему тем же. Вопрос только в том, почему не ушел раньше, зачем дотянул до секса и позволил присвоить себя. И если с Романычем все понятно, я тогда был растерян и нашел в нем некоего защитника, воспитателя и наставника, то Дамир непонятно почему и зачем появился в моей жизни. А теперь я запутался во всем этом.       Хочу уйти от обоих и начать все заново. Или не начинать долгое время, пока не разберусь сам в себе. Кому я нужен, весь обиженный и переломанный? Романыча не виню, все-таки он многое для меня сделал, и его вина только в том, что он не захотел настоящих романтических отношений со мной, продолжил воспринимать как воспитанника и не решился открыться мне. Пусть, это его личное дело. Диму… тоже не виню, наверное. Он просто вот такой человек. А я просто другой, и мы друг другу не подходим. Я зачем-то полез к нему на шею, хотя с самого начала знал, что это плохая идея. Поделом мне теперь.       Головная боль и тошнота выматывает. Проваливаюсь в липкий жаркий сон, периодически просыпаясь с нервной дрожью. Ну или не нервной, судя по тому, что попытка Дамира грязно облапать меня во сне перерастает в паническое ощупывание лба и градусник под мышкой. Потом скармливает мне аспирин и спрашивает о самочувствии. В такой момент совершенно непонятно, как сказать, что не хочу больше видеть его и вообще мы расстаемся. Благо, моя совесть в нокауте из-за болезни и я могу невнятно пробормотать это. Правда Дамир ни разу не воспринимает меня всерьез.       «Угу, расстаемся. Вот прям щас. Отпущу я тебя, конечно, надейся», — ворчит себе под нос с усмешкой и подпихивает одеяло под бок, превращая в ватный кокон. А мне то жарко, то холодно, и спорить в таком состоянии я точно не хочу. Не хочу выяснять отношения, а потому даю молчаливое согласие на то, чтобы поставить на себе клеймо. «Дамир» яркими неоновыми буквами на лбу… или на жопе, тут уж как посмотреть. Благо, он перестал меня лапать, сократив все прикосновения до ладони на лбу. Наверняка боится заразиться от меня каким-нибудь вирусом или злющей бактерией, и спасибо за это. Есть немного времени, чтобы остаться наедине с собой и периодически гудящим звонками и сообщениями телефоном. Какой шанс, что это мама или брат, а не тот, чье имя мне даже вспоминать больно?       В любом случае в первый день я ничего не могу, кроме как спать, периодически глотая парацетамол и другие таблетки, которыми Дамир пытается меня лечить. Не знаю, благодарить его за это или больше ненавидеть. Хочется сдохнуть от боли как душевной, так и моральной. От моральной особенно наверное, но так как я запрещаю себе думать обо всем этом, то не могу даже разобраться в том, что меня гложет. Таблетки и вода, от которой тоже тошнит. Нетерпеливая липкая рука на лбу и бесконечно напоминающий о себе телефон, который почему-то в один момент оказывается у меня в руках, в другой под подушкой, а в третий отобранный на подоконнике над кроватью.       Я тихо бредил сначала безобидной фантазией о руках Романыча, потом его голосом, который строго приказывал мне пить таблетки. Это было приятно, но когда жар слегка отпускал — тревожно. Во рту было кисло и на душе тоскливо. В комнату заползли сумерки, и я наконец осознал, что остался один. Конечно Дамир не сидел надо мной как сердобольная мамаша, вечно куда-то сваливая то ли в целях профилактики у себя такой напасти, а то ли потому что ему скучно меня сторожить. Но я не отчаиваюсь. Сам себе померил температуру — 37.5. Доигрался, блин. Хронические сопли наложились на пьянку и нервное потрясение, что вылилось вот в это — полная разбитость. А у меня сессия даже не на носу, а уже идет, некогда мне болеть… Но вообще, наверное, это хорошо, что я могу думать о таких далеко идущих планах. По крайней мере перспектива свариться заживо или выплюнуть собственный желудок больше не стоит над душой.       Отобранный телефон все еще на подоконнике. Теперь молчит, но все равно привлекает мое внимание одним своим присутствием. Меня тянет, как алкоголика к бутылке. Мне хочется, но одновременно колется, потому что ничего хорошего меня в нем сто процентов не ждет. Но забираю заледеневший кирпичик с подоконника и смотрю на масштаб бедствия. На удивление, звонков и сообщений немного, мне почему-то казалось, что больше. Большинство от мамы и брата, а они всегда паникуют, когда не могут мгновенно получить ответ. На оба номера пишу короткое сообщение о том, что болею и не могу сейчас говорить, что обязательно перезвоню может даже завтра, когда буду чувствовать себя лучше. Свет экрана режет глаза.       Не знаю, какими усилиями воли держусь и не открываю самые страшные и одновременно желанные сообщения в «Телеграмме». Наверное, потому что боюсь не увидеть того, чего больше всего хочу — хоть какого-то участия и беспокойства. Боюсь увидеть нечто вроде «окей, как скажешь, я сам думал, что пора прекратить это». Больше всего боялся, но в глубине души, наверное, и хотел этого, потому что тогда не нужно будет в очередной раз наступать на себя, чтобы пройти мимо и не ответить. На тот момент я абсолютно запутался в своих чувствах. Эмоции нынешние и должные сплелись в адский клубок, у которого нет конца, а край только один — куда-нибудь поближе к нервному срыву. Сил думать о чем-то, анализировать, бороться с собой просто нет.       Всего три сообщения и два звонка — совсем не много, но для Романыча, который не привык паниковать, наверное, целое событие — не знаю. Как и не знаю, что мне чувствовать по этому поводу. Сначала вопрос о том, что случилось и зачем я так резко все обрываю. Потом звонок, как раз когда я не ответил. Потом довольно строгая просьба-приказ перезвонить и поговорить нормально, что через короткое сообщение такие вещи не решаются. Потом еще звонок. И через несколько часов уже более сдержанное и довольно развернутое сообщение о том, что не хочет меня уговаривать вернуться или что-то в этом духе, просто поговорить и закрыть все нерешенные вопросы, дать последние наставления и закончить все по-хорошему.       От внезапного всплеска жгучих чувств едва не запускаю телефоном в стену. Как он может?! Вот так просто, волнуясь только за то, что отпустит меня без очередной порции люлей, чтобы было с запасом… Такой спокойный, словно все время только этого и ждал, словно все идет по плану и новость, что я его бросаю, и не новость вовсе. Да пошел он! Бросаю телефон под подушку и натягиваю одеяло до самого носа, хотя мне все еще жарко и душно. Хочется стать маленьким и ни за что больше не отвечать. Я не знаю, чего хотел добиться подобной своей выходкой. Наверное, привлечь его внимание, расшевелить в нем хоть какие-то чувства, заставить выйти из себя и перестать относиться ко мне как к какой-то вещи. Хотелось, чтобы любил, чтобы дорожил чем-то кроме своей репутации. А теперь у меня ничего нет, никакой даже мизерной надежды на то, что я ему нужен и вообще был когда-то для него не просто игрушкой, на которой было приятно оттачивать навыки. Теперь он где-то там устраивает свою жизнь, в которой мне никогда не было места, а я один, наконец повзрослевший и более ему неинтересный.       Хлопок двери и тихие шаги, но не потому что Дамир боится меня разбудить, а просто потому что он привык всегда так ходить — беззвучно, словно кот. Равнодушно и ни капли не церемонясь, сует мне градусник под мышку и уже готовится уйти на свою половину комнаты, как я решаюсь подать голос. Снова меняя журавля в небе на синицу в руках.       — Дим? — сначала осторожно, словно боясь получить отказ. Снова, когда меня обидел один, я бегу к другому, словно это хоть как-то решает проблему и делает мне легче. Он же хитро лыбится и кивает, показывая, что готов меня слушать, но опять с некоторым снисхождением, видимо, помня мой недавний горячечный бред. — Поцелуй меня? — не прошу даже, а крайне неуверенно вымаливаю у него снисхождения так, словно бы это Романыч, которого я прошу сделать хоть один шаг мне навстречу. Словно бы это хоть что-то изменит. Дима же усмехается недобро и отвечает, только окинув меня презрительным взглядом, как какое-то конченое ничтожество:       — От тебя воняет потом и рвотой. Как-нибудь в другой раз, хорошо? — уговаривает свысока, как маленького. И это как-то сразу выбивает меня из колеи. Романыч бы, наверное, так мне не ответил. Понятно, что я сейчас не в лучшем положении и не тяну на горячего мачо, но все-таки можно было сказать это более мягко, вежливее, отшутиться, а не вот так откровенно меня пинать. — Тебе бы, кстати, в душ, дорогой, — колет в своей привычной манере, и как-то опять не к месту. Можно мне чуть-чуть тепла и участия? Физическая забота в виде градусника под мышкой — это, конечно, здорово, но недостаточно.       — Отстань, — огрызаюсь от бессилия. Ничего не могу ему противопоставить, кроме своей необоснованной ненависти. Ненавижу Дамира за то, что он то хороший, а то опять издевается не физически, так морально. Как ненавижу себя и свое больное, липкое тело. Я весь грязный, внутри и снаружи: спутался не с тем человеком, а теперь разваливаюсь по частям от похмелья и болезни. Хуже и быть не может.       — Тоже мне, обиженка, — фыркает и по-деловому безразлично вынимает у меня из-под мышки мерзко пиликающий градусник. Морщится, увидев цифры, и тащится за новой порцией воды и таблеткой, от которой я хочу отказаться, но он настойчиво впихивает это в меня, не слушая никакие «не хочу». — Ты хоть помнишь, что вчера было, или тебе подсказать? Кто-то напился так, что еле стоял на ногах, а потом полез ко мне в штаны и не успокоился, пока его не трахнули. Как думаешь, кто бы это мог быть? — интересуется вкрадчиво, поднимая мою голову и опрокидывая стакан с водой так, что мне остается либо судорожно глотать отчего-то горчащую дрянь, от которой уже выворачивает, либо быть облитым.       Пытаюсь сопротивляться, но отомстить за столь небрежное обращение могу только стакану, подгрызая его край зубами. Но этому граненому советскому уродцу, которого еще до нас стащили из столовой, вовсе не страшно — и не такое успел повидать. На Дамира хочется наорать от души, отыграться за его выходки и обиду на Романыча, да только горло дерет нещадно, а еще с него станется потом бросить меня одного с высокой температурой. Хочу принимать его помощь как единственную доступную, но не хочу слушать всякие гадости про себя. Если бы все произошло хотя бы неделей раньше, мной бы занимался Саша, из него бы получилась отличная нянька. Он бы по часам ставил мне градусник, давал все нужные лекарства и включал мне мультики, не утруждая необходимостью думать в такой ситуации. Этот же докопался именно когда я ничем не могу ему ответить, и упивается своей властью.       — Это было ошибкой, — только и могу сказать, откашлявшись от воды, в которой, судя по мерзкому аптечному привкусу, тоже что-то было намешано. Желудок жалобно сжимается от переполненности химической дрянью и отсутствия хотя бы крошки еды за весь день. Зажимаю рот рукой, чтобы не выблевать все это великолепие, а Дамир заботливо звенит выдвигаемым из-под кровати позаимствованным из бытовки железным тазом.       — Если ты про перебор с алкоголем вчера, то определенно да. Ты, дорогой, не умеешь пить, так что у тебя не похмелье, а агония. Теперь ты у меня на всех вечеринках будешь со стаканом сока в уголочке сидеть или отхватишь по голове, — обещает с садистской ухмылкой, которую я, на удивление, никогда не наблюдал у Романыча — настоящего садиста. Хотя, может, это Дамир — настоящий садист, а Романыч неправильный, окультуренный и загнанный в рамки скромный любитель понаблюдать за чужой болью.       — Я?.. У тебя?.. Ты охерел? — задыхаюсь от его наглости. Да как он может мне приказывать?! Начнем с того, что он сам вчера меня напоил, а закончим на том, что ему бы сначала за собой последить! Я ему даже не парень, раз оступился и повис на нем от отчаяния (ладно, не раз, но я уже решил это закончить), а он уже заявляет на меня какие-то права. Присваивает так, как даже Романыч не решался, не спрашивает мое мнение, а просто ставит перед фактом. Его моё «нет» абсолютно не интересует, и у меня даже нет пресловутого стоп-слова, чтобы показать серьезность моего отказа. Пока нет причин для паники, может, мне и правда не стоит пить, но такая угроза меня пугает. «Отхватить по голове» от Дамира страшно, он не будет заморачиваться безопасностью, он не будет следить за моим состоянием и заботиться об эффективности наказания лично для меня — свой гнев выпустит, и все.       — Ты — у меня, — кивает без колебаний, словно подтверждая очевидную вещь. По-хозяйски поправляет мне одеяло, укладывает обратно на кровать и садится в ноги, чтобы продолжить диалог. — Ты сейчас напишешь своему мудаку, что он идет нахуй, а потом, так уж и быть, я отволоку тебя в душ, где сначала отмою, потом поцелую, а потом посмотрим, — пытается подсластить мне горькую пилюлю и соблазнить сомнительным удовольствием. После ночи с ним и так все болит, а он предлагает мне продолжить. Не хочу его совсем. Зубы сводит от отвращения, стоит только представить секс с Дамиром на трезвую голову.       — Не хочу, — начинаю робко, чувствуя, какой катастрофой закончится моя попытка поднять тему расставания сейчас. Ну как мне дать ему отпор? Я не могу с ним драться, я не могу на него орать, я не могу топнуть грозно ногой и уйти куда-нибудь, потому что из-за болезни все, что хочется сделать сейчас — это сдохнуть. Мне хватает боли и потрясений, у меня нет сил вступать в конфликт.       — Ты хочешь прыгать между моей и его койкой? Я тебе не позволю, — почти рычит, готовясь наброситься и загрызть за единственное слово против. — Мы с тобой месяц встречались, я терпел твои гулянки. И если тому уроду все равно, вы с ним на пару друг другу изменяете, то я второго — теперь — не приму. Ты, милый, не общественный туалет и даже не элитная шлюха, которой, видимо, себя возомнил… — пытается меня воспитать, но делает это так небрежно и свысока, что мне мерзко. Причем не от самого себя, а почему-то от него, за его ужасные слова, за то, что, не зная всей ситуации, судит со своей колокольни.       — Замолчи, Дим. Я не шлюха, как ты сказал, и я уже ушел от него. И от тебя хочу уйти. Буду один и… — пытаюсь как можно мягче объяснить свою позицию, но одновременно надавить, чтобы у него не было сомнений по поводу моей уверенности… На двух стульях, в общем, усидеть пытаюсь, и конечно же из этого ничего хорошего не выходит.       — И что? Один ты уже не будешь, я не для того за тобой бегал, чтобы ты в один момент пошел на поводу у своей шизы и сбежал от меня, — закипает медленно, но уверенно, почти переходя на крик. Не обращает внимания на мои слова, есть только его мнение и то, как в его голове происходит диалог. Есть только его планы на меня, а остальное по боку, ведь он же «бегал» за мной, тратил свои силы… Романыч и то проще все принял, хотя потратил на меня гораздо больше времени и нервов. Не могу себе представить, чтобы он вот так орал и категорично заявлял, что никуда я больше от него не денусь. Рядом с ним у меня всегда был выбор.       — А то, что пошел ты, Дим. Вот поэтому… — пытаюсь хоть как-то объяснить, достучаться до него. Сказать, что он мне не брат и уж тем более не отец, чтобы вот так свысока общаться, что у него нет никакого права мне приказывать и лучше ему сбавить тон, если он правда хочет договориться со мной по-хорошему. Почему я ни разу в жизни не ставил никому условия, почему я постоянно только прошу и умоляю всех вокруг?.. Голова раскалывается от напряжения, и последнее, что мне стоит делать сейчас — это напрягаться и злиться на кого-то, но у Дамира просто талант выводить из себя.       — Я пошел?! Я пошел?! То есть твой импотент, который вечно тебя обижает, не пошел, а я — пошел? Нахер я вожусь с тобой?! Таблеточку ему, презерватив, блядь, в час ночи достань… Принцесса на горошине, блядь, переебанная, — взрывается. Ну хотя бы честно. Хотя бы не пытается держать лицо и делать вид, что ему нравится быть со мной и заботиться. Романычу не в падлу было выслушивать мое нытье ночами и переживать за здоровье. Если бы, представим на секунду, я жил у него и свалился с такой болячкой, он бы с маниакальным упорством принялся ухаживать за мной, не прося ничего взамен. Он бы первый позаботился о презервативе, потому что это — не шутки. Как будто это только мне надо. Как будто я у него личный самолет попросил, а не резинку, которую он даже не купил, а выпросил у друзей…       — Да, ты пошел, — отвечаю как можно спокойнее в противовес ему. Я не хочу оправдываться за что-то, а уж тем более как-то платить ему за оказанные милости. В том-то и дело, что я не проститутка и мне не надо помогать только с надеждой когда-то получить оплату натурой. Я не хочу чувствовать себя должным, не хочу принадлежать кому-то в самом вещном смысле. А Дамир вечно делает со мной именно это.       Он злится и пытается подобрать еще какие-то обидные слова, чтобы задеть меня, но я не реагирую на провокации. Когда он психует и уходит, я кое-как достаю себя из постели, чтобы дойти до душа и смыть с себя всю грязь прошлой ночи. В глазах темнеет и голова кружится. Смотреть на себя в зеркало душевой невыносимо — одни синяки. Подарок Дамира с первой «нежной» ночи. Синяки беспорядочные и налившиеся кровью, разных цветов, потому что не в первый раз получаю под разными предлогами. Когда-то зажмет в углу в порыве чувств, а когда-то открыто ударит, если ему что-то не нравится. На лице и руках, на груди, даже над коленом укусы и удары, следы от пальцев. Романыч бы меня убил за такой вид… Ну не убил бы, конечно, в прямом смысле слова, но потребовал бы объяснений. Но он теперь — тоже в прошлом.       От него на теле ни пятнышка, потому что меня уже очень давно серьезно не пороли. А надо бы, чтобы всякая дурь не лезла в голову. Это надо же — додуматься залезть на Дамира, зная, что это ничего не изменит. Только он теперь думает, что имеет на меня какие-то права после одной ночи, а я не знаю, как смотреть в глаза Романычу. С ним у меня все кончено и даже не начиналось. К нему пойти после такого, в таком виде я не имею никакого морального права. Я теперь — точно один, начинаю заново свою жизнь. Чтобы сошли все синяки, забылись все обиды и потом нашелся кто-то, с кем будет хорошо. Никаких препятствий, ни внешних, ни внутренних, чтобы быть вместе, любить, помогать, уважать друг друга… Все мечты, но все-таки. С обоими порвал, преодолев все «за», которые тянут назад, наконец обратил внимание на все «против», чтобы больше не переживать за то, что давно мертво.       Еле отмываюсь от всей грязи, но то, что внутри, не смоешь. Сильные чувства к Романычу и разочарование от того, что с ним ничего быть не может. Что мне просто пришлось порвать все самому, пока он меня не выгнал. Чтобы не тянуть мертвого кота за хвост… Обиду на Диму, с которым по глупости спутался, ошибся, поддался эмоциям, сиюминутному желанию, наверное, любить и быть любимым, отомстить, показать, что я кому-то нужен. Я просто идиот. Я все еще ребенок, которому вечно надо кому-то что-то доказывать, мне нельзя сейчас без Романыча, без твердой руки. Может, стоит попросить его направить меня к другому Доминанту, начать как-то с этим другим, а потом постепенно влиться в компанию таких же извращенцев и, чувствуя себя свободно, найти себе человека, с которым будет «долго и счастливо»? Или ну его, этот БДСМ, все оно от лукавого, и лучше чтобы рядом был хороший любящий парень?       Не знаю, на что решиться, но пока еще не затянулась рана, с Романычем не стоит общаться. Пока переждать, нормально сдать экзамены, вылечиться… В глазах темнеет от перенапряжения, даже когда я просто поднимаю руки, чтобы намылить голову. Я точно сейчас не способен решать проблему серьезнее того, что поесть на ужин и чем сбить, кажется, опять поднимающуюся температуру. К врачу бы сходить, Романыч бы точно меня отправил на осмотр к терапевту, но сил куда-то дойти нет, да и не думаю, что первого января меня кто-то там примет. Им хватает алкоголиков с сильнейшей интоксикацией, я там точно лишний. Сам справлюсь, не маленький уже.       Когда смыл с себя хотя бы внешнюю грязь, стало легче. Вытерся полотенцем, надел чистую сухую одежду, и даже дышать стало легче. Вот эта липкость ушла вместе с водой и сонливость как рукой сняло вместе с потоком прохладной воды, а может, это на меня таблетка подействовала. Чуть шатает, слабость есть, но это уже не то упадническое состояние, когда хочется только лежать под одеялом и жалеть себя. Силы появились на то, чтобы подумать про ужин и решить, что макароны с сыром — не самая плохая еда, учитывая, что на большую активность, чем доползти до кухни и последить за кипящей в кастрюле водой, я не способен. Потихоньку лечиться и забывать все плохое, а еще, как только комменда выйдет из запоя, попроситься переехать куда угодно, лишь бы не видеться с Дамиром — вот первостепенные задачи. А остальное, вроде объяснения с друзьями по поводу того, почему я съехал, подготовка к экзаменам и горе по Романычу — потом. Также как и кулинарные шедевры.       Да только по возвращении в комнату мне пришлось круто изменить свои планы. Опять я не сделал поправки на главный источник хаоса в моей жизни. Чертов Дамир, который почему-то решил, что может взять мой телефон, и слишком хитро лыбится для человека, который может только попробовать пару раз безуспешно подобрать пароль и заблокировать экран на минуту, пополнив мою галерею фотографией своей наглой мордой горе-взломщика.       «С легким паром, Валюш, — говорит, улыбаясь криво, но при этом не менее самодовольно. А у меня сердце ухает в пропасть, стоит только представить, что вызвало у него такую радость. — Тут твой ебырь звонил, — начинает, а я несмотря на слабость бросаюсь отбирать у него свой телефон. Один раз оставил его в комнате! На что я надеялся, что все обойдется и этот упырь не воспользуется моментом? — Да ты не переживай, мы вежливо поговорили», — смеется, играюче поднимая телефон над головой, чтобы я не смог дотянуться и отобрать. Мне обидно и уже заранее стыдно за то, что он умудрился наговорить Романычу пока меня не было.       Под аккомпанемент звонкого истерического ржача я наконец отбираю у него телефон и, проклиная все на свете, бегу в коридор. Худшее из того, что могло произойти, случилось: звонил Романыч, хотел услышать меня, а получил озлобленного Дамира, который наверняка обругал его последними словами и приказал не приближаться ко мне. Отлично, теперь Романыч думает, что я ушел от него к истеричному парню, который ни во что не ставит людей. Почему я не пытаюсь украсть телефон Романыча и названивать с угрозами парням, с которыми встречается он? Да потому что я нормальный и не пропил давно последние мозги! Надо позвонить и как-то объясниться, но стыдно, как же стыдно за все это!       Не думаю о том, что будет со мной, когда услышу голос Романыча, не накроет ли меня эмоциями и не стану ли я проситься обратно, забыв о том, как и почему я пришел к этому решению. У меня просто есть цель — извиниться за мудацкое поведение Дамира и исключить возможное недопонимание. Вдруг он вообще сейчас думает, что я испугался поговорить с ним сам и сунул трубку своему парню — это же просто ужасно. Мне просто по-человечески хочется извиниться, а остальное неважно. Это будет правильно, пусть даже и жутко стыдно. Ну за что мне такое наказание в виде неадеквата Дамира?.. Ладно, не те мысли, которые должны быть в голове, когда звонишь бывшему и пытаешься подобрать нужные слова, чтобы уладить далеко не маленькое недоразумение.       — Здравствуйте! — вскрикиваю чересчур радостно, когда мне отвечают, а то ведь за какую-то пару гудков я уже успел отчаяться. Романыч запросто после такого мог не принять звонок, подумал бы, что это опять неадекватный Дамир хочет что-то добавить вдогонку. — Пожалуйста, простите! Я не знаю, что этот урод Вам наговорил, но… — даже изображать извиняющийся тон не приходится — уже имеющегося стыда достаточно, чтобы слезно просить прощения за своего непутевого теперь уже просто соседа по комнате.       — Тшш… — шипит не зло, а скорее с улыбкой, прося меня успокоиться и не переживать. — Я рад, что наконец удалось услышать тебя, а не… — снова со смешком все это говорит и не слышится расстроенным или разозленным, но мне все равно не по себе. Меня прервали слишком резко и не дали озвучить заготовленную речь, а потому я продолжаю говорить уже просто по инерции:       — Вы не понимаете! Тот парень, он мне абсолютно никто, я вообще не понимаю, как он мог до такого додуматься… Один раз оставил телефон в комнате без присмотра!.. — начинаю говорить и путаюсь в словах от нахлынувших эмоций. Потом еще и понимаю, что нагло перебил Романыча, а потому сам себя затыкаю. Вот хотел как лучше, а получилось как всегда, я только все порчу своим нелепым лепетанием.       — Валя, пожалуйста, во-первых, не надо меня перебивать, — не давит, но от такой формулировки мне все равно не по себе. Я не понимаю, почему он не злится на такое скотское поведение Дамира. — Чего только не случается в общежитии… Тем более, как я понимаю, ты понятия не имеешь, что произошло. Тебе абсолютно не за что извиняться. Мне не так много лет, но я уже многое видел, и истерики восемнадцатилетнего мальчишки — это последнее, что может меня напугать, — тоже смеется, на первый взгляд, как Дамир, но в его словах и наполовину нет такой ненависти. Сердце сжимается от этого теплого отношения.       — Я понимаю, но я не про «испугать». Просто по-человечески… мне стыдно за то, что он мог Вам сказать, — снова пытаюсь объясниться и сам себя закапываю. Понимаю, что все эти слова лишние. Не о том мы сейчас говорим, между нами нечто большее, чем выходка Дамира, и бесконечно обсуждать то, что никак не тронуло Романыча — огромная глупость.       — Тому мальчику должно быть стыдно, а ты, Валь, в следующий раз просто тщательнее следи за своими вещами, — снова спокойно и как-то даже нежно говорит, а я… А мне так плохо от того, что он не злится, что мы вот так спокойно говорим после того, как я его бросил, а он хотел поговорить со мной об этом, столько писал, звонил, но нарвался на урода, а теперь… он говорит так, словно ничего не случилось. Словно мы уже несколько лет не общались, а я просто по ошибке набрал его номер. Следить за своими вещами — вот все, что он хочет мне сказать.       — Как скажете, — отвечаю по инерции, от этих двух слов меня просто выворачивает. Сам сказал, и сам себя этим довел. Ожидал, что будет тяжело, но не до такой же степени, чтобы начать реветь и кое-как самому себе заткнуть рот, чтобы ни один писк не вырвался наружу. Чтобы его не тревожить и не показывать, как мне на самом деле плохо. Повисает очень длинная, нехорошая пауза, на протяжении которой я еле борюсь с собой.       — Валь… — Романыч наконец собирается с мыслями и пытается заговорить, а я срываюсь и всхлипываю прямо в трубку. От досады бью ладонью по стене коридора, в ответ на что совершенно резонно слышу ответный стук — своеобразная проверка связи в общаге. — Мне нужен диалог, нормальный, с глазу на глаз. Обещаю, что не буду уговаривать тебя изменить свое решение, мне просто нужно знать, что с тобой происходит, — наконец слышу в его голосе беспокойство, легкая дрожь, но до моих льющихся через край эмоций ему очень далеко. Сначала мотаю головой, потому что не могу выдавить из себя ни слова, а затем, когда понимаю бессмысленность этого действия, глубоко вдыхаю и говорю:       — Нет, — отказываюсь, потому что знаю, что просто не выдержу этого разговора. Не получится у нас поговорить нормально, как минимум я сорвусь на эмоции. И ничегошеньки не изменится от того, что мы встретимся. Даже если я вдруг сорвусь и вернусь к нему, все будет только ухудшаться. И в конце концов уже он скажет мне, что больше не хочет встреч, и все это будет по кругу. Лучше отрубить это все на корню, раз и навсегда.       — Послушай меня, пожалуйста, — начинает, добавляя стали в голос. Он умеет мягко давить и убеждать, и этого я больше всего боюсь — его силы, от которой никуда мне не деться, даже если я сто раз скажу, что больше не его саб. — Я переживаю за тебя не как Доминант, а просто как человек. От того, что ты больше не хочешь таких отношений, я вдруг не стал для тебя чужим. Мы вместе через многое прошли, я всегда готов был тебя выслушать и помочь, и сейчас тоже готов поддержать. Просто как друг, как старший товарищ, ничего больше, — сбавляет тон, стараясь держать себя в руках и не ругаться, хотя я чувствую, что ему очень хочется. Как друг… Смогу ли я после всего говорить о Романыче как о просто друге? Ну он же останется моим преподавателем, так или иначе мы будем общаться, и то, что было, просто так не вычеркнешь.       — Ничего не происходит, правда, — решаю, что лучше сказать честно и просто закрыть эту тему. Он поймет, если я объяснюсь, не может не понять… Облизываю пересохшие от нервов и вновь поднявшейся температуры губы, собираюсь с мыслями. Сажусь на пол прямо в коридоре, потому что в глазах темнеет от слабости. Ну в конце концов, он меня не съест, если я нормально объяснюсь. — Мне просто очень тяжело уходить от Вас, но я понимаю, что так надо, что рано или поздно… Вы не виноваты, понимаете, я не хочу сказать, что мне было плохо с Вами, что что-то меня не устраивало. Но Вы преподаватель, а я студент, и конечно же Вы не хотите, чтобы все раскрылось, и рано или поздно это все равно бы закончилось. Я посчитал, что лучше сейчас, пока все не зашло слишком далеко, — рассказываю честно, и почему-то мне за самого себя стыдно. Бьюсь затылком в стену, наверное, слишком сильно и громко, так как на этот раз получаю два ответных удара в стену. Последнее предупреждение, блин.       — Нет смысла спрашивать, почему ты все решил сам и лишь поставил меня в известность одним сообщением? — ругается, но как-то бессильно, словно согласен со мной и должен только формально поставить меня на место. Но мне все равно стыдно за свое поведение, конечно по-хорошему нужно было сесть с Романычем за стол переговоров. — Что когда закончится, что я чувствую — это все ты сам себе придумал и сам же принял решение на основе своих фантазий. Кто тебе помешал вчера написать, что что-то не так? Или как-то раньше поднять этот вопрос? Я когда-нибудь запрещал тебе говорить о своих чувствах? — теперь по-настоящему раздражается, опять сваливает всю вину на меня.       — Вот именно, что запрещали! — не выдерживаю и отвечаю ему таким же возмущением. Ну раз уж пошла череда взаимных обвинений, то мне тоже есть, что ответить. — Вы говорили, чтобы я не заикался о том, что люблю Вас, что это все бред, не важно, вообще мои глупости… Что я Вам должен был сказать, что люблю и хочу все по-другому?! Вам это не надо, и я не хочу Вас упрашивать пойти мне навстречу. Вы вечно говорите, что это все мои глупости, истерики, капризы, и я вижу, как Вы ко мне относитесь. И мне не нужно говорить с Вами и спрашивать, правда ли Вы хотите расстаться, потому что это, блин, видно! — верещу, совсем потеряв всякий страх. Он просто требует от меня невозможного и упрекает так, словно он один такой святой, а я ни с того ни с сего психанул.       — А я еще раз тебе говорю, что нам надо встретиться и обсудить это. Я совершил много ошибок и хочу объясниться за них, — в противовес мне снова становится спокойным, рассудительным и даже слишком правильным.       — Зачем мне Ваши объяснения? — упрямлюсь на пустом месте. Веду себя как капризная барышня, но правда искренне не понимаю, зачем мне встречаться с ним и слушать объяснения, которые все равно ни на что не повлияют. Он сам, прямым текстом говорил, что между нами ничего нет и быть не может. Что тут объяснять?       — Затем, что мне тоже тяжело тебя отпускать… Я понимаю, что ты уже все решил и построил себе идеальный образ меня, который уже тебя бросил, но ты же понимаешь, что это не так. Я долго думал, как нам быть, может, мне стоит уйти из универа… Ты мне нужен, Валюш, и если дело только в этих сложностях, если тебе хорошо со мной и ты представляешь себе совместную жизнь, то не уходи. Я не хочу на тебя давить, я понимаю, как тебе сейчас тяжело, и мне самому не легче, но вот так все бросать не нужно. Давай поговорим и вместе решим, как нам быть. Если найдем какой-то вариант, который устроит нас обоих, то попробуем. Если нет, то я не буду настаивать, — признается и просит так осторожно, еле подбирая слова, что меня конечно же трогает.       — Я болею сейчас, — отвечаю неожиданно для самого себя севшим голосом. Меня потряхивает от таких откровений. Я ему нужен! Он хочет быть вместе! Он пока ни в чем не уверен, но это уже хоть какие-то сдвиги в лучшую сторону. Никаких красивых и пустых слов о любви, только реальные большие проблемы, которые он готов решить вместе. Подумать только, он заикнулся о том, чтобы бросить работу просто ради меня — я настолько для него важен. Улыбаюсь, как идиот, глядя на выкрашенную в синий стену перед собой, и на душе легко, тепло, теперь все точно будет хорошо.       — Перепил вчера? — пытается аккуратно узнать, в чем заключается причина этого моего «болею», а мне и обидно, и стыдно одновременно. Понятно, что просто так с утра сушить и тошнить не будет, но и температура под сорок от похмелья точно не поднимается. Скорее всего моя пьянка удачно наложилась на долго сидящую в моем организме инфекцию и подорвала здоровье. Но сколько бы у меня ни было оправданий, что в тот вечер я был не в себе и вообще Дамир меня напоил, в любом случае меня же никто не держал и силой алкоголь в горло не вливал. Я сам напился, сам подставил задницу, а теперь получаю откат в виде самых неприятных последствий.       — Температура высокая, но похмелье, наверное, тоже влияет, — пытаюсь ответить максимально нейтрально, но стыд такой сильный, что от него горят не только уши, но еще шея и лицо… Хотя, наверное, это уже опять температура. Если таблетка Дамира и сработала, то хватило ее ненадолго. Опять темнеет в глазах и тошнит, несмотря даже на то, что желудок пустой еще со вчерашнего вечера.       — Собери вещи по минимуму, только самое необходимое на пару дней, я постараюсь через полчаса заехать за тобой. Давай пока отложим наш разговор до момента, когда тебе станет лучше, а пока поживешь у меня, чтобы не оставаться одному с температурой в общежитии, — последнее особенно выделяет и вроде максимально показывает свое сочувствие и заинтересованность, но я все равно ломаюсь на пустом месте. Не хочу я в ситуации, когда ничего еще не решено, переезжать к нему, пусть даже на время и по необходимости, чтобы меня потом выкинули, как котенка.       — Я не один… — пытаюсь возразить, ухватившись за маленькую несостыковку. Понимаю свою глупость, но боюсь совершить еще большую, растаяв от его формальных обещаний. Как бы ни было, я его саб и, наверное, он чувствует, что несет ответственность за мое здоровье. Да, он говорит, что я ему нужен, но настолько ли, чтобы рисковать своей репутацией и работой в университете — этого я не знаю и пока не имею возможности в этом разобраться.       — А с кем? С тем идиотом, который орал мне в трубку, что ты — его собственность? Валь, пожалуйста, не спорь со мной, — устало ругает меня за упрямство, но не сильно, потому что чувствует, что я всего-лишь ломаюсь и мне нужен только один толчок, чтобы решиться. — Я напишу, когда подъеду, — заканчивает наш разговор, так и не дождавшись моего согласия. Вроде тоже ни во что не ставит мое мнение, но одновременно… Ладно, я просто уверен, что если бы жестко настоял на своем, Романыч не стал бы орать на меня, как Дамир, и даже, возможно бы отступил.       В любом случае сейчас у меня нет ни сил, ни желания спорить. Я снова чувствую себя как попавший под колеса слизняк, хочется просто лечь на кровать и не шевелиться, но сейчас надо совершить последнее усилие. Позже Романыч позаботится обо мне и не даст напрягаться даже по пустякам, но для этого надо подумать о необходимых вещах. У меня не высохла голова после душа, и не стоит даже надеяться, что за оставшиеся полчаса это как-то изменится. Романыч будет ругаться, если я выйду с мокрой головой на улицу, пусть даже чтобы просто дойти до припаркованной у входа машины. Романыч — это вообще моральный компас для всей моей жизни. Если я не знаю, хорошо я собираюсь поступать или плохо, можно просто подумать, как на это отреагирует Романыч, и все мгновенно встанет на свои места.       Мысли скачут в голове, почти скатываясь в бред, и это совсем не идет мне на руку, когда пытаюсь сосредоточиться и посчитать, сколько и каких вещей мне нужно на пару дней. В любом случае что-нибудь забуду. А еще — я голодный, но если Романыч сказал, что приедет как можно скорее, то приготовить себе еды я уже не успею. У меня есть только половинка батона на полке, кстати он вчерашний и довольно мягкий. Это не еда, но все-таки желудок набивает, а еще от него не тошнит, особенно если есть маленькими кусочками. Вообще при расстройстве желудка рекомендуют есть сухари, а они с батоном прямые «кровные» родственники… Я опять несу какой-то бред.       Мне одновременно и очень плохо из-за болезни, и очень хорошо, я почти в эйфории от того, что Романыч пригласил меня к себе. Пусть временно, пусть наверняка с некоторыми условиями и никто не может гарантировать, что мы сможем договориться и сохранить то, что у нас есть сейчас. Но сердце начинает колотиться вдвое быстрее, когда я думаю о том, что теперь есть хотя бы малая возможность лучшего исхода. Еще час назад я думал о том, что остался совсем один, что я больше никому не нужен и остался пробивать себе дорогу сам, а теперь — я смогу хоть что-то изменить. Мы вместе сможем, попробуем как-то договориться, потому что самое главное — я нужен ему, а он нужен мне, а остальное поправимо, обсуждаемо и совсем не важно.       Дамир неодобрительно косится на то, как я собираю вещи, но пока почему-то не вмешивается. Понятия не имею, что у него в голове. Но пока пусть молчит, потому что я не имею никакого желания говорить с ним. Он уже наболтал достаточно, чтобы окончательно потерять иллюзии по поводу его доброты и адекватности. Может, он любит меня до такого безумия, но это в любом случае ненормально. Ненормально орать на меня и отказываться идти на компромисс, а тем более ненормально красть мой телефон и от моего имени отвечать на звонки, говоря всякую чушь. Пусть молчит и только тихо сопит, смотря на то, как я выбираю лишь футболки поприличнее и пижамные штаны, потому что уверен, что не буду выходить из дома Романыча эти пару дней. В лучшем случае помогать ему что-то делать по дому в ответ на его заботу, но скорее всего просто лежать и стонать о своей незавидной судьбе.       Думаю, стоит ли брать с собой конспекты и смогу ли я найти силы и время, чтобы готовиться к экзаменам. Чертовы экзамены… Хорошо еще Романыч настоял на том, чтобы получить большинство автоматов по возможности, так что мне нужно сдать только зоологию, ботанику и химию — три из шести экзаменов, что однозначно победа. Можно позволить себе немного расслабиться и поболеть. Но все-таки тетрадь с конспектами и билетами по анатомии растений я с собой захватил на всякий случай. Если чем-то и заниматься, живя с преподом по ботанике, то только его предметом. Интересно, поможет ли он мне готовиться к экзамену, который сам же и будет принимать? Готов поставить что угодно на то, что нет. Но скорее всего ответит на все мои вопросы и поделится нужной литературой. Если, конечно, я быстро пойду на поправку и проявлю такой интерес.       Сумка получается правда маленькая и легкая, вмещающая только вещи первой необходимости. Пока — так, а потом если Романыч пригласит к себе надолго (не думаю, что так случится, но все-таки), то всегда можно вернуться за оставшимся. В конце концов, никто же не отнимает у меня пропуск в общежитие, я всегда могу вернуться, если что-то пойдет не так, мы не найдем компромисс или не сойдемся характерами… Говорю так, как будто меня уже забирают к себе навсегда, а не на время, желая лишь позаботиться во время болезни. Не стоит строить хрустальные замки в голове, им все равно не жить.       Сообщение короткое и по делу: «Жду тебя у магазина справа от входа», — все исключительно понятно и по делу. Странно было бы ждать от Романыча лишних сюсюканий, да и я бы не хотел этого. Мы оба парни, и нам конечно же нужна взаимная любовь и забота, но сладкие прозвища вроде «зайки» или «милого» — точно лишние. Мне достаточно услышать его похвалу и обращение «мой мальчик», чтобы уже почувствовать себя счастливым, и он, думаю, солидарен со мной. Все эти слова про любовь — всего лишь показуха, а то, что реально — это огромные проблемы, которые есть и никуда не денутся, но пока мы вместе, пока мы есть друг у друга, это все решаемо — и это называется любовью. Наверное. Пока мне кажется, что все так, но эти громкие слова скорее всего тоже продукт моего спутанного сознания.       На выходе приходится пободаться с Дамиром. Он орет, что я никуда не пойду, что я спятил и что завтра же весь универ будет знать о том, что я ебусь с преподом, если я сейчас же не вернусь в постель. Он хватает меня за руки с горячим энтузиазмом, но удержать даже ослабленного болезнью не может. Опять называет меня шлюхой и обещает, что уже через пару дней я вернусь обратно и повисну на нем, потому что ничего другого попросту делать не умею. Опять удивительно метко бьет в самое больное — я правда боюсь, что после моей болезни мы так и не сможем договориться, и меня вернут в общежитие, словно ничего и не было. Но это абсолютно не его дело и как бы все ни закончилось — Дамир теперь окончательно в прошлом. Его угроза разнести сплетни по всему универу тревожная, но не более того. Он не знает Романыча и даже не узнал его в разговоре по телефону, так что ему ничего не угрожает, а говорить об обычном, ничем не примечательном, студенте, который якобы спит с кем-то из преподов при отсутствии каких-либо доказательств — просто странно.       Но голова все равно раскалывается от боли, когда ползу вниз по лестнице, которая кажется мне бесконечной. Чувствую себя старым дедом, который останавливается через каждую ступеньку, чтобы совладать с одышкой. Да, Романыч прав, я пока не готов спорить и что-то решать, любое малейшее потрясение выбивает меня из колеи. Хочу без чувств откинуться на переднем сидении серебристой машины Романыча (пристегнувшись, что очень важно!) и пусть он везет меня куда угодно, только подальше от неугомонного Дамира. В любом случае рядом с Романычем мне будет лучше и спокойнее, хотя бы временно.