Вазелин

      — Он сейчас там? Молодой мальчик саб сейчас в твоей постели, и ты мне говоришь об этом только сейчас. Тот самый? — под эти чересчур уж эмоциональные возгласы просыпаюсь, и едва не подскакиваю на постели.       Сразу понимаю, что речь обо мне, и вспыхиваю от стыда. И звучит, и выглядит все так, словно я молодая любовница, которую застукали в чужой спальне, хотя Романыч если и трогал меня в этом смысле за последние дни, то только если случайно приобнимет во сне — это все. Что и логично, потому что мое состояние никак не располагает к любовным подвигам. Он испугался как моих синяков, так и болезненного состояния, ругал, но как-то мягко ругал, сразу отвез в больницу к дежурному врачу, а потом покупал все лекарства, следил, чтобы я вовремя все принимал, помогал мазать синяки кое-где. На признание в измене только отмахнулся и попросил отложить это все до момента, когда я хотя бы немного приду в себя, а пока занялся уходом за мной.       — Да не голоси ты! Да, он… — это уже голос Романыча, и даже когда он пытается говорить тихо, все равно все слышно. В квартире перегородки картонные, а звукоизоляцией, по его словам, обложены только внешние стены, чтобы не беспокоить соседей, а все, что происходит внутри, слышно прекрасно. Даже как-то раз, когда мне не спалось ночью, я как можно тише встал попить воды и все равно потом получил нагоняй от Романыча за то, что брожу, вместо того чтобы спать. Хотя «нагоняй» — это громко сказано, только легкий больше шутливый шлепок по заднице и ворчание, чтобы я немедленно шел в постель.       — Он! Можно мне посмотреть? Я тихонько зайду типо дверью ошибся, ну хоть одним глазом зацеплю твое чудо, — слышу эти просящие интонации, которые меня прям бесят. Выйти к этому «кухонному конгрессу», явить, так сказать, свой бесценный лик? Но вместо этого натягиваю легкое, но от этого не менее теплое одеяло до носа. Не хочу. Обычно Романыч будит меня по утрам, тащит в ванную, а потом и на кухню на завтрак — не хочу нарушать эту хорошую традицию. Хочу просыпаться от запаха сладких оладушков с кухни или каши, а никак под возгласы непонятно кого с нездоровым интересом к моей персоне.       — Нет конечно! Он спит, что не удивительно вообще-то. Ты на время смотрел? Какие гости в восемь утра? — слышу совершенно резонные замечания Романыча и едва сдерживаюсь, чтобы не простонать в подушку. Сам Романыч привык вставать рано и ложиться спать также, а я из-за болезни целыми днями в постели, и меня он пока жалеет. Будит минимум в девять утра, а то и позже только чтобы покормить, дать лекарства и отправить обратно изображать тюленя в простынях. Ворчит, что пора бы уже брать себя в руки, но как-то аккуратно ворчит, видимо, понимая, что три дня для болезни — это ничто.       — А с каких пор восемь — это рано? Если ты только и делаешь, что наедаешь бока в новогодние праздники, то у меня — это самый рабочий сезон. Я с шести утра на ногах, сейчас с тобой поболтаю, увижу твой «свет в оконце» и побегу в салон на сеанс, — преувеличенно бодрый, еще и назидательный тон по отношению к Романычу меня бесит. Не ему, кто бы это ни был, упрекать моего Доминанта в чем-либо. Он целыми днями не «бока наедает», а за мной бегает с лекарствами и градусником, что то еще тяжелое занятие, которое врагу не пожелаешь. Я стараюсь не капризничать, но когда целыми днями донимает слабость и головная боль, сложно быть идеальным пай-мальчиком.       Поэтому, как бы ни было больно и лениво вставать в восемь утра, делаю это, чтобы избавить Романыча от этого неприятного диалога. В его ответах уже слышатся нотки раздражения, вот этот еле уловимый оттенок стали, который появляется, когда он вот-вот готов закипеть. Но этому незваному, судя по всему, гостю хоть бы хны — продолжает пререкаться на пустом месте и пытается выбить «свидание» со мной. Думаю, что пора выползать из своего логова в отдельной комнате, которая сначала по привычке вызывала во мне сладкую дрожь предвкушения, а затем я как-то привык. Теперь эта комната стала какой-то родной со всеми «зловещими» тенями из-за сине-черного интерьера, и шкафом со всякими интересностями, который мне строго было сказано не открывать.       Вообще Романыч очень хорошо меня принял, и хоть было видно, что решение взять меня на пару дней было спонтанным, обдумал наш совместный быт и новые границы он достаточно быстро. Сейчас конечно же нет и не может быть правила не перемещаться по квартире без разрешения. Мне теперь можно ходить везде и трогать все, кроме шкафа с девайсами не потому, что там реально есть что-то страшное, а потому что я могу сам себя испугать преждевременными выводами. Мне показали место, куда сложить одежду и где взять всякие мелочи вроде полотенца и зарядки для телефона, которую я по иронии забыл. Шариться по остальным шкафам с вещами Романыча мне можно, но, как говорится, не приветствуется. Можно даже пользоваться компьютером, в котором специально для меня создана отдельная учетная запись, чтобы не мешать друг другу, но пока я такой роскошью не пользовался — голова болит целый день и не до экранов.       К моей особенности в виде чуткого сна он отнесся с особым уважением, сначала вообще предложив занять место на диване в кухне-комнате, но когда в первый же вечер стало понятно, что я могу свариться заживо во сне, меня положили рядом, чтобы оперативно сбивать температуру. Максимально старается дистанцироваться и трогать лишь по необходимости, но в итоге то неосознанно во сне приобнимет, то машинально подоткнет одеяло как маленькому. Первую ночь я почти не спал, а затем очень быстро привык, и теперь уже без Романыча как-то тревожно. Его тихое сопение так быстро врезалось в подкорку, что в тишине уже не спится. Не хочу даже думать, что будет по возвращении в общагу и на самом деле надеюсь, что наша нынешняя идиллия навсегда.       Выползаю из кровати и пытаюсь на ходу пригладить растрепавшиеся с ночи волосы. Был бы Романыч один, я бы вообще не заморачивался по поводу внешнего вида, потому что после того, как я проблевался ему под ноги у входа в больницу и не получил ни капли отвращения в ответ, уже ничего не страшно. Но там неведомый парень, который считает меня едва не греческим богом… Надо как-то соответствовать, что ли. Но ожидаемого фурора мое появление не приносит. Гость, вид которого меня слегка шокирует, потому что я отказываюсь понимать, как можно выглядеть на шестнадцать и сорок лет одновременно, лишь слегка приподнимает тонкие брови не в тон явно крашеным в глубокий чёрный цвет волосам, но в целом держится прилично. Романыч же по его реакции и щелчку двери понимает, что я выполз из своей берлоги, и быстро едва не под руки ведет меня в ванную. Нервничает. Он, вечно уверенный в себе и держащий все под контролем Романыч, нервничает.       Но не пререкаюсь, без вопросов принимаясь за чистку зубов. Слегка тревожно от такой реакции Романыча: непонятно, почему он так боится нашей встречи с тем парнем. Может, он стесняется меня? Хотя тот странный парень (мужчина?) назвал меня «светом в оконце», так что, может быть, Романыч даже хвастается мною в какой-то мере. Может, он стесняется своего знакомого? Может, он с ним и встречался после меня, чтобы «снять напряжение»? Ладно, мои предположения становятся все безумнее. Романыч всех своих бывших называет мальчиками, значит, любит помоложе, а не… Вообще не люблю судить по внешности, я сам не писаный красавец, но вот бывают на самом деле странные люди, которым на первый взгляд где-то от пятнадцати до пятидесяти. В маленьком городе такое почти неудивительно, опухшие и красные от алкоголя, что называется «спитые» лица как раз такие, но худое и серое лицо с сеточкой морщин принадлежало не такому уж старому парню — это тоже вводит меня в ступор. Я успел разглядеть его только мельком, но уже словил диссонанс между цветастой, я бы даже сказал, хулиганской футболкой вроде тех, что любит Сашка, макияжем и прической а-ля эмо с вечной черной полосой по жизни, и нереальным, словно состаренным по взмаху волшебной палочки, лицом. Как будто его прифотошопили.       И все-таки мои размышления становятся все бредовее, и теперь я даже не могу скинуть все на температуру. Я только первые два дня болел тяжело — с температурой и рвотой — а сейчас только слабость и головные боли, которые ну никак не могут делать мысли настолько извращенными. Если Романыч узнает, что я ревную его на пустом месте… Не знаю, что будет. Прежний бы Романыч накричал за необоснованное собственничество, а нынешний смягчил правила, но я все равно не понимаю, где находятся новые границы. Я не думаю, что будет хорошей идеей попробовать обнять или, не дай Бог, поцеловать его, но и излишняя обособленность тоже не к месту. Вот мы и застыли где-то между, и меня это нервирует. Раньше все было проще, все четко оговорено и не допускало альтернативной трактовки, а сейчас фигня какая-то.       Не думал, что буду недоволен пусть даже легким потеплением между нами, но сейчас все именно так. Неопределенность пугает сильнее, чем возможность совсем потерять Романыча. Я уже привык, что все четко и правильно, что он заботится обо мне и наводит порядок в моей жизни, а теперь получается, что он теперь сам главный источник хаоса. Не знаю, откуда во мне столько злости и разочарования. Наверное, я все еще ревную Романыча к тому парню, которого, судя по звукам, пытаются как можно скорее выпроводить. Специально как можно дольше умываюсь, оттирая кожу до скрипа, чтобы не встречаться с ним в коридоре. Не хочу, чтобы Романыч заметил мое состояние.       Хотя он, кажется, уже почувствовал, что что-то не так — нетерпеливый стук в дверь тому свидетельство. А меня почему-то бесит и эта ненавязчивая попытка проконтролировать все на свете. Он сейчас мне вообще непонятно кто, а думает, что может командовать… Вот с таким ужасным настроением я наконец появляюсь на кухне, где для меня как обычно каша на воде — невкусная, но, как говорит Романыч, полезная для желудка. Подхваченный мною вирус оказался не просто сезонным ГРИППом, а страшной дрянью, которая и обеспечила мне такое сильное «похмелье» с расстройством пищеварения, с которым поможет бороться только время и здоровое питание.       Но мне — невкусно, и из-за этого мое настроение еще больше падает на дно. Какое-то непонятное немотивированное раздражение просто переполняет меня. Размазываю по тарелке вполне приличную и даже не разваренную до состояния клея, как у меня это обычно получается, овсянку, и дуюсь непонятно на кого. На Романыча, понятное дело, но за что — до сих пор не совсем понятно. А потому я решаю, что играть с едой, стуча ложкой по тарелке — самый верный способ выплеснуть неприятные эмоции. Дурак я, самый настоящий ребенок, вот и Романыч делает мне замечание:       — Валь, что происходит? — спрашивает самым спокойным, даже в какой-то мере холодным тоном, как настоящий преподаватель. С не слишком явным, но достаточным презрением, чтобы стало стыдно. Это неприятно и вообще несправедливо — использовать замашки препода в личном общении!       — Ничего, — обиженно бурчу себе под нос, продолжая свое идиотское занятие. Ну не дурак ли я? Определенно точно да, но притормозить себя никак не могу. Надо бы заткнуться, доесть свою кашу и снова спрятаться в комнате, чтобы выходить и заговаривать с ним только по делу. Это так ужасно, на самом деле. Мне надо как-то сказать, что мне не нравится нынешнее положение дел, но он опять ответит мне, что я не в себе из-за болезни и не могу принимать важные решения. В его глазах я постоянно ничего не знаю и не могу, зато он прав всегда и во всем. Иногда это справедливо, но ведь не всегда… Вообще возможно ли строить отношения изначально не на равных?       — Как ты себя чувствуешь? — впервые вот так отступает на полпути и аккуратно съезжает с темы. Наверняка не хочет ругаться с утра пораньше, и его можно понять. Мы оба — эгоисты: я расстроен из-за своих личных тараканов, поэтому веду себя отвратительно, а Романыч слишком дорожит своими нервами, чтобы разбираться с этим.       — Сегодня немного лучше, — решаю не упрямиться на пустом месте и сказать правду. Все равно мой распорядок дня особо не зависит от самочувствия. Разве что я в отдельной комнате буду не спать, а наконец-то читать учебник по ботанике. Проблема только в том, что когда я совсем вылечусь, мне придется вернуться в общежитие, и между нами опять ничего не решится. Как же все это сложно!       Он молчит, словно не зная, как продолжить этот диалог. И я тоже не знаю, не могу решиться буквально ни на что. Я опять хочу поскандалить и все закончить, чтобы не рвать себе сердце сомнениями. Ну как мне сказать, что я ревную его или боюсь, что он лишь стесняется меня? Несколько дней назад мне казалось, что все прекрасно и между нами все точно наладится, ведь он сказал, что я ему нужен, и тогда я считал это главным. Но я и до этого был ему нужен в каком-то смысле, и вообще он ни разу не сказал, что любит меня. Да и если бы сказал, он бы наверняка имел в виду, что ему нравится играть со мной.       Я злюсь так сильно на это все, что убирая за собой тарелку с размазанной по дну кашей, не рассчитываю силу и с размаху ставлю ее в раковину. Из искусственного цельного камня. Конечно же осколки разлетаются фонтаном по всей кухне. Один мелкий даже прилетает мне в щеку, и я в первую секунду так сильно пугаюсь, что еще чуть-чуть и в глаз, что мгновенно прихожу в себя. И Романыч со скоростью света оказывается рядом, чтобы схватить меня за плечи и с силой развернуть лицом к себе. Я никак не могу отмереть от шока, так что его строгий приказ не шевелиться совершенно бесполезен.       Пока Романыч отходит за аптечкой, трогаю липкую от крови щеку и горящую от попавшей инфекции ранку, в которой явно что-то застряло. На скуле, на самом видном месте теперь останется шрам как напоминание о том, какой я идиот. Пытаюсь вынуть осколок пальцами, но только, кажется, загоняю его еще глубже. А подошедший с аптечкой Романыч матерится сквозь зубы и опять приказывает мне убрать руки от лица и стоять смирно. Все еще злится, пока вынимает осколок и обрабатывает рану, даже аккуратно наклеивает пластырь. Вздыхает тяжело и раздраженно и словно специально давит на свежий пластырь под видом того, что хочет получше его приклеить. И даже в этом такая милая забота. Он бесится не столько потому, что я ослушался его, но еще и потому, что он на самом деле переживает за меня.       — Еще чуть-чуть, и остался бы без глаза, — выдыхает устало и… приобнимает меня одной рукой за плечи, притягивает к себе и сжимает так сильно, что у меня едва не хрустят кости. Пищу от восторга, ведь я так долго этого хотел! — Вот к этому приводит то, что ты вечно держишь все в себе. Давай говорить. Сейчас, — почти приказ и сжатая до боли рука. А на меня неумолимо накатывает нечто горькое, что не дает даже спокойно дышать. Роняю голову ему на плечо и думаю о том, что хуже уже просто некуда. Он хочет поговорить сейчас, когда я продемонстрировал свою никчемность. Он не будет считаться с мнением капризного мальчишки, скорее только лишь выслушает и успокаивающе похлопает по плечу.       — Простите, я не знаю, что на меня нашло, — пытаюсь извиняться, но сброс вины совсем не избавляет меня от этой горечи. — Я… — В первую секунду думаю сказать, что люблю его, но боюсь, что тогда он оттолкнет меня. Кладу лоб на его напряженное плечо и еле дышу от подкатывающих слез. Только не реветь, когда он так крепко обнимает меня и хочет услышать объяснения. Нельзя держать все в себе, но я держу, потому что не хочу грузить его своими идиотскими признаниями. — Мне надо все убрать и… — несу какой-то бред, чтобы отвлечься, но сдвинуться с места никак не могу: не хочу да и Романыч меня держит.       — Тебе нужно сначала рассказать все мне. Меня беспокоит, что ты привык все держать в себе и выучил, что мне никогда и ничего нельзя рассказывать. Отчасти я виноват, но сейчас все изменилось, и я больше никогда не оттолкну тебя из-за правды, — обещает, словно мысли мои читая. Говорит ровно то, чего мне так не хватало, и от этого я никак не могу поверить, что все правда изменилось. Да и с чего вдруг? Я никак не изменился и не могу понять, почему Романыч из неприступной скалы где-то на крайнем севере превратился в такого нежного и внимательного мужчину. Нужно было заболеть или пригрозить своим уходом, чтобы этот ледник тронулся? Что за бред…       Не хочу ничего говорить ему. Все, что хотелось бы сказать, кажется очевидным или лишним сейчас. Ну вот зачем мне спрашивать, что это был за странный парень, если он уже ушел и Романыч успел его забыть? Ну по крайней мере я надеюсь, что он для Романыча не так уж и значим. Пожалуйста, блин, это же я его «свет в оконце», с которым всегда непросто, но такой уж я и таким он меня любит. Наверное любит… Только сейчас понимаю, как во многом я теперь не уверен. Все изменилось, но куда — непонятно.       — Я не понимаю, что происходит. Мне нужно обсудить новые правила, но Вы опять скажете, что я не в себе и не могу принимать решения, — немного отпускаю свои страхи, но ничего больше. Легкости не наступает, потому что ну нет никакого смысла в этом разговоре. Я миллион раз думал об этом и уже отчаялся все прояснить.       — Ты горячий, — говорит вроде заботливо, даже целует в лоб, но такое демонстративное игнорирование моей тревожности обижает. Пытаюсь отвернуться и выбраться из его объятий. — Валь, пожалуйста, я понимаю твои сомнения, но вот так это не происходит. Вспомни, до первых правил ты неделю сам все читал и разбирался. Я не имею права давить на тебя, особенно в таком состоянии, — такие неприятные слова контрастируют с поглаживаниями по спине. По позвоночнику даже через футболку щекотно, и я извиваюсь, как маленький ужонок. — Тебе нужно поправить здоровье, и потом мы обязательно поговорим об этом.       — Мне нужны новые границы, потому что старые сломались, и я… — пытаюсь уговорить его, но от поглаживаний медленно, сладко плыву. Расслабиться хочется больше, чем выяснять отношения, и Романыч как никто меня понимает. Он гладит мою щеку, опять намеренно задевая прикрывающий ноющую ранку пластырь. Я соскучился по ласке и боли от его рук, и обнимашки во сне не считаются. Пытаюсь как-то откликнуться, показать, что мне очень нравится, но у Романыча это вызывает лишь снисходительную улыбку.       — Все будет, новые правила и новые границы, только когда ты будешь чувствовать себя лучше, — обещает и снова целует, теперь уже в щеку, что опасно близко от губ, которые колет от желания коснуться. Но целоваться с заразным мной — плохая идея, а еще хуже будет даже попробовать извернуться и украсть у Романыча поцелуй. Ему можно как угодно водить меня за нос, а на меня за такое он будет жутко злиться. — А сейчас лекарства и постель, хорошо? — так соблазнительно шепчет, совсем не заботясь о моем смущении и попытках держать себя в руках.       — Я не согласен, — решаю быть наглым и немного капризным. Имею право, между прочим, с такими нервами и дерьмовым самочувствием. Если он не хочет подарить мне спокойствие, пусть нянчится теперь со мной.       — А я тебя выпорю, — обещает с самым серьезным видом. — Все, Валь, это не обсуждается. Тебе нужно научиться терпению, — пытается быть строгим, но пробегающие по спине пальцы никак не согласуются со словами. Он наоборот провоцирует и не оставляет мне никаких шансов быть терпеливым. Постоянно хочется ответить, выгнуться сильнее, стащить уже чертову футболку… Я вообще думаю, что любовь лечит, иначе я не могу объяснить отсутствие головной боли и слабости, несмотря на слова Романыча о том, что я снова температурю.       Вдоволь наобжимавшись и почти успокоившись хотя бы по поводу своей ревности, я принимаю все нужные таблетки и сначала хочу по обыкновению закрыться в комнате и не подавать признаков жизни как минимум до обеда, но спать совсем не хочется, а залипать в телефон глупо. Зачем мне вообще прятаться от Романыча, если мы не поругались и между нами вроде как все нормально? Наверное, дело в том, что мне просто неловко в его доме. Я не знаю, кем теперь прихожусь ему, и уж тем более не знаю, как себя чувствовать рядом с ним и на его территории. Кажется, что между нами все кардинально изменилось и перешло на новый уровень, но на самом деле все словно замерло посреди прыжка — ни туда, ни сюда, и так точно не должно быть. И да, он просит меня потерпеть и обещает дать мне все ответы после выздоровления, а потому мне стоит не думать об этом. Постараться закрыть мысли подальше и переключиться на что-то более важное. Например, на анатомию растений.       Конспекты вместе с остальными вещами в шкафу прямо в сумке. Романыч явно был не рад такой моей демонстративной лени и игнорированию выделенных для вещей полок, но ругаться на полностью раздавленного болезнью меня не мог. Сейчас было бы неплохо наконец разобрать сумку, но знание, что так же скоро мне придется собирать все обратно, чтобы вернуться в общагу, не дает мне покоя. Пусть пока так, все равно это мне не мешает, а Романыч закроет глаза лишний раз и уж потерпит меня еще пару дней… Ему-то терпения не занимать, блин.       Мне максимально неловко, когда выхожу из комнаты и под ненавязчивым взглядом Романыча сначала роюсь в шкафу с вещами, а затем думаю, где можно удобно расположиться с записями и не мешать Романычу. На молчаливый вопрос с некоторым смущением показываю ему тетрадь и думаю, что это все-таки плохая идея и нужно еще денек полежать, не геройствуя с учебой и не руша хрупкое равновесие между нами.       — Ты уже чувствуешь себя лучше? — Удивляется и похлопывает по дивану рядом с собой, приглашая сесть. На столике рядом уже знакомый мне чайничек с простым зеленым чаем и чашка, а на коленях ноутбук, в котором он наверняка работает. Вот не могу я представить себе Романыча, убивающего время в компьютерных играх или вирусных видео. Он же взрослый уже и все такое, у него работа, которая не отпускает его даже на каникулах.       — Да, гораздо… Я думаю немного позаниматься, а то я как-то расслабился и почти забыл об экзаменах, — говорю, все еще не решаясь подойти. Не знаю, откуда во мне эта скованность и будто бы стыд за то, что посмел показать нос из комнаты. Или, может, за то, что слишком глубоко ушел в свои проблемы и правда чуть не забыл о сессии, а Романыч ведь когда-то обещал выпороть меня за тройку и вроде как пока не изменил свое мнение.       — Я рад за тебя, но давай осторожнее. Если заболит голова, то сразу бросай и полежи еще пару дней, хорошо? У тебя еще достаточно времени, чтобы перебороть эту заразу и успеть подготовиться к экзамену, — тон такой заботливый, что мне хочется растечься довольной лужицей. У его ног желательно, но пока только подчиняюсь приглашающему жесту и сажусь на диван рядом. Мне все еще не по себе быть так близко, но не иметь возможности коснуться по желанию.       Киваю и пытаюсь сосредоточиться на записях, но заголовок первой же темы, а вместе с ним и воспоминания о том, когда я все это писал и как сдавал свой первый коллоквиум, накрывают. Сосредоточиться на составе растительной клетки нет никакой возможности, потому что я помню каждый заголовок и практически каждую строчку, в которых многое отпечаталось. Где-то болью и слезами, а где-то сладкой дрожью предвкушения. Очень плохой идеей было взять с собой только ботанику, но ведь я не мог даже предположить, что не смогу больше спокойно читать свои же конспекты. Вот поэтому нельзя встречаться с преподом. Теперь у меня не вопросы билетов, а флажки-напоминалки на каждый период наших непростых отношений.       Я честно мучаюсь около часа и даже справляюсь с повторением первой темы, но то ли напряжение после долгого перерыва дает о себе знать, то ли температура поднялась сильнее — в глазах предательская рябь и шум в ушах. На ногах бы не устоял и напугал бы Романыча очередным обмороком, а так только откидываюсь на диване и сглатываю вязкую слюну. Нет, я пока однозначно поторопился рваться в бой с анатомией растений — он в любом случае будет неравным. И то, что у меня особенные отношения с преподавателем, никак не играет на руку, потому что он скорее завалит меня, чем поможет сдать. В этой ситуации даже не знаю, чего больше боюсь: зоологии беспозвоночных, которую знаю очень плохо и еле надеюсь на тройку, или ботанику, которую вроде как учил, но рискую не попасть в жесткие критерии преподавателя, который супер предвзят ко мне.       Романыч тонко чувствует мое состояние и мягко отбирает конспекты до того естественным движением, словно так и должно быть. Мне и не пришло в голову возражать — все произошло настолько быстро, что мне осталось только удивляться, как глубоко Романыч забрался в мою голову, что его вмешательства совсем не воспринимаются как нечто чужеродное. Чувствую безумно странное раздвоение личности: вот есть я, вечно бестолковый и сомневающийся, а ещё есть строгий рассудительный Романыч, который всегда расставит все по местам. Ну вот куда я без него? И речи быть не может о том, чтобы расстаться после такого. Но кто меня послушает…       — Сложно? — спрашивает, невзначай подтягивая к себе в объятия и трогая лоб. Его рука кажется холодной и жутко неприятной, но я стараюсь не дергаться и принимать даже такие прикосновения, чтобы Романыч не стал снова неприступной скалой. — Хватит на сегодня, мозги сварятся, — неожиданно перебивает меня и не даёт ответить на свой же вопрос. К тому же говорит непривычно игриво, на самого себя непохоже. Не знаю, как себя вести в такой ситуации, я просто в растерянности.       — Не боитесь заболеть? — задаю такой вопрос первый раз за все время, потому что только сейчас об этом задумался. Он миллион раз тискал меня и даже целовал в щеки и лоб, мы спим в одной постели… Сначала я был просто в эйфории от любых прикосновений, так что не хотел даже думать об этом, как о чем-то плохом, а потом сил не было думать, когда чуть не помирал от температуры.       — Нет, — пожимает плечами, неловко пихая меня в спину. Но это меня почему-то опять не раздражает, а только смешит. Улыбаюсь, располагаясь удобнее чуть ли не лежа на Романыче, — у меня иммунитет крепкий, а у тебя в последнее время много стресса, поэтому к тебе липнут все болячки. Но ничего, первую сессию главное просто пережить, дальше будет легче, — обещает мне, но спокойствия не приносит, потому что ну далеко не в экзаменах дело. Он правда не понимает или только делает вид? Я тоже не хочу поднимать это все заново, но так демонстративно отказываться замечать явные проблемы как минимум странно. Это как я поступал в начале года: если я не думаю о дедлайнах и не заглядываю лишний раз в календарь, то их как бы и нет, можно пока отдыхать. А думать так про Романыча супер странно.       — Дело же не только в экзаменах… — пытаюсь сделать мягкое замечание, но Романыч хмурится и всем видом показывает, что не хочет это обсуждать. Ну да, мне надо научиться терпению и все такое… Но вот сейчас у меня явно подскочила температура, а вторую таблетку принимать еще рано, так что до шутки Романыча о сварившихся мозгах, в целом, не далеко. Могу я хотя бы перед смертью понять, что происходит между нами? — Ну можно тогда маленький вопрос? — Собираюсь с силами и смелостью, чтобы все-таки добиться объяснений. Ну не могу я ждать — меня даже на час не хватило.       — Нет, — отвечает невозмутимо, разгадав мою хитрость. В душе возмущаюсь, потому что это просто нечестно: вопрос про вопрос — это лишь дань уважения, и он существует, только чтобы на него всегда отвечали согласием. А Романыч вот так берет — и нагло гнет свою линию, и плевать ему на мои подпольные игры, а я даже ничего возразить не могу, потому что вроде как сам спросил разрешения и получил ясный отказ.       — А я все равно спрошу, потому что… — немного срываюсь на пустом месте, не выдержав прямой насмешки над моими попытками взять ситуацию в руки. На поле полунамеков и манипуляций мне точно не взять верх; Романыч взрослее и мудрее, он читает особенно полумертвого от температуры меня как открытую книгу. И в ответ на мой эмоциональный взрыв только неловко кашляет от смеха, но, на удивление, не перебивает. — Потому что вот Вы позволили мне пожить у себя и даже спать в одной кровати, но я до сих пор не понимаю, что происходит и вообще… Я знаю, что не в состоянии что-то решать, но Вы бы знали, как мне страшно привыкать к хорошему и одновременно думать, что это совсем не обязательно навсегда, — пытаюсь объяснить, при этом запинаясь через слово, потому что жду очередного жесткого отказа в принципе говорить об этом.       — Я уважаю твое рвение и сомнения, но я тоже пока не знаю. Ты думаешь, это все так просто… — ворчит, опять ставя себя на ступеньку выше. Мол, я глупый маленький мальчик, которому надо все и сразу, а он весь из себя терпеливый и думающий, осознающий всю сложность ситуации. Угу, а я тут в игрушки играю. Ненавижу, когда он так делает. А делает он это так часто, что я уже начинаю сомневаться в том, что меня бесит только одна его привычка, а не весь человек в целом. Как же давно между нами было что-то нормальное и не окрашенное в темные тона хотя бы заочно. Мои тараканы, его сомнения, а еще обстоятельства, которые только усиливают два предыдущих фактора — как нам найти из этого выход?       — Нет! В том-то и дело, что я не думаю, что все легко и просто, потому что иначе я бы смог найти слова или сделать что-то, что убедит Вас, что со мной можно считаться и что мы на самом деле нужны друг другу. А так я могу только умолять о диалоге, который вообще не факт, что поможет и не сделает только хуже, — ною и понимаю, что ною, и Романычу это может не понравиться, но как-то более спокойно выразить свои мысли у меня никак не получается. Все мои сомнения так ужасны и безвыходны, что говорить о них несколько отстраненно, «по-взрослому» — ну никак не получается. Я практически разрываюсь от противоречивых эмоций, а Романыч внешне спокоен как удав, и это так грустно на самом деле — словно ему абсолютно все равно. Или словно он уже для себя все решил, но ждет удачного момента, чтобы сказать мне это.       — Именно поэтому, если ты хочешь найти лучший из всех выходов, то нужно сделать паузу и собраться с мыслями. Я не хочу говорить с тем, кто не готов мне внятно ответить, — снова злится. Словно ожидал чего-то другого от меня, но невероятно разочаровался. Опять ставит себя выше. Да, я не способен ему ответить, конечно, я ничего не понимаю и не способен думать дальше сегодняшнего дня. И нет никакой возможности доказать ему обратное. Понимаю это, и сил на попытки договориться не остается. Ну что изменится от того, что я буду бесконечно повторять, что уже не ребенок и со мной можно считаться?       — Тогда… — пытаюсь хоть что-то сказать поперек, но бросаю эту глупость. Ну не хочет он, что уж теперь. Но жаль, бесконечно не по себе от того, что еще пару дней назад я думал, что от одного «ты мне нужен» что-то поменяется, но в итоге нет. В итоге мы опять избегаем друг друга, а вот такие случайные объятия делают только больнее. Неприятно быть неуверенным буквально во всем. — Хорошо, простите, наверное, я слишком много хочу, а Вы… Знаете, это супер плохая идея пытаться обсуждать что-то на равных, при этом обращаясь на «Вы»! — Пытаюсь подступиться хотя бы с такой неоднозначной стороны. Не знаю, откуда у меня эта внезапная идея уговорить Романыча общаться на «ты»… Да я вообще не представляю, как можно к строгому Романычу обращаться на «ты» и называть Владом, но это же только сейчас кажется невозможным — в перспективе это нужное решение.       — Да что ты говоришь… — усмехается так неприятно, что я едва не вздрагиваю от мерзкого чувства. Я думаю, можно назвать это чувство «отголоски Дамира» — эхо моих недоотношений с человеком, о котором я сейчас даже думать не хочу. Он так же гаденько ухмылялся. — Валь, пойми меня правильно, это не моя прихоть называть меня на «Вы» и по имени-отчеству. Определенная дистанция Дом/саб, да, это должно быть, но это вовсе не обязательно, особенно вне сессий. Я просто не хочу неловких ситуаций, когда ты по привычке оговоришься и назовешь меня на «ты» при всех, и тогда это вызовет кучу вопросов. Не надо, — объясняет вроде правильно, но меня все равно раздражает. Он явно паникует, потому что я достаточно осторожен, чтобы не проговориться так глупо.       — Вообще-то это в обе стороны работает, — бурчу, едва не скрещивая руки на груди для более картинного обиженного жеста, но успеваю сдержать себя. Романыч же молчит на это, наверное, опять решив, что спорить со мной бесполезно и проще просто игнорировать глупости. Да, большим анекдотом, чем называть Романыча Владом, будет только терпеть к себе обращение на «Вы», которое я даже сейчас ещё не заслужил. — Ну хорошо, тогда другой вопрос: я могу прикасаться к Вам или это у нас тоже только в одну сторону? — пытаюсь вытянуть из молчащего, как партизан, Романыча хоть каплю информации. Я понятия не имею, что у него на уме, а его чувства для меня — тем более темный лес.       — Я уже сказал, что пока не могу говорить с тобой о новых границах, — хмурится и едва не отталкивает уже удобно развалившегося и нагло использующего его плечо в качестве подушки меня. Я совсем не готов к такому повороту, а потому давлюсь воздухом и невысказанными словами. Что вообще сейчас происходит? Он не отдает отчет своим действиям или ему некомфортно делать вид, что ничего не происходит, когда я ломаю его игру?       — А я не могу больше так жить, ничего не понимая. Либо мы взаимно можем друг друга касаться, либо между нами дистанция! А не когда мне нельзя почти ничего, а Вам все и даже больше, просто потому что с каких-то пор Вы единолично устанавливаете правила, — опять пытаюсь уломать его на хоть какую-то конкретику. Он же только фыркает и уходит «на кухню», хотя на самом деле просто в другой конец комнаты, чтобы вернуться с таблеткой и стаканом воды.       — Хорошо, между нами прежние границы до тех пор, пока мы не установим иное. Ты доволен? — кидает мне свое решение, как подачку. Вроде у меня теперь есть хоть какая-то определенность, но я совсем этому не рад. Ну что за свинство? Почему у тактичного Романыча пропадает всякое желание и способности общаться нормально, не используя замашки уже даже не препода, а сварливой училки какого-нибудь ИЗО? Мне просто неприятно — это слово в моей жизни почему-то появляется слишком часто.       — Тогда я собираю вещи и возвращаюсь в общагу, — говорю уже после того, как проглотил таблетку, и, честное слово, мне неизвестно, откуда я взял столько смелости на такой ва-банк. Куда я собрался возвращаться? К Дамиру, который мне только это и пророчил и будет рад в очередной раз научить меня жизни со своей колокольни? Даже заикаться об этом глупо.       — Не говори ерунды, — с раздражением бросает Романыч, ясно поняв, что я сказал это, совсем не подумав и стараясь больше его задеть, нежели выразить свое мнение. А когда я открываю было рот, чтобы оправдаться, он впервые прямо перебивает меня: — Довольно. Это превращается в какой-то абсурд, а меня это раздражает. Ты не понимаешь по-хорошему? Надо злиться и приказывать, чтобы до тебя дошло, что я не хочу говорить? Давай не будем истерить на пустом месте, — срывается так неподобающе назидательному, чуть свысока всегда смотрящему на ситуацию Романычу.       Понимаю, что на редкость достал его, поэтому молча подчиняюсь приказу уйти в комнату. Опять сбежать от диалога, но теперь мне чуть менее обидно, потому что он сам признал, что не я абсолютно беспомощен из-за болезни и не могу адекватно отвечать, а потому что он сам не готов. У него нет тезисов, которые я мог бы принимать или отвергать, а я уж тем более не знаю, как нам быть. У меня есть смутное желание сближаться, быть вместе и перестать уже «сидеть на чемоданах» целыми днями, ожидая, когда меня вернут в общежитие. Мы оба знаем, чего хотим, но понятия не имеем, как этого добиться. А в случае Романыча, подозреваю, дело ещё в том, что он хочет чего-то принципиально несовместимого. Например, продолжать встречаться со мной, но сохранять прежнюю дистанцию.       Или, может, я насчет него не прав, но концов уже не найти. В голову ему не забраться и не узнать на сто процентов, тем более что он не хочет даже говорить. Ну он не хочет, а я тем более не хочу, потому что меня до сих пор внутренне перетряхивает от его недовольства. Не хочу причинять лишние неудобства, вообще не люблю быть кому-то обузой, особенно сейчас, когда научился самостоятельно отвечать за себя. Может, нам рано быть настолько близкими. Ну куда съезжаться, если между нами не приняты даже случайные объятия? Началось все с взаимно выгодных отношений, в которых не было ни капли любви, и сейчас содержание, наверное, поменялось, но оболочка-то осталась, и так быстро это не изменится, нельзя в таких вещах прыгать через ступеньку.       Последние мысли во мне зрели еще пару дней — до первого экзамена. Что у меня, что у Романыча, но если у меня автомат по социологии за реферат и необходимо лишь доехать до универа с зачеткой, то ему придется целый день честно выполнять свою работу — принимать экзамен у старшекурсников. Что мне очень даже на руку — он не сразу заметит мой побег. Надо именно бежать обратно в общежитие, а не спокойно поговорить, объяснить, что мы никак не можем съехаться и я не хочу ждать, когда меня выгонят, хочу уйти сам. Ну не могу я смотреть ему в глаза и не бояться сказать, что и он, и я еще не готовы к переменам. Пусть будут новые границы и попытки сближаться, но издалека, а не вот так: вроде физически мы близко, но на деле бесконечно далеко.       Нет у меня сил терпеть прикосновения, на которые все равно не могу ответить. Романыч обещал мне старые границы, но когда живешь в одном доме с любимым человеком и спишь в одной постели, просто невозможно избегать друг друга, как это было раньше. И дело же не только в прикосновениях: это и более теплое отношение, опека — Романыча в целом стало больше в моей жизни, и не то чтобы мне от этого спокойнее. Я боюсь так быстро менять свою жизнь, и Романыч боится, но и потерять меня боится, поэтому согласился взять меня к себе и даже не поставил вопрос о выселении после того, как мое ужасное состояние прошло, напоминая о себе лишь периодическим 37.2 на термометре, что просто цветочки по сравнению с бывшим под сорок.       Болезнь прошла, а воз и ныне там. Романыч постоянно сбегает от разговора под разными предлогами, но я понимаю и не осуждаю его. Я сам не знаю, как нам поговорить и сам хочу сбежать — в этом мы очень похожи. Две половинки одного целого, блин. Но если мне всегда страшно, я постоянно сомневаюсь и вечно ищу легкое решение, то Романычу непростительно так себя вести. Если даже он не понимает, что происходит, то я тем более умываю руки.       Не хочу нервничать лишний раз. У меня экзамены, которые надо сдать минимум на четверки, чтобы сохранить стипендию — мою маленькую лепту в семейный бюджет. Маме будет сильно тяжелее без этих двух тысяч, и брат конечно же поможет, но перед этим обязательно расскажет, какой я дурак, а он молодец. У меня уже крыша едет от переживаний, поэтому еще и сдвиги в личной жизни я не переживу. Поступаю некрасиво, но это гораздо лучше, чем давить на себя и на Романыча, выбивая диалог, который точно ничем хорошим не закончится и пользы не принесет. Интуиция говорит мне, что нам еще рано жить вместе, и я не вижу смысла упрямиться. Надо вылезти из этого болота.       Решительно отказываю Романычу в предложении подвезти меня до универа накануне. Пользуюсь его же аргументом о том, что кто-то может увидеть и вообще я не хочу вставать так рано. Вру, и Романыч это чувствует, злится и упрямится, но я старался сделать максимально убедительные жалобные глаза, и это сработало. Романыч только подкалывает меня на тему режима дня и что он все равно разбудит меня пораньше, чтобы неповадно было. Опять заботливо гонит меня в постель в одиннадцать часов, и да, мы все еще почему-то спим вместе, хотя температуры по ночам у меня уже давно не бывает и следить за мной так пристально не нужно. В последнее время между нами вообще слишком много рандома.       Так же неловко я себя чувствую, когда уже утром остаюсь один в квартире настолько надолго. До этого Романыч конечно отлучался в магазин на пару часов, но сейчас он ушел фактически на день, и мне даже оставили копию ключей — он полностью мне доверяет. А я просто бегу от него, выбрасываю это доверие. На секунду только сомневаюсь, думаю, что все не так плохо и можно еще немного потерпеть, но снова беру себя в руки и собираю те немногие вещи, которые покинули сумку за столько дней. Надо было сказать, что хочу уйти — это было бы честно, но я боюсь. Даже не его злости боюсь, а того, что он снова меня отговорит и все начнется сначала. И вроде в этом нет ничего плохого, я уже не хочу так радикально все ломать — только ненадолго отдалиться, чтобы переосмыслить то, что есть сейчас и найти решение, когда на нас не так сильно будут давить обстоятельства.       Факт в том, что я просто трус, а еще эгоист, потому что банально не хочу себе лишних нервов. Я шарюсь по шкафам, чтобы точно ничего не забыть, и лихорадочно придумываю, как вернуть копию ключа после, словно не собираюсь возвращаться никогда. Как будто прийти в гости к Романычу под предлогом возвращения ключа — это что-то криминальное. Но строю безумные планы и шарюсь по всем шкафам, даже там, где нет и быть не может моих вещей. Просто на всякий случай. Как вор-домушник себя веду, но слишком уж вежливый — оставляю после себя идеальный порядок, пытаюсь стереть все следы своего пребывания в квартире. В такой капитальной уборке есть что-то умиротворяющее. Единственное куда не лезу — это шкаф с девайсами. Нафиг ломать себе психику напоследок.       Зато в качестве компенсации перебираю вещи в большом шкафу в коридоре. Какие-то сумки, стремянка, коробки с обувью и ящик с инструментами — вещи вроде в порядке, но их очень уж много, а от того они свалены в одну большую кучу. Разбираю это все по углам и получаю «награду» за свои труды — у дальней стенки под черным дождевиком гитара в футляре. Сначала радуюсь как ребенок — думаю, что докопался до тайного прошлого Романыча, когда он тоже играл, и вот на этой почве мы вполне можем сойтись, найти общий язык не только в БДСМ. Я вытащу его из амплуа сурового взрослого и сломаю неловкость между нами!       Поддавшись любопытству, лезу внутрь, чтобы посмотреть модель гитары: насколько старая, обычная фанерка или что-то профессиональное… И нахожу блестящую без единой царапинки — а значит, абсолютно новую. И футляр тоже абсолютно новый, тоже черный, блестящий и без единой пылинки — так не выглядит вещь, которой хоть раз пользовались. Чувствую, как все внутри обрывается, и мне чисто по-человечески обидно. Вспоминаю того странного парня, который так горячо упрашивал разрешения посмотреть на меня, его прическу, одежду… Это ему подарок. Может, у него скоро день рождения, вот и… Не могу даже думать об этом.       В первый момент хочется психануть и со всего размаху разбить эту новехонькую дрянь, прямо о плитку на «кухне». Я ненавижу Романыча за то, что это не мне. Я просил у него гитару, я из кожи вон лез, чтобы избавиться от опозданий, а в итоге мою мечту дарят вот этому уроду с прифотошопленным лицом. От меня прячут чужой подарок и другого парня. Поэтому Романыч не может решиться: со мной просто слишком сложно, а есть другой, с которым просто. Есть другой, которому гитару, которая выглядит как воплощение всех моих мечт, а звучит она, наверное, еще лучше, но я даже не касаюсь струн. Убираю все обратно, даже накрываю дождевиком, чтобы не показывать, что я видел. Не хочу больше напрягать Романыча своим присутствием, выяснять отношения тоже больше не хочу.       Я срываюсь и реву как девчонка. Это жутко меркантильно — принять за последнюю каплю чужой подарок, который я сам так хотел. Вообще неправильно что-либо из имущества Романыча считать своим, но меня просто разрывает от несправедливости. Все как-то накопилось, и теперь я вообще не знаю, если ли смысл что-то решать или все изначально было мертворожденное. Отношения, которые начались со взаимовыгоды и не более, заканчиваются из-за моего необоснованного собственничества. Ну подумаешь, что он дарит подарки не мне, а другому. Но сам факт, что этот другой существует и, видимо, что-то значит для него, лишает меня сил. Я просто не могу бороться, ну не в драку же лезть за Романыча… Хотя, честное слово, мне в первый раз действительно, а не на словах хочется кого-то избить.       Гашу свою злость в тихую обиду, потому что не на ком и незачем мне ее выплеснуть. Проверяю еще раз наличие зачетки и проездного в кармане и, уже обуваясь, думаю оставить записку, красиво от руки вывести, как я ненавижу быть «запасным вариантом» для него и вообще досадно быть обузой, но вовремя понимаю, что это плохая идея. Показуха нам ни к чему. Если захочет узнать, как и где я, что вообще случилось — позвонит или напишет, это вовсе не проблема. Мы не в девятнадцатом веке, когда еще не изобрели телефон, и я не уезжаю на другой конец страны, куда не дозвониться и не дописаться. Я просто беру паузу, как бы по-идиотски сопливо это ни звучало. Пока паузу, чтобы не рубить с плеча, потому что сейчас, честно, ничего другого больше не хочется. Даже порадоваться хорошей погоде на улице и возможности не трястись от страха перед экзаменом, а подъехать к позднему утру только за росписью преподавателя. Мне все еще больно, и переключиться так быстро на какую-то повседневность не получается.       Сумка неприятно оттягивает плечо. Мне мерзко от своего поступка, но вернуться и продолжать делать вид, что все прекрасно — еще хуже. Видеть его сомнения, замечать неловкость и явную неготовность пускать меня так близко, и ничего не делать. Боюсь идти ему поперек. Он опять скажет, что я ничего не понимаю и слишком много хочу. Например, чтобы мне не изменяли или не считали несмышленым ребенком — действительно, непозволительная роскошь! И злюсь, и обижаюсь, но направить свои эмоции некуда, поэтому я тихо жру себя изнутри. Сжимаю ключ от чужой квартиры в кармане. Металл холодный, но словно жжет кожу — это больно.       Вырывает меня из этого ада Сашка, который, видно, только вернулся в общагу после новогодних праздников и, не найдя меня, поднял панику. Звонит с такими горячими эмоциями, словно я забрал документы из ВУЗа, а не съехал лишь на пару дней. Истерит как ревнивая женушка и почему-то говорит, что я чуть ли не лично его бросил. А я улыбаюсь, потому что на Сашку невозможно злиться, а еще я понял, что мне жутко не хватает в последнее время простых проблем, которые можно решить за один звонок. Все какие-то неподъемные глыбы, с которыми я не справляюсь, а потому и чувства собственной важности и самостоятельности не прибавляется. Раньше я искренне радовался, когда у меня получалось макароны сварить без происшествий, а сейчас я уже из этого вроде как вырос, а до новых высот еще не дорос.       С горем пополам получается убедить Сашку, что в универе я сегодня с зачеткой буду, а потом обязательно все ему объясню, хотя этот истерик пытался встать в позу и вытащить из меня признания прямо здесь и сейчас. Серега не звонит, ему хватило моего сообщения с просьбой ничего не говорить родным о том, что меня не было в общаге целую неделю, иначе вся моя идеально выстроенная ложь разом рухнет. И не люблю я родным врать совсем, но брат точно зайдется ором, что я еще маленький где-то пропадать сутками, а мама просто испугается, а я не хочу ее нервировать. И это не говоря о том, что новость о моем переезде не к кому-то, а к собственному преподу точно их не порадует. Нет, все-таки правильно я сделал, что ушел от Романыча, меньше будет проблем с враньем всем и каждому, и мои нервы будут целее, если неожиданный приезд брата не будет означать неминуемую катастрофу.       Я так и не решил, нужно ли бороться за Романыча с тем странным парнем. Если бы знал точно, что меня не любят, то не так бы тянуло, конечно было бы больно, но не так как от упущенного по своей же глупости шанса. Может, Романыч — это моя судьба, и у нас все будет хорошо, если решить несколько насущных проблем? Может, он тоже просто запутался, как я с Дамиром недавно, и я делаю преждевременные выводы… В конце концов, мою измену он вроде принял, хотя и отказался говорить об этом. Молча мазал мои недвусмысленные синяки заживляющим кремом, и все его претензии ко мне закончились на том, что надо себя беречь. Он вообще даже слишком хороший и понимающий, а я вот так сорвался из-за своей меркантильности — ну не могу я никак иначе объяснить истерику из-за гитары.       И я опять зацикливаюсь на том, что грозит мне глубоким черными омутом отрицательных эмоций. А мне ведь еще с друзьями встречаться и пытаться убедить их, что все у меня прекрасно, просто мой «папик» забрал меня к себе на пару дней покувыркаться. Да, они, в отличие от Дамира, не говорят это вслух, но ведь мысли не отменишь. Серега демонстративно не лезет в мою личную жизнь, а Сашка вроде как даже рад за меня, но вот эти косые взгляды… Это всегда будет, потому что я гей и так уж получилось, встречаюсь с преподом. Мне кажется, даже друзья Романыча хорошо меня не примут. И это не считая мою и его семью. Свадьбу нам не играть, а вечно скрываться и стыдиться своей близости, потому что такое общество. Может, люди в чем-то и правы: сколько случаев, когда дают за оценки… Но, честное слово, я еще ни разу не получил плюсов за то, что встречаюсь с преподом — пока одни беды.       Очевидно, и ему, и мне было бы проще, будь мы ровесниками. Или если бы мы вообще не были бы знакомы с самого начала, нашли бы друг друга в переписке по интернету, и так бы не было стыдного подтекста. Я только сейчас почему-то начинаю понимать, почему Романыч так переживает. Ему реально не сносить головы, если хоть кто-то узнает. На меня, может, еще просто косо посмотрят, но я же бедный ребенок, которого совратили — что с меня взять. Может, и лучше ему будет с тем уродом. В конце концов, я никогда не хотел его подставлять.       — А чего с сумкой? — совершенно неожиданно обращается ко мне Сашка, пока я молча стою в очереди на «экзамен» — в кавычках, потому что, судя по слухам, ставят всем без вопросов или чисто символически пытают на тему «чем запомнился курс?» или «почему поступили именно на биофак?»       — Можно потом? — отмахиваюсь и продолжаю сверлить взглядом фикус в кадке в углу. Почему на биофаке на каждом шагу цветы? Для меня теперь это жуткий триггер. Невозможно приказать себе не думать о чем-то, все равно я продолжаю ходить по кругу в своих сомнений и еще больше расстраиваться. Может, напиться сегодня, чтобы так горько не было? Ой, нет, опускаться до привычного Дамиру решения всех проблем я не буду — себе дороже. Уже наломал дров в последний раз — за жизнь не отмоешься.       — Он тебя выгнал? — не унимается Сашка уже после полученной оценки, когда я так же молча спускаюсь в гардероб. Не хочу говорить с ним об этом. Нет, меня не выгнали, но, кажется, сделали все, чтобы я сам ушел… Ну или не сделали, а я просто опять истерю.       — Мы сейчас с тобой поссоримся, — обещаю очень уж жестоко. Сашка же не просто так вокруг меня ужом вьется, а помочь хочет. Но как ему все рассказать, если ни единая живая душа в мире не должна знать, что я сплю с преподом?.. Причем, блин, в прямом смысле этого слова — между нами был только сон в одной постели. Он даже не намекал на это ни разу, а я в последнее время слишком разбит и сбит с толку, чтобы думать о таком. Мысли о сексе неизбежно возвращают меня в ночь с Дамиром, и от отвращения к самому себе едва не выворачивает.       — Дима, между прочим, переживает, — понижает голос на пару тонов, когда мы выходим на улицу и как-то само собой без договоренности идем не на автобусную остановку, а сразу к метро. Улица все еще кружит голову после целой недели сидения в четырех стенах. Даже запах никотина из курилки и выхлопов машин не омрачает это чувство. — Зачем ты так с ним? — сбивает меня с ног этим вопросом. Буквально. Останавливаюсь, как вкопанный, от шока.       — Я — с ним?! — переспрашиваю, не сдержавшись. Да, я должен был догадаться, что Дамир наплетет моим друзьям с три короба, а разгребаться с последствиями его лжи как всегда мне. — Он повел себя как скотина последняя, а еще я — с ним? — злюсь и даже идти снова начинаю как-то слишком уж агрессивно. Меня даже слегка потряхивает от несправедливости. С Сашки станется еще и требовать, чтобы я извинился перед этим придурком.       — Он вообще-то хотел как лучше! Ну это не нормально — сразу с двумя, конечно его это раздражает, — говорит, проглатывая половину слов то ли от волнения, а то ли чтобы случайный прохожий не понял, о чем мы. Но мне все понятно, и меня снова выбешивает представление меня последней блядью. Дамир как всегда в своем репертуаре. Я сплю сразу с двумя, а он один такой красивый в белом пальто стоит и вообще всегда хочет как лучше.       — А я теперь не с двумя. Я теперь вообще без никого, — нехорошо срываюсь и даже ненамеренно говорю неправду. Романыча-то я не собираюсь бросать. Пока съехал от него, но это же временно… Но, кажется, даже мой собственный язык в этом не уверен. Мне определенно необходимо взять паузу по отношению сразу ко всем: я не хочу в перерыве между экзаменами доказывать друзьям, что я не шлюха, а Дамиру — что я не его собственность и нельзя безнаказанно распускать обо мне слухи.       — Я думал, ты не такой, — отвечает очень уж загадочно, и этот диалог все больше начинает походить на выяснения отношений у влюбленной парочки. «Ты не такой, я не такая»… Даже с Дамиром у нас такого не было, а про Романыча я вообще молчу: он бы вообще, услышав такое от меня, покрутил бы пальцем у виска. Уж насколько Сашка любитель драм, и мне тоже они нравятся, но, блин, как жанр кино, а не в реальной жизни. В реальности можно закончить этот ад и чтобы осталась одна романтика? — Вчера с одним, завтра с другим, потом вообще обоих бросил и пошел искать нового, — ноет и дует губы так, словно я лично его «поматросил и бросил». Он слишком уж близко к сердцу принимает все это. В конце концов, это моя жизнь, Саш, ну чего же ты такой приставучий?       — Да, именно такой. И, честное слово, Саш, это не твое дело, — устаю спорить, и самое ужасное — чувствую тонкую грань, когда мы можем просто разругаться. Я на нервах последние дни, а Сашка вообще, наверное, в ужасе, что его друг может так бессовестно поступать. Но я как-то более спокоен к чужим похождениям: я бы и бровью не повел, даже если бы Сашка организовал себе целый гарем — это его жизнь и его решения. Я уважаю чужое личное пространство, а он как будто даже не замечает границы, после которой заканчивается разговор друзей и начинается перебирание чужого грязного белья.       — У вас с Димой расклад хороший — он тебе по судьбе, а ты с ним вот так… Связался с каким-то на Р, с которым вы не пара! Я тебе сразу не говорил, потому что обидеть не хотел, но В и Р — ну абсолютно не совместимые буквы. Ты сердцем это чувствуешь, но почему-то упрямишься. Потому что ты дурак! — совсем уж некрасиво врывается. Мой позитивный и вечно во всем видящий только хорошее, искренний и наивный Сашка ругает меня за то, что я не подчиняюсь звездам, которые что-то за меня решили. Ну неужели весь этот сюр у меня где-то в подкорке выгравирован? Неужели мне по судьбе то, чтобы меня ни во что не ставили, без стеснения орали, периодически не гнушаясь драться? Если так, то мне сказочно не повезло.       Я как-то не знаю даже, что ответить на такое. С «моим на Р» мы не пара, а Дамир — мой белый рыцарь, какая прелесть. И Сашка так слепо верит своим звездам, словно ему лично Главбог нашептал на ушко, а он теперь непонятый пророк. Купидон, мать его. И вроде злиться на такой бред не хочется — это просто глупо, но и как-то без ссоры решить этот конфликт вряд ли получится. Ну что мне ответить? Что к Дамиру у меня ничего, кроме стыда за то, что пытался заменить им другого любимого человека? Сашка все равно не поверит, что все хорошее и чистое у меня именно к этому на Р, с которым мы, оказывается, не пара. Он не поймет, а из-за промытых еще и Дамиром мозгов точно не услышит, что это Дамир тут главное зло. Уж точно не я и уж точно не Романыч, которому, как и мне, банально страшно за то, что будет дальше.       Остаток пути в молчании. Сашка периодически пытается вставить свои пять копеек, но я не отвечаю, чтобы не поругаться окончательно. Едем в общагу вместе, но как бы и отдельно, потому что я наотрез отказываюсь говорить о личном, а Сашка никак не унимается и даже не пытается завести более отвлеченный диалог. Знаю, что он вспыльчивый, но также легко отходчивый, поэтому уже завтра мы будем грандиозно мириться, но пока — только еще один булыжник на сердце. От Романыча сбежал, с Сашкой поругался из-за какого-то бреда… Да, что-то у меня в последнее время совсем не получается выстраивать нормальные отношения с людьми.       Но если я думал, что вот это — дно и дальше будет только лучше, то конечно же ошибался. Я верил, что хуже ситуации не придумаешь, но это я еще не встретился с Дамиром, который слегка навеселе после удачно сданного экзамена и отказывается видеть какие-либо личные границы. Словно он совсем не помнит, на какой невеселой ноте мы расстались, как он орал, что я последняя блядь и вообще вернусь через пару дней на коленях. Угрожал рассказать всем, что я сплю с преподом, а в итоге выплывает из-за шкафа и сразу лезет обниматься. Я, мягко скажем, прифигел от такой наглости. Мой мозг просто отказался воспринимать такую реальность, и вот я снова прихожу в себя только уже с горьким привкусом дешевого пива и чужой слюны во рту.       Как ни странно, меня спасает Сашка — он оттаскивает Дамира, но не с целью помочь мне, а скорее чтобы уберечь Дамира от такой бляди как я. Ну действительно, мало ли какую гадость я принес от своих «папиков». Искренне ругает Дамира за приставания ко мне, используя в основном аргументы о том, что я ничуть не осознал своей вины и нельзя меня так просто прощать. А мне почти физически больно слышать это. Меня прямо трясет, когда слышу нежные обращения Дамира к себе и ругань Сашки о том, что нечего меня принимать обратно. Понимаю, что это какой-то ад. Куда я вернулся и для чего? Под крыло к неадеквату, который в упор не замечает моих чувств и принятых решений, и к друзьям, которые уже настроены против и даже не пытаются услышать вторую сторону.       Спасибо, что хотя бы Сереги пока нет — его предательства я бы точно не пережил. За что мне это все именно сейчас, когда я и так ни в чем не уверен? Меня трясет, пока я снова собираю вещи. Теперь уже в большой чемодан, чтобы никогда не вернуться. Давно нужно было это сделать, давно хотел попросить отселить меня, но все как-то не набирался смелости. Сейчас — последняя капля. Сегодня какой-то день побегов, я чертов Колобок: от Романыча ушел, и из комнаты в общаге ушел, и теперь я понятия не имею, где остановлюсь. Пойду к коменде выбивать новое место, что уж тут… Лучше, чем снова терпеть этот кошмар. Это должно когда-то закончиться, так лучше одним махом закончить сразу все — чтобы осталась одна большая рана, а не много маленьких. Кажется, что так легче.       Не может быть так, чтобы я один хороший, а все вокруг меня — конченые уроды. Это я какой-то не такой, это со мной что-то не так, и я ведь даже не отрицаю. Это лично мое, и винить мне тоже некого. Романыча не виню, и даже на Дамира не обижаюсь. Я ухожу только из-за того, что мне не нравится больше так жить. Я задыхаюсь от слез, но знаю, что будет лучше когда-нибудь. Не сегодня и не завтра, но будет, а пока — только бежать от боли. Конечно меня пытаются отговорить, окликнуть уже на пороге, но это мало меня интересует. Я как запрограммированный робот волочу едва не лопающийся от вещей чемодан вниз по крутой лестнице. На лифте себе дороже — оба постоянно и внезапно застревают. Отвлекаюсь от больших проблем на маленькие. Бью свою жизнь на мелкие кусочки: спустить чемодан по лестнице, дождаться в очередной раз где-то потерявшуюся коменду, попросить любую другую комнату — потому что целиком все это вытянуть невозможно.       Ответ неутешительный — свободных мест мало, а в нормальных, не уплотненных и так донельзя комнатах еще меньше. Таким образом, либо с кем-то поменяться прямо в разгар сессии, когда большинству людей лишь бы забиться в угол подальше и учить-учить-учить, какие уж тут переезды; либо селиться в и так переполненную шестерку, которая раньше была четверкой, которую затем по новым нормам уплотнили до пятерки, а сейчас туда поставили еще одну кровать. С потрохами сожрут новые соседи за излишнее стеснение. Не хочу больше ссор, хочу спокойного удобного соседства, которое не будет настолько эмоциональным. Хочу чуть-чуть спокойствия.       В горле сохнет от страха остаться просто на улице или с позором вернуться туда, откуда с таким скандалом ушел. И ключ в кармане, уже давно нагревшийся от тепла кожи, все равно холодит. Когда уходил, казалось, что все просто. Психанул, собрал вещи и хлопнул дверью, наплевав на чужие чувства. А теперь что? У меня нет никакого плана. Взять паузу — это не решение, а побег. Романыч от меня бежит, и я теперь отказываюсь брать на себя ответственность. Испугался того, что если Романыч не знает, как быть дальше, то я тем более не смогу сказать что-то по делу. Я паникую, когда паникует тот, которому я полностью доверяю: кажется, если бы делал знаменитое упражнение на доверие, когда закрываешь глаза и падаешь спиной в объятия, то закрыл бы глаза и упал — а там будь что будет. Знаю, что он в любом случае не бросит, что любит, даже если есть кто-то другой, с которым, может быть, проще.       Не могу поверить, что есть кто-то, кому он отдает больше, чем мне. Да, так получилось, что ему дарят гитару, но мне — все силы и внимание. В конце концов, это мне дали запасной ключ — пока только от квартиры, а не от сердца, но это не за горами. А сейчас я бессовестно выбрасываю его доверие, отказываюсь идти вместе рука об руку, боюсь хоть раз не слушать только его, а проявить инициативу. Ну и кто я после этого? Маленький ребенок, который проиграет даже непонятному парню, которого видел лишь раз. Я даже не попробовал бороться за любимого. Сбежал, показав, что не так уж и сильно хочу быть вместе, и это просто отвратительно.       Сердце сжимается от тяжелого выбора. Наверное, я расклеился от того, что меня не так тепло приняли в общаге, в которую я бежал. Может, это снова моя меркантильность и желание жить в комфорте с Романычем. А как еще объяснить, что я вроде решил уйти, а теперь ломаюсь на пустом месте? Шаг назад — это вернуться, так ничего и не добившись, или наоборот уйти и выбросить даже те крохи доверия, которые успели возникнуть между нами? Ну не каждому он дает ключи от квартиры — и я это чем-то заслужил. Не выгнали же меня после выздоровления, значит, жалость тут не причем. Сам себя накрутил, вот и получил опять какую-то несуразицу, и это еще мягко сказано.       Теперь косплею бомжа, пристроившись прямо у «будки» коменды на полу с чемоданом в обнимку. Жду, когда она найдет мне более-менее подходящий вариант, параллельно решая какие-то свои проблемы. Успеваю даже слегка задремать, почувствовав себя полностью обессиленным. Слишком много потрясений за день, и конца этому не видно — и лучше пока отключиться, чтобы не сойти с ума. Сработали какие-то аварийные системы, и так как орать и биться в истерике на виду у всех стыдно, а сдерживаться больше невозможно, то уснуть — самый верный вариант. Вот только Серега, растолкавший меня, по ощущениям, буквально через пару минут, с этим не согласен. От дымки в заспанных глазах удается проморгаться с трудом, и почему за окном уже темень, тоже непонятно.       — Эй, Валик, ты чего? — спрашивает, несколько раз встряхнув меня за плечи, и пока не выглядит обеспокоенным, скорее собранным и напряженным до предела. Теряюсь в первое мгновение и даже не знаю, что еще ответить. Я ничего, я просто сижу жду, когда коменда созреет уже хоть куда-нибудь меня поселить. Ну задремал на пару минут — это не повод устраивать мне допрос с пристрастием. — Почему с чемоданом? — сужает слишком уж широкий вопрос до чего-то конкретного, на что я уже могу дать внятный ответ.       — Дамир заебал… Вообще я давно хотел съехать, а сегодня как-то по-особенному все сложилось. Судьба, блин, — нелепо оправдываюсь и никак не найду слов, чтобы объяснить свой поступок. Я как-то даже не подумал, как буду объяснять все Сереге, ведь он, по сути, не виноват, мы с ним давно дружим, а теперь я, получается, его бросаю. Просто все в моей жизни сложилось плохо, я разве что с мамой и братом пока что не успел поругаться.       — Давай поднимемся, вместе его выгоним? Почему именно ты должен съезжать?! Вот вечно ты даже не подумаешь постоять за себя, — возмущается бурно, а я восхищаюсь тем, как быстро он встал на мою сторону. У меня золото, а не друг. Да, я всегда сначала сбегу подальше от проблем, а потом только вспомню, что можно было поспорить или на худой конец кинуться в драку. Я колобок, а не рыцарь чести — это у меня слишком глубокая установка еще с детства. Может, это у меня даже гены такие максимально неконфликтные, не знаю. Хотя брат у меня не такой совсем, он сначала наорет и подзатыльник пропишет, а затем будет разбираться, что к чему.       — Да Сашка тоже удивил… Не надо. Вам хорошо втроем — живите, а я в другую комнату, все равно свободных мест полно, — вру, но только потому что не хочу волновать Серегу. С него станется еще поднять лишний шум, а я хочу сейчас только тишины и остановиться уже хоть на чем-то. Хоть в каморке у коменды — главное, чтобы никто мозги не ебал, где и с кем я, почему я такой расстроенный или прихожу с синяками. Все это — мое, и не надо пытаться воспитывать меня, не зная и половины ситуации. Все-таки соседи по комнате друзьями быть не должны, это только создает лишние проблемы. К друзьям надо иногда в гости ходить, может, оставаться с ночевкой, но уж точно не жить постоянно.       — Я все равно обоим морду набью. Охуели тебя выгонять. Пидоры, блядь, — ругается, а я заливаюсь смехом от его слов. Да, пидоры, и я тоже — может, еще и поэтому мы не сошлись. Слишком близко знаем друг друга, едва не в постель лезем с поучениями, как должно быть правильно. — Ой, то есть… уроды, — теряется, поняв, что не к месту выразился, а мне от этого еще смешнее.       — Не важно, гей или натурал, главное не быть пидором по жизни, — улыбаюсь, принимая в помощь его руку, чтобы встать с холодного пола. Задницу и еще кое-что важное точно себе отморозил, дурак, еще и джинсы теперь в пыли все. Вот вечно я сначала сделаю, а потом думаю. Вот и сейчас лезу обниматься к холодному с улицы Сереге, который, видно, только вернулся и нашел меня у входа спящего. И ему жутко неловко, но и оттолкнуть меня не может — понимает, что мне это нужно. А я едва не давлюсь от удивления, когда чувствую… запах табака! — Ты охуел курить? — вскрикиваю, ударяя его по плечу в воспитательных целях.       — Отстань, — шипит, потирая не так уж и больно, но все равно неприятно побитое мною плечо. И пока я строю коварный план о том, как позвоню его бабушке и обреку на выслушивание ее истерик по телефону, а то еще и лично во время каникул, он словно мысли мои читает и предупреждает: — Даже не думай звонить бабуле, или твой брат узнает, что тебя неделю в общаге не было, — обещает с самым серьезным видом, так что я понимаю, что угроза реальна. И как бы мне ни хотелось уберечь Серегу от рака легких в сорок лет, придется помалкивать, если не хочу, чтобы и о моих скелетах в шкафу узнали близкие. Жутко неприятно и вообще несправедливо. От того, что ночую у Романыча, я даже в теории не могу умереть, а этот идиот от сигарет вполне может.       — Хорошо, не буду, — бурчу себе под нос и отступаю на пару шагов назад. Мне же все еще нельзя стоять рядом с курящими… Хотя, может быть, уже можно, Романыч ведь все так же продолжает морозить меня с новыми правилами. И мысли о Романыче совсем не к месту, еще более болезненные, чем раньше. Время, судя по черноте за окном, уже вечернее, значит, все экзамены уже закончились и он вернулся домой, а встретил пустоту — ни меня, ни вещей. Но он так и не звонит, хотя конечно же это ничего не доказывает: один раз он уже возвращал меня звонком, а на этот раз я сбежал без каких-либо вестей, так что он скорее всего думает, что звонить мне теперь бессмысленно и лучше просто отпустить. Какой же я идиот все-таки, черт…       — Где ты был, кстати? — старательно переводит разговор Серега, видя мой разом помрачневший вид и скорее всего приняв это на счет курева.       — У мужика, — отвечаю как-то слишком уж ровно, даже не попытавшись понизить тон. Особенно учитывая, что мы стоим лишь чуть в стороне от проходной и любой может услышать. Как-то нехорошо называть Романыча грубым «мужик», но это, по сути, правда. По крайней мере, называть его «парнем» у меня язык не поворачивается совсем. Пусть, заодно проверю Серегу на стрессоустойчивость и наличие всякого бреда от Дамира в голове по поводу меня.       — Он хороший? — вот все, что слышу в ответ. Да, это единственное, что его интересует. Значит, либо Дамир не говорил с ним на эту тему, либо он просто не поверил во всякую грязь про меня. И мне от услышанного хочется снова кинуться ему на шею, но это будет совсем странно, так что я сдерживаю себя. Да, я в который раз убеждаюсь, что Серега — самый лучший друг. Пусть курит, пусть с ним не всегда получается поговорить о личном, но человек он с большим сердцем.       — Я не знаю. Он хорошо ко мне относится, но, думаю, у него есть другой, так что… Ладно, прости, не стоит тебя этим грузить, — сначала пытаюсь объяснить, но поняв, как странно это обсуждать с Серегой, понял, что лучше не вдаваться в подробности. Посоветовать он мне что-то стоящее все равно не сможет, а нервировать убежденного натурала гейскими драмами точно не стоит.       — Я не знаю, как у вас принято, но я бы отпиздил мудака, который с моей девчонкой гуляет, — говорит с таким кровожадным оскалом, что мне самому становится дурно. Да уж, спасибо за то, что я гей и встать у него на пути могу только в какой-нибудь из параллельных вселенных. — Или голубых, как девчонок, лучше не трогать?.. Вы вообще в парах деретесь, если что-то не поделили? — переспрашивает с искренним интересом, а я прыскаю со смеху. Переписывался я как-то с парнем из другого города, с которым уж и не помню как познакомился. Так вот он был лет на пять старше меня и рассказывал веселые истории о том, как он со своим парнем на эмоциях мог и сцепиться, но, в конце концов, не пересказывать же это Сереге.       — У нормальных людей вообще-то принято все цивилизованно словами решать, — ворчу как-то несерьезно, потому что мне весь наш диалог уже кажется бредовым. Еще я не выслеживал знакомых Романыча, чтобы вызвать их на «стрелку». Это уж совсем какой-то неадекват, примерно на уровне выходки Дамира с тем, чтобы принимать звонки на чужом телефоне и орать в трубку всякий бред. Не мой вариант, это точно.       — А встречаться параллельно еще с кем-то прям очень цивилизованно. Не говори ерунду. За свое надо бороться, а у тебя вечно только пассивно-оборонительное поведение. А ты парень, Валик! Гей, но все-таки парень, так что можно и не очень цивилизованно, зато действенно «переговорить», чтобы сразу понятно было, что тебя обижать нельзя, — говорит ужасные вещи. Я ни за что не буду драться, особенно с парнем, которого видел лишь раз. На Дамира бы еще накинулся, и то сто раз подумав, а надо ли оно мне, а тут как-то даже не по себе. Ну и что, что парень — не животное же. И Романычу виднее, с кем быть, тут я точно кулаками ничего не решу.       — Правильно мне мама говорила, что ты плохо на меня влияешь, — огрызаюсь, так и не ответив ничего определенного. Серега заставил меня задуматься, но я очень вряд ли приму его советы к сведению.       Нет, не буду, Романыч бы такого точно не одобрил. Но слова про «бороться», если взять лишь переносный смысл, правильные, наверное. Я ведь так и не попытался бороться — сразу сбежал, предоставив Романыча самому себе. Самоустранился, хотя узнав о моем исчезновении, Романыч как раз может позвать к себе того урода, чтобы забыться с ним. Все-таки не могу поверить, что у него может быть к кому-то больше, чем ко мне. Не могу поверить, что могу потерять все, если прямо сейчас приму неправильное решение.       И тут на весь первый этаж ор коменды, чтобы я немедленно шел к ней, а то она уже устала меня везде искать целый час. Где это «везде», если я все это время был прямо напротив ее непосредственного рабочего места — история умалчивает. Она жутко злая и говорит, что не будет заниматься моими личными проблемами, если я пулей не подойду, чтобы посмотреть варианты, куда меня можно переселить хотя бы на время. Приходится быстро прощаться с Серегой. Обещаю сначала определиться с местом и разложить вещи, а затем уже и показать свою новую комнату, взяв железное обещание не рассказывать Дамиру, куда я съехал. Нафиг, еще я от него не бегал и не показывал свое грязное белье новым соседям.       Стараюсь натянуть добродушное выражение, пока обхожу комнаты, где есть свободные места. Одна на том же этаже, где я жил раньше, но этот вариант я отметаю сразу же, тем более, что там на пятерых только один шкаф, что обеспечивает войну за свободные полки и лишние метры, нет уж. Еще в одной комнате на меня тоже смотрят волками, и вообще они и без того живут как в консервной банке, хоть и в блоке с собственной ванной комнатой, в которой даже тонкому мне было не развернуться без приключений. Нигде не отказываюсь сразу, просто оцениваю все плюсы и минусы, чтобы потом подвести итог и выбрать из всех вариантов самый пристойный.       Отчаиваюсь после первых двух и от последней не жду чего-то грандиозного, а в результате оказываюсь приятно удивлен довольно-таки просторной комнатой, вроде даже по всем нормам обустроенной на пятерых, а не потому что был свободный угол для лишней кровати. Меня не смущают даже изначально недовольные лица встретивших меня парней и упавший едва не на голову с потолка таракан. Предыдущие варианты явно хуже, так что я сразу говорю, что согласен, особо и не подумав. Не важно, что на всех только один стол — можно ходить заниматься в боталку, а насекомых я не боюсь и знаю, что их можно успешно травить. Коменда с особенными причитаниями о том, как я ее достал и как же хорошо, что наконец определился, выдает мне ключ и просит «хотя бы с этими не поссориться». Как будто я знаменитый скандалист, который едва не десятую комнату подряд меняет.       Проглатываю все ее обидные реплики и под почти мертвую тишину качу чемодан в дальний угол комнаты к свободной кровати. Ровно половины моих соседей нет, но те, что есть, не очень мне рады. Один выраженной азиатской внешности, но не с круглым лицом, как у казахов, а более вытянутым, как у корейцев или китайцев, коих полно учится даже со мной на потоке, лишь оглядывает меня, словно оценивая, после чего решает вернуться к книге. Второй же самый обычный русский парень, даже блондин, в синих джинсах и черной футболке — словом, ничего примечательного, кроме глубокого рваного шрама на щеке. С иронией подмечаю, что у меня такой же, только маленький и почти незаметный от разбитой тарелки. Демонстративно скрещивает руки на груди и следует за мной, пока я делаю вид, что пробую матрац на мягкость.       — Дима, востоковедение, второй курс, — представляется сухо, и меня перекручивает от ассоциации с другим Димой, который Дамир, но я стараюсь не подавать виду. Кроме имени у этого парня с Дамиром нет ничего общего: внешность бледная сама по себе, еще и шрам — одним словом, не в моем вкусе. Протягивает мне руку, которую я слишком уж быстро, даже можно сказать нервно, пожимаю. Рукопожатие у него крепкое, а я и не пытаюсь соревноваться с ним в этом, как-то не до того.       — Валя, биофак, первый, — отвечаю, неожиданно даже для самого себя представляясь как-то по-простому. За полгода с Романычем уже привык, так что эти капризы не к месту.       Пытаюсь как бы невзначай оглядеть комнату, в которой мне предстоит жить, чтобы узнать новых соседей. Вещей на полках много, а потому кажется, что они в вечном бардаке, впрочем, это у всех так. Примечаю два плаката: один над кроватью в другом конце комнаты с явно музыкальной группой, у которой название сложено из каких-то то ли веток, то ли молний, и которую я конечно же не слушаю; второй над кроватью напротив моей, в котором я узнаю «Мстителей», и даже расстраиваюсь, что не люблю супергероику. Еще над одной стена улеплена распечатками с иероглифами — наверняка это Димы, хотя не исключено, что они все тут с одного курса, а один я белая ворона.       — Будешь лягушек вечерами препарировать? — пытается пошутить, чтобы как-то разрядить обстановку. А я улыбаюсь из вежливости, а про себя думаю, что скорее всего тараканов. Надо только подумать, как это устроить, чтобы новые соседи не фукали от отвращения. Раньше только Серега ругался, и то скорее потому, что делал это голыми руками, Дамиру всегда было наплевать, особенно когда у него очередной запой, а Сашке самому было интересно. Эх, хорошие были времена…       — Нет, разве что пару картиночек на шкаф повешу, можно? — пытаюсь ответить нейтрально. И да, этот момент тоже нужно уточнить. Одно дело срез сосны, на котором я учу слои, а другое препарат ленточного червя — не всем это приятно видеть, особенно нежным гуманитариям. Пока получаю кивок, но не тороплюсь обольщаться, потому что, чувствую, придется серьезно стесниться с переездом. Но ничего, прорвусь, и не такое переживал.       — Почему от прошлых соседей переехал? — снова пытает меня и одной фразой загоняет в угол. Не смогу я сказать правду, потому что понятия не имею, как у них с толерантностью. И вообще не хочу больше посвящать своих соседей в личную жизнь, так что выбираю наиболее простой вариант — соврать или сказать полуправду.       — Один у нас любил выпивать, а остальные подхватили. Вечно бутылки под ногами, оры и мудацкие поступки — надоело, — вру совершенно ровным тоном и горжусь тем, что так легко выдумал правдоподобную причину. Никакой грязи, только нежелание жить в притоне. — А вы пьете? — спрашиваю как бы невзначай, чтобы поддержать свой образ трезвенника, которого обидели ежедневными попойками.       — Ну бывает, но как все: Новый Год там, чья-то днюха — в меру, в общем. Да ты не напрягайся, подружимся, — обещает вроде даже чуть смягчившись. Хорошо, что пока так, и мое заселение не началось с конфликта. Я киваю, соглашаясь дружить с ними, но мысленно даю себе обещание быть просто хорошими знакомыми и никогда, ни за что не обсуждать с ними ничего личного. Только спокойное, неконфликтное и не напрягающее никого соседство.       — Это хорошо… А тараканов травите? Все равно лезут? — пытаюсь продолжить диалог, который ну очень уж сложно поддерживать. Нет у нас и не может быть общих тем, так что остаются только лишь скучные бытовые вопросы.       — Да. А у кого не лезут? Хотя ты биолог, может, знаешь, как вывести, — пожимает плечами и отходит, показывая, что все обо мне он уже выяснил и не прочь показать комнату в целом и рассказать правила, график дежурств и все такое. Стараюсь слушать внимательно, но на душе все равно неспокойно. Мне кажется, что что-то не так и я делаю все неправильно.       Меня не отпускает утренняя ситуация, мысли о Романыче грызут. Мой телефон все еще молчит. Даже мама позвонила и спросила, как прошел первый экзамен, а Романыч даже не пытается со мной связаться, хотя время уже почти восемь вечера — он уже дома, по-другому и быть не может. Не отпускают и слова Сереги о том, что надо бороться за свое. Могу ли я считать Романыча полностью своим? Да один черт знает, между нами все еще ничего не понятно. И я, вместо того чтобы поговорить и все выяснить, просто бегу из-за какой-то нелепой гордости, наверное. Мол, это я его бросил, а не наоборот. Мы с Романычем два сапога пара — оба трусы. И то, что он взрослый, не делает его обязанным быть более смелым и решительным, особенно когда он рискует гораздо больше меня. Я за себя только могу отвечать, и ни за кого более.       У нас все закончится, потому что я ушел, ведь Романыч сделал все, что мог, на что набрал достаточно сил и смелости: поселил у себя и дал запасные ключи, создал отдельную учетную запись на компьютере — все такие мелочи вне контекста, но каждая для меня чрезвычайна важна. И для него это не просто мелочи, я могу только догадываться, как тяжело ему это дается. Просто пока что принимать меня без страха, не то что диктовать какие-то новые правила и наконец заняться со мной сексом. Ох, как же я жалею, что первый раз у меня был с Дамиром! Теперь это черное пятно навсегда в моей памяти, а любимый мужчина до сих пор обхаживает меня, как принцессу, и даже не целовал меня нормально ни разу.       И вот на таком полушаге, в самом начале я просто ухожу, потому что не могу дать ему чуть больше времени… Хотя нет, даже не поэтому, а потому что мне страшно взять его за шкирку, посадить с собой за стол и поговорить. Объяснить, что пора делать второй шаг, третий… Взять на себя хоть немного ответственности, а не следовать указаниям Романыча, как безвольная кукла. Да, иногда надо быть послушным, но безвольность и безынициативность — это совсем другое. Мне надо тоже стать для него опорой, твердо заявить, что я тоже буду принимать решения, и уверен, что он меня не оттолкнет. Уверен, что шаг назад — это именно уйти сейчас, а не вернуться и начать заново. По-другому. И я еще никогда не был так уверен в чем-либо. Трясет уже больше от того, что Романыч… Нет, Влад, определенно точно я теперь буду называть его Владом, потому что это нормально в парах — называть друг друга по именам. А я хочу, чтобы отныне между нами был не только БДСМ.       Так вот, меня трясет от одной мысли о том, что Влад… черт, как же непривычно… что Влад мог решить, что это совсем конец и тот парень с прифотошопленным лицом — вполне ничего такой вариант. На первое время хватит, чтобы забыть меня. А я так не хочу! Я мгновенно заканчиваю разбирать вещи на заботливо освобожденные для меня полки и решаю, что в комнате с сегодняшнего дня буду ночевать лишь изредка по необходимости, а потому и оставляю вещей соответственно: пару футболок и несколько пар трусов — ровно столько, сколько брал с собой до этого к Романычу… тьфу, то есть к Владу.       И да, новые соседи в шоке от моего заявления, что мне достаточно одной полки для книг и одной в шкафу, потому что появляться я буду редко, может быть пару раз в неделю оставаться ночевать — не чаще. Настраиваю себя только на лучшее, потому что для борьбы, в которую я хочу вступить, не подойдет упаднический настрой. Определенно точно необходимо сначала попробовать побороться, а уже потом размазывать сопли, если не получится.       Миллион раз в голове проговариваю свой монолог, который произнесу, когда войду в квартиру. Что я теперь переезжаю насовсем и это не не обсуждается, и обязательно в конце назову его Владом, чтобы он понял серьезность перемен. Подчеркну интонацией, что не собираюсь больше вести себя как ребенок и бежать от нашей общей с ним ответственности, что теперь мы будем с ним разговаривать, долго, пока не сорвем голоса, споря о новых границах, и я обязательно отвоюю себе максимум, потому что хочу этого и так будет лучше для нас обоих. Обязательно скажу, что мне жизненно необходимо, не стесняясь, трогать его и называть на «ты», потому что это сделает нас ближе.       Но когда наконец добираюсь, уже под ночь, и открываю трясущимися руками дверь, все слова застревают в горле. Слушаю сначала тяжелые шаги Влада и вижу его замученное лицо человека, который готов послать кого угодно, даже самого Сатану, сейчас от отчаяния. И как он потом буквально расцветает и спешит обнять меня. Не хватает сил ни на что, кроме того чтобы разрыдаться у него в руках, потому что все сразу стало понятно. Ему и мне не нужны слова, чтобы показать, как сильно любим и как боимся потерять друг друга — одним сильным, едва не ломающим ребра объятием. И первым поцелуем, в который я сам втягиваю Влада. Он получается мокрым и каким-то отчаянным, но понятным — самым что ни есть настоящим, перед которым меркнет все, что у меня было до этого, если вообще хватает сил и глупости на то, чтобы думать и сравнивать.